Еще раз Христос Воскрес!
Твой В. Максимов
Не скрою от тебя, что Милош[649] (как ты понимаешь, абсолютно объективный человек) тоже передал мне через «Культуры» свои недоумения по поводу конференции. Я, разумеется, высказал ему свое мнение. Что он решит, не знаю.
В. Максимов.
Владимир Максимов – Василию Аксенову
(на бланке журнала «Континент»)
10 февраля 1981 г.
Дорогой Вася!
Благодарю за теплую цидулю. Как ты себя чувствуешь в качестве гражданина мира? По мне – хоть и неуютно, но жить можно. Буду рад увидеться в мае. Роман[650] твой давно получил. И снова более внимательно и придирчиво прочел. Могу только подтвердить, что вещь состоялась. И вещь серьезная. Хотя колымский ее пласт, как ты сам понимаешь, оказался для меня более близким и волнующим, чем все остальные.
В следующем номере, т. е. в конце марта, у нас в «Нашей анкете» интервью с тобой[651], которое нам прислал некий Ноялин. Хотелось бы шире и серьезнее, но уж какое есть. Подтверди, пожалуйста, твое согласие, а то вдруг ты об этом ни сном ни духом.
Поклон Майе.
Твой В. Максимов
Андрей Седых[652] – Василию Аксенову
(на бланке газеты «Новое русское слово»)
11 апреля 1981 г.
Многоуважаемый Василий Павлович!
Спасибо за присланное нам слово о Трифонове[653]. Оно коротко, сильно и человечно.
Я жалею, что мне не пришлось поговорить с Вами – и познакомиться – в Нью-Йорке. Но на Вас сразу наложил свою массивную руку Довлатов, и это мне помешало. Надеюсь, в ближайший Ваш приезд мы познакомимся.
Вчера получил от Максимова новый номер «Континента» и прочел интервью с Вами. Очень интересно, но смутил меня один абзац, – Вы там сказали, что мат может обогатить произведение, но может его и разрушить. Я охотно пользуюсь матом в личной и редакционной жизни, т. е. среди друзей, но на страницы газеты его не допускаю. Нас, знаете, еще читают фрейлины двора, и бывшие камергеры, и оглохшие от старости генералы… У нас одно такое слово вызовет взрыв негодования и погубит навеки мою пуританскую репутацию. Известно ли Вам, что Ефимов из «Ардиса» несколько месяцев назад прислал мне главу из Вашего романа[654] и первая же страница была густо пересыпана крепкими словами? Я объяснил «Ардису», что у нас это – нельзя, новоприехавшие считают это нормальным, а старый читатель негодует и пишет письма в редакцию. Ефимов предложил заменить слово точками. Тут я опять запротестовал: мне казалось, что этим я нарушу авторский замысел и самый стиль вещи.
За этой единственной оговоркой – очень прошу прислать нам, что Вы найдете подходящим. Больше всего нам нужны рассказы (не журнального, а газетного размера – от 6 до 10 страниц на машинке, с двойным интервалом). Но, конечно, Вы можете писать все, что хотите, – политические статьи, воспоминания – и все, что пожелаете.
Жму Вашу руку.
Искренне Ваш Андрей Седых.
Приписка:
Читал в N.Y. Times Вашу статью «День, когда я был лишен гражданства»[655]. Замечательно было написано и переведено.
Эдуард Штейн[656] – Василию Аксенову
(на бланке журнала «Континент»)
30 августа 1981 г.
Многоуважаемый Василий Павлович!
Как Вы, очевидно, знаете, матч[657] между Виктором Корчным и Карповым начнется в Мерано (Италия) 1-го октября. 17 сентября я вылетаю на место схватки. Очень хочу попросить Вас о одной услуге. Если Вам позволит время, черкните, пожалуйста, несколько строк Виктору во время матча, многоуважаемый Василий Павлович! Моральная поддержка важнейший фактор. Можно и на мое имя, поскольку я буду его пресс-атташе в течение всего поединка. На всякий случай вот мой адрес: E. Shtein, kurhotel «PALAS», Merano, Italy.
Несколько дней тому назад был в Вашингтоне, старался к Вам дозвониться, но без успеха (номер телефона дал мне Антони Сейди[658]).
С дружеским приветом,
Ваш, Э. Штейн.
Из записей Майи Аксеновой
Лос-Анджелес, 28 марта 1981 г
Сегодня умер Юра Трифонов. Утром в 9 часов позвонила Ира Данилевская, сказала, что из Москвы прямо набирать Америку, но этого еще никто не знает. Подошел Вася, сначала шел непринужденный разговор, потом Васята изменился в лице, заохал, побледнел и, повторяя Иркины слова для меня, спросил, когда умер Юра Трифонов. Ровно год назад в этот же день умер Володя Левин[659], и мы все страдали, хоронили и поминали. На поминках были Ольга[660] и Юра. Проснувшись еще до звонка Ирины, мы вспоминали этот день. Я сказала: странно, но я помню только Бетси (теща Эдлиса[661]), как она была одета, что говорила. Вася: «А я помню Ольгу и Юру». Ольга была в клетчатом теплом костюме и т. д. Тогда я стала вспоминать поминки. Я, Ольга, Юра и Миша Рощин забились в угол и пили водку, хотя никому из нас этого было нельзя делать…
Набрали (соединились) с Москвой. Вася сказал: «Это квартира Трифонова? Звонит Аксенов из США, это правда? А кто говорит? Ольга, бедненькая, это ты?»
Ольга рассказала – у Юры начались почечные колики (камни), держались несколько дней, обратились к врачу. Обратились к лучшему урологу СССР Лопаткину Николаю Алексеевичу (я его очень хорошо знаю, он лечил меня).
Лопаткин сказал, что нужно оперировать, боли не пройдут.
Согласились, операция прошла успешно, на третий день, т. е. вчера (время путается из-за разницы во времени) утром Ольга позвонила в больницу и ей сказали, что все нормально, а через два часа Юра умер. Тромб. И Ольга с ужасом говорит – ведь с тромбом нигде ничего не могут поделать. Вася сказал: «Да, это как пуля».
Мы убиты, я рыдаю и утверждаю, что он бы жил, если бы не операция.
На столе у нас лежат книги Трифонова. Через неделю у Васи семинар по творчеству Юры.
Не верю!
Лос-Анджелес, 21 мая 1981 г
Прошла конференция. Вчера уезжали Гладилин, Некрасов, Алешковский. Перед отъездом вечером хотели куда-нибудь зайти, но дико надрались дома. Приехали Андрон[662], Саша Половец[663], Эмиль, Илья и еще кто-то (Миша Суслов), и тихо, тихо почти без закуски накачались. Утром Толя уехал, забыв брюки и пиджак.
Конференция прошла довольно мирно. По-моему, все литераторы и американские слависты довольны. Были Синявский, Розанова, Лимонов, Боков, Бобышев, Алешковский, Гладилин, Войнович, Мандель (Коржавин), Цветков, Олби[664], Аксенов, Некрасов.
В меру критиковали и хвалили друг друга.
Вся наша братия – Некрасов, Гладилин, Мандель, Алешковский были рады повидать друг друга и много времени проводили вместе. Толя Гладилин просто жил у нас.
Войновичи сняли номер недалеко от нас в Санта Монике[665]. В их настрое я так и не разобралась. По-моему, они еще очень растеряны, устали и не решили, где жить дальше. Думаю, что приедут в Америку. Я была для Ирины[666] плохой утешительницей, так как сама все время чрезвычайно взвинчена и иногда на грани – послать все к чертовой матери и вернуться в Россию…
VI. Письма друзей
Михаил Рощин – Василию Аксенову
Малеевка. 11 июля 1979 г.
Дорогой Василий Палыч! Я провел с Вами четыре дня, и чувствую, вынужден обратиться к забытому эпистолярному жанру, чтобы что-то выразить, сформулировать и сказать Вам, как Другу, как Писателю, слова радости, – Вы нам приятное и мы Вам! В самом деле, знаешь, самое замечательное, поверх всего, Высокой Печали и Великой Ярости, когда закрываешь книгу[667] и потом все продолжаешь жить в ней и с нею, это радость от того, что она написалась, вышла, созрела, что это ты ее написал, что ты все равно к ней пришел, к Свободной Книге, и сумел, понимаешь, не разбазарил, не разболтал, не отделался прежним, а так собрался, сгруппировался – какой выдох после сорокалетнего вдоха! А как прекрасно читать книгу неотредактированную, переливающуюся, надоедающую малость, кружащую, долгую, свободную во всем! Как она набита, наполнена, как ты не забываешь ничего, ни детали, как плывут сначала из тумана пять твоих машин, мотая огнями, и как замечательно приближаются, нарастают, соединяются – Книга идет все по восходящей, такая здоровая, а ты ее держишь, нигде не опуская, – вторая часть поднимается все выше и выше, и проза густеет, и все становится строже, – видно, как книга меняется, оттого что ты меняешься, или вернее, она подчиняет тебя себе.
Ты знаешь, мы ведь с тобой похожи, из одного теста, просто писали всегда по-разному, про разное, и кучковались в разных местах в ТЕ годы, – вы-то в «Юности», – помнишь, по настоящему-то и встретились только в «Новом мире», – я это к тому, что моя радость такая, будто это я сам написал, понимаешь, про себя и своими словами. Помимо правды, испытываешь все время еще и художественное наслаждение, профессиональное, как ты, собака, щедр, как богат, жменями рассыпаешь, слова ставишь прекрасно, фраза все время льется, как лимфа, живая-преживая, и в иных местах слезы наворачиваются от счастья, что человек ТАК пишет среди нашего литературного лесоповала. Ты всегда был поэтом, и здесь поэзия прозы освободилась и расковалась так же, как твоя душа, – я просто вижу, как ты писал и сам смеялся и сам дивился кое-чему, что вылетало вроде бы вдруг из-под пера. Хорошо, хорошо… А какая фантазия, хулиганство, игра «Зарница», как охерительно написана Москва, пьянка, бабы, дети подземелья, – ну, что говорить, мне пришлось бы сейчас все перелистывать заново и останавливаться на каждом куске. Не с кем, зараза, посмаковать и посмеяться! Про Машкин калифорнийский узел, про Хвостищева, про Вляйзера, про вашего друга Вадима Николаевича. На мой взгляд, если тебе интересно, в копилку мнений, что получилось, что вылепилось особенно: понимаешь, все именно вылепливается, постепенно и последовательно, из знакомого и симпатичного аксеновского трепа первой части, из сгустков второй, из поэмы третьей, – так вот, в смысле мяса, что ли, образов (помимо общего образа Книги), что вышло безусловно: Алиса, Самсик, П