Я бы дошел до их дома пешком, потому что не хотелось тратить ничего из фибиной рождественской капусты без необходимости, но на улице мне стало как-то не по себе. Меня как бы шатало. Так что поехал кэбом. Не хотел, но поехал. Пришлось еще чертовски долго искать этот кэб.
Когда я позвонил в дверь – лифтер, козел, не сразу меня впустил, – мне открыл мистер Антолини, старина. Он был в таком халате и тапках, и держал в одной руке стакан виски со льдом. Он довольно изысканный тип и довольно много пьет.
– Холден, мальчик мой! – сказал он. – Боже, он вырос еще на двадцать дюймов. Так здорово тебя видеть.
– Как поживаете, мистер Антолини? Как миссис Антолини?
– Мы оба цветем и пахнем. Давай-ка эту куртку, – он снял с меня куртку и повесил. – Я ожидал, что ты возникнешь с младенцем на руках. Некуда податься. Снег у тебя на ресницах, – иногда он такой остроумный. Он повернулся и прокричал на кухню: – Лиллиан! Как там кофе?
Лиллиан звали миссис Антолини.
– Уже готов, – прокричала она. – Это Холден пришел? Здравствуй, Холден!
– Здравствуйте, миссис Антолини!
У них всегда приходится кричать. Просто потому, что они двое никогда не находятся в одной комнате. Даже как-то странно.
– Присаживайся, Холден, – сказал мистер Антолини. Было видно, он слегка уже выпимши. Судя по всему, недавно у них была вечеринка. Повсюду стояли бокалы и тарелки с арахисом. – Извини за эту обстановку, – сказал он. – Развлекали друзей миссис Антолини из Чемпиона[28]… Те еще чемпионы, надо заметить.
Я рассмеялся, и миссис Антолини прокричала что-то мне из кухни, но я не расслышал.
– Что она сказала? – спросил я мистера Антолини.
– Она сказала не смотреть на нее, когда войдет. Она уже успела лечь на боковую. На-ка сигарету. Ты сейчас куришь?
– Спасибо, – сказал я. И взял сигарету из шкатулки, что он протянул мне. – Так, время от времени. Я умеренный курильщик.
– Готов поспорить, – сказал он. И дал мне прикурить от такой большущей зажигалки со стола. – Значит, ваши с Пэнси пути разошлись, – сказал он. Он всегда так выражается. Иногда мне это нравится, иногда – нет. Он как бы слегка переигрывал. Не хочу сказать, он не был остроумен – был, – но иногда это раздражает, когда кто-то все время говорит что-то вроде: «Значит, ваши с Пэнси пути разошлись”. Д. Б. иногда тоже с этим перегибает.
– Так в чем беда? – спросил мистер Антолини. – Как у тебя с английским? Я быстро укажу тебе на дверь, если ты английский провалил, при твоей сноровке в сочинениях.
– Ну, с английским у меня порядок. Только с литературой не очень. Я за всю четверть написал всего где-то два сочинения, – сказал я. – Только я провалил устную речь. У них такой обязательный курс, «Устная речь». Ее я провалил.
– Почему?
– Ну, не знаю, – мне не очень хотелось углубляться в это. Меня все еще пошатывало или вроде того, и голова вдруг разболелась. Правда. Но по нему было видно, ему интересно, так что я немножко рассказал ему об этом. – Это такой курс, где каждый мальчик в классе должен встать и речь произнести. Ну, понимаете. Чтобы с ходу и все такое. А если мальчик хоть немного отклоняется, ты должен как можно быстрее прокричать ему: «Отклонение”! Это меня бесило. И мне поставили неуд.
– Почему?
– Ну, не знаю. Это отклонение на нервы действовало. Не знаю. Со мной беда в том, что мне нравится, когда кто-то отклоняется. Так интереснее и все такое.
– Тебе не нравится, когда кто-то говорит по существу, если он тебе что-то рассказывает?
– Ну, само собой! Мне нравится, когда кто-то говорит по существу и все такое. Но не нравится, когда слишком по существу говорят. Я не знаю. Наверно, мне не нравится, когда кто-нибудьвсе время говорит по существу. Мальчики, получившие лучшие оценки по устной речи, все время по существу говорили – это я признаю. Но там был один такой мальчик, Ричард Кинселла. Он не слишком говорил по существу, и ему всегда кричали: «Отклонение”! Это был ужас, хотя бы уже потому, что он очень нервный тип – в смысле, очень такой нервный, – и губы у него всегда дрожали, когда ему выпадало говорить речь, и его было еле слышно, если ты сидел на заднем ряду. Но, когда губы у него чуть перестанут дрожать, мне как бы нравилась его речь больше, чем любого другого. Только он тоже практически провалил этот курс. Ему поставили тройку с плюсом, потому что ему все время кричали: “Отклонение”! К примеру, он говорил эту речь об этой ферме, которую купил его отец в Вермонте. И все время, что он говорил, ему кричали: «Отклонение”! и этот учитель, мистер Винсон, поставил ему неуд, потому что он не рассказал, какие там животные и овощи, и прочая фигня росла на этой ферме, и все такое. Как он делал, Ричард Кинселла: он начнет рассказывать об этой фигне, а потом вдруг начнет рассказывать об этом письме, которое написал его маме дядя, и как этот дядя перенес полиомиелит, когда ему было сорок два года, и как никому не позволял навещать себя в больнице, потому что не хотел, чтобы кто-нибудь увидел его с корсетом. К ферме он имел слабое отношение – это я признаю, – но выходило хорошо. Хорошо, когда кто-то о своем дяде рассказывает. Особенно, когда начнет рассказывать об отцовской ферме, а затем вдруг дядя станет ему интересней. То есть, это подло – кричать кому-то: «Отклонение”! когда он так хорошо и с чувством рассказывает. Я не знаю. Трудно объяснить.
Мне и не очень-то хотелось. Хотя бы потому, что у меня вдруг зверски разболелась голова. Ужасно хотелось, чтобы миссис Антолини принесла уже кофе. Это меня чертовски раздражает – то есть, когда кто-нибудь говорит, что кофе готово, а оно не готово.
– Холден… Один маленький, можно сказать, фиговый педагогический вопрос. Не думаешь ли ты, что всему свое время и место? Не думаешь ли ты, что, если кто-то начинает рассказывать об отцовской ферме, ему следует идти по этой колее, а затем перейти к рассказу о дядином корсете? Или, если дядин корсет – это такая захватывающая тема, не следовало ли выбрать ее для рассказа, вместо фермы?
Мне не слишком хотелось думать об этом и отвечать, и все такое. Голова разболелась, и я себя паршиво чувствовал. У меня даже как бы живот заболел, если хотите знать.
– Да… Не знаю. Наверно, следовало. То есть, наверно, ему следовало выбрать для темы дядю, вместо фермы, если это было ему интересней. То есть, я что хочу сказать: большую часть времени ты не знаешь, что тебе интересней, пока не начнешь говорить о чем-то, что тебе не слишком интересно. То есть, иногда по-другому никак. Я что думаю: надо оставить человека в покое, если он хотя бы интересно и с чувством говорит о чем-то. Мне нравится, когда кто-то с чувством говорит о чем-то. Хорошо так. Вы просто не знаете этого учителя, мистера Винсона. Иногда он так меня бесил – и сам он, и весь его чертов класс. То есть, он все время говорил без умолку: обобщать и упрощать. Иногда это просто невозможно. То есть, вряд ли можно что-то упростить и обобщить просто потому, что кто-то хочет этого от тебя. Вы не знаете этого типа, мистера Винсона. То есть, он очень умный и все такое, но мозгов у него явно не хватает.
– Кофе, джентльмены, наконец-то, – сказала миссис Антолини. Она вошла с этим подносом с кофе, пирожными и всяким таким. – Холден, не вздумай даже смотреть в мою сторону. Я жутко выгляжу.
– Здравствуйте, миссис Антолини, – сказал я. Хотел, было, встать и все такое, но мистер Антолини взялся за мою куртку и усадил меня обратно. У миссис Антолини вся голова была в этих железных штучках для завивки, и ни помады, ничего такого. Выглядела она не лучшим образом. Она выглядела довольно старой и все такое.
– Поставлю прямо здесь. Налетайте, оба, – сказала она. Она поставила поднос на сигаретный столик, сдвинув в сторону эти стаканы. – Как твоя мама, Холден?
– Прекрасно, спасибо. Я не видел ее с некоторых пор, но насколько я…
– Милый, если Холдену что-нибудь понадобится, все в бельевом шкафу. На верхней полке. Я иду спать. Совсем выдохлась, – сказала миссис Антолини. И по ней это было видно. – Вы сам, мальчики, постелите на диване?
– Мы обо всем позаботимся. Давай, бегом спать, – сказал мистер Антолини. Он поцеловал миссис Антолини, она попрощалась со мной и ушла в спальню. Они всегда много целуются на людях.
Я отпил немного кофе и откусил пирожное, твердое, как камень. А мистер Антолини только выпил еще виски со льдом. И было видно, он его почти не разбавляет. Он может алкоголиком стать, если будет так продолжать.
– Я завтракал с твоим папой пару недель назад, – сказал он вдруг. – Ты это знал?
– Нет, не знал.
– Но тебе, конечно, известно, что он ужасно переживает за тебя.
– Я знаю. Он переживает, – сказал я.
– Очевидно, перед тем, как позвонить мне, он получил длинное, весьма тревожное письмо от твоего последнего директора касательно того, что ты не прилагаешь никаких усилий к учебе. Прогуливаешь уроки. Приходишь неподготовленным на все уроки. В общем, совершенно…
– Я не прогуливал уроки. Там нельзя прогуливать. Кое-что я пропускал время от времени, как эту устную речь, о которой рассказывал, но я ничего не прогуливал.
Мне совсем не хотелось это обсуждать. От кофе живот у меня стал получше, но голова все равно ужасно болела.
Мистер Антолини снова закурил. Он курил как бешеный. Затем сказал:
– Честно говоря, черт его знает, что бы такое сказать тебе, Холден.
– Я знаю. Со мной очень трудно говорить. Я это понимаю.
– У меня такое ощущение, что ты скачешь в какую-то ужасную, ужасную яму. Но я, честно говоря, не знаю, какого рода… Ты меня слушаешь?
– Да.
Было видно, он старался сосредоточиться и все такое.
– Может, все обернется так, что в тридцать лет ты будешь сидеть в каком-нибудь баре и ненавидеть всех входящих, по которым можно подумать, что они были футболистами в колледже. Или еще, ты можешь нахвататься образованности ровно настолько, чтобы ненавидеть людей, говорящих: «Энто нашинский секрет”. Или можешь оказаться в итоге в какой-нибудь конторе, где будешь кидаться скрепками в ближайшую стенографистку. Я просто не знаю. Но ты понимаешь, к чему я вообще веду?