ной девушкой, тоже глухо-немой, и мы бы поженились. Она бы стала жить со мной в моей хижине, е когда хотела бы что-то сказать мне, ей бы нужно было писать это на чертовой бумажке, как и всем. Если бы у нас родились дети, мы бы спрятали их где-нибудь. Мы бы накупили им книжек и сами научили бы читать и писать.
Я чертовски разволновался от этого. Правда. Я понимал, что идея притвориться глухо-немым – это бред, но все равно мне нравилось об этом думать. Но я на самом деле решил ехать на Запад и все такое. И первым делом мне захотелось попрощаться со старушкой Фиби. Так что я вдруг бросился бежать через улицу как угорелый – меня чуть не сбили при этом, если хотите знать – и зашел в этот канцелярский магазин, и купил блокнот и карандаш. Я прикинул, что напишу Фиби записку, где меня ждать, чтобы я смог попрощаться с ней и вернуть рождественскую капусту, а потом отнесу записку в ее школу и попрошу кого-нибудь в директорской передать ей. Но я просто положил блокнот с карандашом в карман и чертовски быстро пошел к ее школе – я был слишком взвинчен, чтобы писать записку прямо в канцелярском магазине. Я шел быстро, потому что хотел, чтобы ей передали записку прежде, чем она пойдет домой обедать, а я никак не мог терять время.
Я разумеется знал, где ее школа, потому что сам туда ходил, когда был мелким. Когда я пришел туда, я странно себя почувствовал. Я не был уверен, что вспомню, как там внутри, но вспомнил. Все было точно так же, как когда я там учился. Тот же большой внутренний двор, всегда как бы тусклый, с такой решеткой на фонарях, чтобы они не разбились, если по ним попадут мячом. А на полу были те же самые белые круги для игр и всякого такого. И те же самые баскетбольные кольца без сеток – просто доски с кольцами.
Кругом совсем никого не было, возможно, потому, что все учились, и обед еще не начался. Я только увидел одного мелкого, цветного, который шел в туалет. У него из кармана торчал такой деревянный пропуск, какие были и у нас, чтобы показывать, что ему можно в туалет и все такое.
Я все еще потел, но уже не так сильно. Я подошел к лестнице, сел на первую ступеньку и достал блокнот и карандаш. Лестница пахла так же, как и раньше, когда я там учился. Словно кто-то только что отливал на них. В школах лестницы всегда так пахнут. В общем, я сел и написал записку:
[Для редактора/верстальщика: эта записка набрана другим шрифтом (курсивом?) и с увеличенными полями]
ДОРОГАЯ ФИБИ,
Я не могу больше ждать до среды, так что я наверно поеду сегодня автостопом на запад. Жди меня возле Художественного музея у дверей в четверть 1-го, если сможешь, и я верну тебе рождественскую капусту. Я потратил немного.
С любовью,
ХОЛДЕН
Ее школа практически возле самого музея, и она все равно проходит мимо музея по дороге домой на обед, так что я знал, ей не трудно будет со мной увидеться.
Затем я стал подниматься по лестнице в директорскую, отдать кому-нибудь записку, чтобы ее отнесли Фиби в класс. Я сложил записку раз десять, чтобы никто ее не открыл. В чертовой школе никому нельзя доверять. Но я знал, ей передадут записку, раз я ее брат и все такое.
Но, когда я поднимался по лестнице, мне вдруг снова показалось, что меня сейчас вырвет. Но обошлось. Я присел на секунду, и мне стало лучше. Но пока я сидел, я увидел кое-что, отчего ужасно разозлился. Кто-то написал на стене «хуй» [Для редактора: в бумажной книге, напечатанной в Бостоне, написано черным по белому “Fuck you”]. Я, блин, ужасно разозлился. Я подумал, как Фиби и другие мелкие увидят это, и как будут думать, что это за чертовщина, и в итоге какой-нибудь мелкий пакостник – весь такой из себя, ясное дело, – скажет им, что это значит, и как они все будут думать об этом и, может, даже переживать пару дней. Мне хотелось убить того, кто это написал. Мне казалось, это написал какой-нибудь развратный бомж, проскользнувший в школу поздним вечером, чтобы отлить или вроде того. Я представлял, как ловлю его за этим и разбиваю ему в кровь башку о каменные ступеньки, пока он не подохнет. Но я знал, что у меня кишка тонка для такого. Просто знал. От этого меня еще больше тоска заела. Я даже с трудом осмелился стереть это рукой, если хотите знать. Я боялся, какая-нибудь учился поймает меня за этим и подумает, это я написал. Но в итоге я все стер. И стал дальше подниматься в директорскую.
Директора, похоже, не было на месте, но какая-то дама лет под сто сидела за пишущей машинкой. Я сказал ей, что я брат Фиби Колфилд, из 4B-1, и попросил ее передать Фиби записку. Я сказал, что это очень важно, потому что моя мама заболела и не приготовит обед для Фиби, так что ей нужно встретиться со мной, и мы с ней пообедаем в аптеке. Старая дама отнеслась ко мне очень по-доброму. Взяла у меня записку и позвала другую даму, из другого кабинета, и другая дама отнесла записку Фиби. Затем мы с дамой, которой было под сто лет, поболтали немного. Она была довольно приятной, и я сказал ей, что тоже ходил в эту школу, и мой брат. Она спросила меня, в какой я теперь школе, и я сказал, что в Пэнси, и она сказала, что Пэнси – очень хорошая школа. У меня бы при всем желании не хватило духу возразить ей. К тому же, если она думала, что Пэнси – очень хорошая школа, это ее дело. Ужасно говорить что-то новое кому-то лет под сто. Они этого не любят. Через некоторое время я ушел. Смешно получилось. Она мне прокричала вслед: «Удачи!» точно так же, как старик Спенсер, когда я уходил их Пэнси. Господи, как я ненавижу, когда мне кричат вслед: «Удачи!» Тоску нагоняет.
Я спустился по другой лестнице и снова увидел на стене «хуй”. Я снова попытался стереть это рукой, но это было нацарапано, ножиком или чем-то таким. Не стиралось. Все равно это бессмысленно. Будь у вас хоть миллион лет, вы бы не успели стереть и половины таких надписей во всем мире. Это невозможно.
Я посмотрел на часы на заднем дворе – было только без двадцати двенадцать, так что оставалось убить еще немало времени до того, как я увижусь с Фиби. Но я все равно пошел к музею. Больше идти было некуда. Я подумал, может, зайду в телефонную будку и звякну старушке Джейн Галлахер прежде, чем отправлюсь бомжевать на Запад, но я был не в настроении. К тому же, я даже не был уверен, что она уже дома на каникулах. Так что просто пошел к музею и слонялся там.
Пока я ждал Фиби в музее, прямо за дверями и все такое, ко мне подошли эти двое мелких и спросили, не знаю ли я, где тут мумии. У одного мелкого, который спросил меня, была расстегнута ширинка. Я сказал ему об этом. И он не сходя с места застегнул ее – даже не позаботился зайти за колонну или вроде того. Я чуть не сдох. Я бы рассмеялся, но побоялся, что меня опять замутит, и не стал.
– Где мумии, браток? – повторил мелкий. – Не знашь [Для редактора/корректора: нужно как-то передать неправильность речи]?
Я решил, поваляю с ними дурака.
– Мумии? Это что такое? – спросил я одного.
– Ну, знашь. Мумии – мертвяки. Которых хоронят в энтих границах и все такое.
В границах. Я чуть не сдох. Он имел в виду гробницы.
– А почему это вы двое не в школе? – сказал я.
– Не школьный день, – сказал все тот же мелкий. Врал, конечно, без зазрения совести. Но мне было нечем заняться, пока не покажется Фиби, так что я показал им, где мумии. Я их сразу нашел, хотя много лет не был в этом музее.
– Вы, ребята, так интересуетесь мумиями? – сказал я.
– Ага.
– А твой друг не разговаривает? – сказал я.
– Он мне не друг. Он мой брательник.
– Он не разговаривает? – я посмотрел на того, который ничего не говорил. – Ты совсем не разговариваешь? – спросил я его.
– Ага, – сказал он. – Не хочется.
Наконец, мы пришли туда, где мумии, и направились к ним.
– Ты знаешь, как египтяне хоронили своих мертвых? – спросил я одного мелкого.
– Неа.
– Что ж, надо знать. Это очень интересно. Они оборачивали им лица такой тканью, пропитанной какими-то секретными химикатами. Поэтому, когда их хоронили, они могли лежать в своих гробницах тысячелетиями, а лица у них не гнили, ничего такого. Никто не знает, как так сделать, кроме египтян. Даже современная наука.
Чтобы пройти к мумиям, нужно спуститься по такому очень узкому коридорчику с каменной стеной, взятой прямо из этой гробницы фараона и все такое. Было жутковато, и я почувствовал, что эти два молодца не в восторге. Они, блин, так и жались ко мне, а тот, что не разговаривал, практически виснул у меня на рукаве.
– Пошли, – сказал он брату. – Я их уже видел. Эй, давай.
Он развернулся и дал деру.
– Он сдрейфил, как пить дать, – сказал другой. – Покеда!
И тоже дал деру.
Тогда я остался в гробнице один. Мне это по-своему как бы нравилось. Хорошо так было, спокойно. А затем я вдруг увидел на стене – ни за что не догадаетесь – очередной «хуй”. Это было написано красным мелком или чем-то таким, прямо под стеклянной частью стены, под камнями.
В этом вся беда. Невозможно найти хорошее, спокойное место, потому что нет такого. Возможно, вы думаете, что есть, но как только там окажетесь, заметить не успеете, как кто-нибудь напишет «хуй» прямо у вас под носом. Можете попробовать. Наверно, если я даже умру, и меня засунут в могилу и надгробие поставят, и все такое, со словами «Холден Колфилд» и годами, когда я родился и умер, прямо под ними кто-нибудь припишет «хуй». Уверен, так и будет.
Когда я вышел от мумий, мне захотелось в туалет. Меня как бы понос прохватил, если хотите знать. Против поноса я не слишком возражаю, но случилось кое-что еще. На выходе из уборной, прямо перед самой дверью, я как бы отключился. Но мне повезло. То есть, я мог бы убиться, когда падал на пол, но я только на бок приземлился. Чудно так получилось. Мне стало лучше после отключки. Правда. Рука как бы болела, где я ушибся, но меня уже так не нафиг шатало.
Тогда было где-то десять минут первого или вроде того, так что я вернулся стоять у двери и ждать старушку Фиби. Я думал, что это, может, последний раз, когда я увижу ее. В смысле, одну из всей родни. Я прикинул, что, вероятно, еще увижусь с ним, но пройдут годы. Я мог бы наведаться домой лет в тридцать пять. Я прикинул, вдруг кто-то заболеет и захочет повидать меня перед смертью, и только тогда я соглашусь оставить свою хижину и приехать. Я даже стал представлять, как это будет, когда я приеду. Я понимал, что мама чертовски разнервничается и станет плакать и умолять меня остаться дома и не возвращаться в свою хижину, но я все равно уеду. Буду чертовски непринужденным. Успокою ее, а затем отойду в другую сторону гостиной, достану такой портсигар и закурю сигарету, чертовски спокойно. Попрошу их всех приезжать ко мне, если им захочется, но настаивать не стану, ничего такого. Что я сделаю, я разрешу старушке Фиби приезжать ко мне летом и в рождественские и пасхальные каникулы. И Д. Б. разрешу приезжать ненадолго, если ему захочется побыть в хорошем, тихом месте, где можно писать, но чтобы никакой киношной писанины у меня в хижине – только рассказы и книги. У меня будет правило, чтобы никто не позволял себе у меня никакой туфты. Пусть только попробуют туфту какую выкинуть, сразу – вон.