– Да. Конечно, – сказал я. И я понимал. – Но вы неправы насчет этой ненависти. То есть, насчет того, что я ненавижу футболистов и все такое. Правда, неправы. Я не так уж многих ненавижу. Я как могу, я могу ненавидеть кого-то временами, как этого типа, Стрэдлейтера, с которым я учился в Пэнси, и этого другого малого, Роберта Экли. Я ненавидел их периодически – это я признаю, – но это длилось недолго, вот, я о чем. Спустя какое-то время, если я их не видел, если они не заходили в комнату, или я их не видел в столовой полдня, я по ним как бы скучал. То есть, я как бы скучал по ним.
Какое-то время мистер Антолини ничего не говорил. Он встал, взял еще один кусок льда, положил в стакан и снова сел. Было видно, он думает. Но мне хотелось, чтобы он утром продолжил разговор, а не сейчас, но его разбирало. Людей обычно разбирает на разговор, когда тебе не хочется.
– Ну, хорошо. Послушай-ка меня минутку… Возможно, я выскажу это не так красноречиво, как хотелось бы, но я тебе напишу письмо через день-другой. Тогда ты все поймешь, как следует. Но все равно, послушай, – он снова стал сосредотачиваться. Затем сказал: – Эта яма, в которую ты скачешь – это особая яма, кошмарная яма. Тот, кто падает в нее, не почувствует и не услышит, как ударился о дно. Он просто падает и падает. Вся эта система рассчитана на тех ребят, которые в какой-то момент своей жизни искали чего-то такого, чего не могло им дать их привычное окружение. Или они решили, что их окружение не может им этого дать. Вот и бросили искать. Бросили даже прежде, чем по-настоящему начали. Я понятно выражаюсь?
– Да, сэр.
– Точно?
– Да.
Он встал и добавил себе бухла. Затем снова сел. Долго ничего не говорил.
– Не хочу пугать тебя, – сказал он, – но я очень ясно вижу, как ты благородно умираешь, так или иначе, за какое-нибудь совершенно нестоящее дело, – он странно посмотрел на меня. – Если я напишу кое-что для тебя, прочти это внимательно, хорошо? И сохрани.
– Да. Конечно, – сказал я. И так и сделал. У меня и сейчас с собой эта бумажка.
Он подошел к своему столу в другом конце комнаты и, не садясь, написал что-то на листе бумаги. Затем вернулся и сел с листком в руке.
– Как ни странно, это написал не искусный поэт. Это написал психоаналитик по имени Вильгельм Штекель. Вот, что он… Ты еще со мной?
– Да, конечно.
– Вот, что он говорит: “Незрелого человека отличает желание благородно умереть ради некоего дела, тогда как человека зрелого отличает желание смиренно жить ради него”.
Он наклонился и отдал мне листок. Я сразу прочел его, затем сказал спасибо и все такое, и убрал в карман. Приятно было, что он так старался ради меня. Правда. Только мне не слишком хотелось вникать во все это. Ух, я вдруг так чертовски устал.
А по нему было видно, он совсем не устал. Только выпимши прилично.
– Я думаю, что со дня на день, – сказал он, – ты поймешь, куда тебе хочется двигаться. И тогда тебе надо будет туда двигаться. Причем немедленно. Тебе нельзя терять ни минуты. Только не тебе.
Я кивнул, потому что он смотрел прямо на меня и все такое, но я был не слишком уверен, о чем он говорит. Я чувствовал, что понимаю его, но без особой уверенности. Я чертовски устал.
– И пусть мне очень неприятно тебе это говорить, – сказал он, – но я думаю, что как только ты как следует представишь, куда хочешь двигаться, твоим первым шагом будет взяться за учебу. Тебе придется. Ты ведь студент – нравится тебе это или нет. Ты влюблен в знания. И думаю, ты поймешь, когда отбросишь всех мистеров Вайнсов и их устную…
– Мистеров Винсонов, – сказал я. Он хотел сказать, всех мистеров Винсонов, а не мистеров Вайнсов. Но мне не стоило его перебивать.
– Ну, хорошо – мистеров Винсонов. Как только ты отбросишь всех мистеров Винсонов, ты станешь получать все больше и больше – то есть, если захочешь, и если будешь стремиться к этому – такого рода информацию, которая будет очень, очень дорога твоему сердцу. Среди прочего ты узнаешь, что ты не первый человек, которого удручает, пугает и даже отвращает человеческое поведение. Тебя приободрит и воодушевит узнать, что в этом отношении ты отнюдь не одинок. Много, много человек терзались морально и духовно, как ты сейчас. К счастью, некоторые из них оставили записи своих терзаний. Ты будешь учиться у них, если захочешь. И точно также когда-нибудь, если тебе будет, что дать другим, кто-то научится чему-то от тебя. Это прекрасное взаимное соглашение. И дело не только в образовании. Здесь и история. И поэзия, – он прервался и хорошенько отпил из стакана. Затем продолжил. Ух, его и разбирало. Хорошо, что я не пытался прервать его или вроде того. – Я не пытаюсь сказать тебе, – сказал он, – что только образованные и ученые мужи в состоянии дать что-то ценное миру. Это не так. Но я скажу, что образованные и ученые мужи, если только у них блестящий и творческий ум – что, к сожалению, бывает редко, – оставляют, как правило, бесконечно больше ценных записей, чем мужи, у которых просто блестящий и творческий ум. Они, как правило, выражаются более ясно, и их обычно отличает страсть развивать свои мысли до самого конца. И – что самое важное – в девяти случаях из десяти у них больше смирения, чем у неученого мыслителя. Ты вообще следишь за моей мыслью?
– Да, сэр.
После этого он довольно долго ничего не говорил. Не знаю, бывало ли у вас такое, но это как бы трудно, сидеть и ждать, пока кто-нибудь что-то скажет, когда он задумался и все такое. Правда. Я еле сдерживал зевок. Не потому, что мне было скучно или вроде того – не в том дело, – но мне вдруг офигеть как спать захотелось.
– Высшее образование даст тебе и кое-что еще. Если ты значительно продвинешься на этом пути, то начнешь понимать, какого размера твой разум. Что ему будет впору, а что, возможно, нет. Спустя какое-то время ты поймешь, какого рода мысли должен носить разум твоего размера. Между прочим, это может сэкономить тебе неисчислимые объемы времени, чтобы не примерять идеи, которые тебе не впору, не идут тебе. Ты станешь понимать подлинный размер своего разума и одевать его соответственно.
Тут я вдруг зевнул, дубина неотесанная. Но я не утерпел!
А мистер Антолини только рассмеялся.
– Ладно, – сказал он и встал. – Устроим тебя на диване.
Я последовал за ним, и он подошел к этому шкафу и попытался снять простыни с одеялами и все такое с верхней полки, но у него не получалось с этим стаканом виски в руке. Так что он допил, затем поставил стакан на пол, а затем снял все с полки. Я помог ему отнести это на диван. Диван мы застилали вместе. Мистер Антолини был не мастер по этой части. Ничего толком не заправлял. Но мне было все равно. Я бы мог и стоя заснуть, до того устал.
– Как там все твои женщины?
– Да в порядке.
Собеседником я был лажовым, но не хотелось углубляться.
– Как там Салли?
Он знал старушку Салли Хейс. Я как-то познакомил их.
– Она в порядке. Я встречался с ней сегодня, – ух, казалось, двадцать лет прошло! – Между нами уже не так много общего.
– Чертовски хорошенькая девушка. А как там та, другая? О которой ты мне рассказывал, в Мэне?
– А… Джейн Галлахер. Она в порядке. Наверно звякну ей завтра.
Мы уже закончили застилать диван.
– Он весь твой, – сказал мистер Антолини. – Даже не знаю, куда ты к черту денешь эти свои ноги.
– Да порядок. Я привык к коротким кроватям, – сказал я. – Большое спасибо, сэр. Вы с миссис Антолини на самом деле спасли мне жизнь сегодня.
– Где ванная, ты знаешь. Если чего-нибудь захочешь, просто свистни. Я какое-то время буду на кухне – свет тебе не помешает?
– Нет… ничуть. Большое спасибо.
– Ну, хорошо. Доброй ночи, красавчик.
– Добночи, сэр. Большое спасибо.
Он ушел на кухню, а я пошел в ванную, разделся там и все такое. Зубы почистить не смог, отому что не взял зубную щетку. И пижамы у меня не было, а мистер Антолини забыл мне одолжить. Так что я просто вернулся в гостиную и выключил эту маленькую лампу возле дивана, а затем забрался в постель в одних трусах. Там было тесновато, на диване, но я бы на самом деле мог стоя заснуть – и глазом не моргнул бы. Япролежал всего пару секунд, думая обо всякой всячине, что наговорил мне мистер Антолини. О том, чтобы выяснить размер своего разума и все такое. Он на самом деле довольно-таки умный. Но глаза сами закрывались, и я заснул.
Затем кое-что случилось. Мне даже говорить об этом не хочется.
Я вдруг проснулся. Не знаю, сколько было времени, ничего такого, но я проснулся. Я почуял что-то у себя на голове, чью-то руку. Ух, я до черта испугался. А что это было, это была рука мистера Антолини. Он что делал, он сидел на полу возле самого дивана, в темноте и все такое, и как бы трогал или гладил меня нафиг по голове. Ух, я подскочил наверно на тысячу футов.
– Какого черты вы делаете? – сказал я.
– Никакого! Просто сижу здесь, любуюсь…
– Что вы вообще делаете? – повторил я. Я не знал, что, блин, сказать – то есть, мне было офигеть, как неловко.
– Ты не мог бы говорить потише? Я тут просто сижу…
– Мне вообще надо идти, – сказал я – ух, как я занервничал! Стал, блин, натягивать в темноте штаны. Еле натянул, до того нервничал. Я, блин, повидал больше извращенцев, в школах и все такое, чем кто угодно, и они всегда извращаются, когда я рядом.
– Тебе надо идти куда? – сказал мистер Антолини. Он, блин, пытался делать вид, что все в порядке и все такое, но он, блин, был совсем не в порядке. Поверьте на слово.
– Я оставил на вокзале сумки и все такое. Я подумал, может, мне лучше сходить и забрать их. У меня там все мои вещи.
– Они подождут до утра. Давай-ка, ложись. Я сам собираюсь ложиться. Что с тобой такое?
– Ничего со мной, просто у меня все мои деньги и вещи в одной сумке. Я скоро вернусь. Я возьму кэб и скоро вернусь, – сказал я. Ух, я в темноте в ногах запутался. – Дело в том, что они не мои, эти деньги. Это мамины, и я…