Наконец взрыв, гриб и взрыв хохота. Отряды побежали к катерам и шлюпкам и поплыли к «пораженному» линкору. На огромном корабле в двух-трех местах полыхали имитированные пожары. Вода вокруг кишела «спасающимися». День был жаркий, и матросы наслаждались, никак не хотели спасаться, плескались, кувыркались, «топили» друг друга. Мы, приплывшие их спасать, хохотали и тоже норовили свалиться в воду. Огромный «шухер», или, как в Америке говорят, «great fun», презабавнейший водный карнавал на ласковых августовских водах Финского залива, который в тот день вполне заслуживал своего легкомысленного прозвища «Маркизова лужа». Готов ручаться, что никому и в голову не приходило думать о зловещей подкладке этой военной забавы.
К тому году астральные мраки над Землей слегка рассеялись. Умер Сталин, открылись ворота Гулага, кончилась корейская война, выведены были войска из Австрии, впервые артикулировалась немыслимая для свирепой идеологии теза «мирного сосуществования». Видимо, все в мире почувствовали облегчение, приток кислорода, и молодые советские матросы на атомных учениях не были исключением. Никто не относился к этому делу серьезно. Сама суть военной деятельности была как бы поставлена под вопрос. В России начался расцвет нового литературного поколения. А ведь еще три года назад ждали начала мировой войны и атомных бомбардировок всерьез.
Я думаю, что и в будущем нас еще ждут времена размыва астрального мрака, времена неожиданных вдохновений и расцвета искусств. Толчки к просветлению могут быть самые разные, включая и художественной природы, фильм, новая музыка или какой-нибудь, например, роман. Ведь существует же мнение, что в 1960 году человечество было отвращено от мировой войны ансамблем Beatles и кинофильмом «Доктор Живаго».
Сейчас все воспринимается серьезно и мрачно, просветов как будто нет. Плохой фильм Day after[827] поверг множество людей в оцепенение. Не нужно обладать слишком сильным воображением, чтобы представить, как на твоем собственном горизонте вдруг начинают подниматься ошеломляющие грибы, как это произошло в фильме на горизонтах города Лоренс. Сила массового искусства такова, что иные зрители высказывались в том смысле, что за сорок лет впервые они почувствовали подлинный ужас атомной войны, а ведь в этот срок, как-никак, входит трагедия Хиросимы. «Подлинность» этого ужаса, может быть, состоит в ощущениях того, что любая следующая минута может оказаться этой минутой. И все-таки полного оцепенения не происходит, человечество, к счастью, еще не парализовано этим вечным страхом. Мысль о вероятности атомной войны можно сравнить с мыслью о неизбежности собственной смерти. Идея неизбежного конца почему-то все-таки не парализует человека. Может быть, потому, что кроме страха, в нем еще живет Дух Божий? Если что-то нас и спасет от атомной катастрофы, это будет не страх, а Дух Божий, то есть ощущение – пусть хотя бы и смутное, теряющееся в ежедневной рутине, в детских грехах, в атеистической нашей суете – Высшего промысла. Постоянно присутствующий элемент этого сложного состояния – это чувство человеческого достоинства.
Литературу я полагаю тоже частью Божьего промысла. Основная ее функция в наши дни, с моей точки зрения, не изменилась. Она состоит не в отражении видимого мира, а в его расширении или, если угодно, обогащении. Даже и фотография (искусство, кстати говоря, чрезвычайно таинственное) не отражает видимый мир, но добавляет к нему свои образы, как бы сгустки космической праны. Что же говорить о литературе! Даже самое мастерское описание, скажем, березовой рощи никогда не станет этой рощи отражением, но останется описанием. Рассказ, роман, поэма появляются поначалу в нашей жизни, как UFO[828], неопознанные летающие объекты, и остаются в ней, наделенные теми же правами, что и деревья. Они так же непознаваемы в своей сути, как и березовая роща, как и каждое дерево в отдельности. Борьба за существование литературы это, по сути дела, борьба за сохранение окружающей среды.
С этой точки зрения современная русская литература являет собой уникальный пример борьбы против загрязнения вульгарными теориями тоталитарной идеологии. Я не могу согласиться с теми, кто считает, что литература в современном мире стала расслабленной, потеряла свою жизненную силу и влияние. В русской ее части мировая литература сейчас чревата возможностью нового Ренессанса. Влияние ее на умы и чувства сограждан, даже идущее из изгнания, велико, а самое главное – она, кажется, уже проходит через радиоактивное поле марксистско-ленинской вульгарности. Опровергая вульгарнейший из вульгарных тезисов, гласящий, что литература является не чем иным, как «боевым отрядом помощников партии», русская словесность осознает себя сейчас в формуле «существование равняется сопротивлению»[829]. Это, разумеется, не означает вывернутой наизнанку вульгарности с ее пафосом боевых действий, ибо вывернутая наизнанку эта формула читается как «Сопротивление – это существование». Писать, не терять азарта, добавлять кое-что к березовым рощам России!
Сказав, что основная функция литературы в наше время не изменилась, я не хочу утверждать, что не изменилось ее значение. Романы, как и другие творческие акты, делают для дела мира больше, чем пацифистское движение, которое, увы, часто становится лишь пешкой в политической игре.
Литература своим присутствием ставит под сомнение банальное деление общественной мысли на «левое» и «правое». Взамен предлагаются другие измерения, более высокого порядка; предположим, «справедливость», «красота», «ирония»… Речь, по сути дела, идет о том, сможет ли человечество сделать следующий шаг от обанкротившихся теорий XIX века к новому веку, в котором наука, технология и искусство предлагают неожиданную формулу равенства. «Левое» и «правое» с ревом сталкиваются перед нами, как Сцилла и Харибда. Сможем ли проскочить?
В этот решительный, хоть и не окончательный момент (кто знает, что еще ждет землян впереди) литературе, на мой взгляд, следует стремиться к над-национальному, над-политическому, к космополитическому состоянию.
Говорят о том, что предчувствие атомной войны означает конец идеи бессмертия. Что же, однако, заключалось изначально в этой идее: бесконечное путешествие человеческого семени или что-то еще, нечто более грандиозное?
Василий АксеновМатушка-Русь и игривые сыночки[830]
Один мой американский приятель как-то рассказал о забавном рекламном трюке Playboy. В течение нескольких лет он выписывал этот журнал.
За недостатком времени ни один номер не прочитывал целиком, но пролистывал, как только вынимал из почтового ящика.
Ему особенно нравились карикатуры с подписями всякий раз на «грани», но никогда эту грань не переходящие, а также интервью и, конечно же, фотографии девушек. Мой приятель был гедонист. Вдруг он заметил, что уже год не платил за подписку, а журнал все продолжает исправно прибывать. Playboy явно не хотел терять подписчика.
Наконец пришло письмо с напоминанием, выдержанным в самой деликатной манере: «Сэр, одна из девушек напоминает Вам о подписке».
Замечательно индивидуальный подход к одному из миллионов поклонников. Подразумевается, что читатель среди множества глянцевитых отражений дивных тел все-таки выбирает «одну из девушек», свой эротический идеал, как бы влюбляется в нее, то есть как бы даже вступает с ней в своеобразные личные отношения. Стало быть, именно у этого вашего персонального фантомчика как бы больше прав деликатно напомнить о вполне умеренной плате за подписку. Сугубо западный и, я бы даже сказал, несколько старомодный в нынешнем массовом навале подход: индивидуализация клиента, то есть вещь у нас на Руси категорически непривычная.
Установившиеся на Руси нравы и порядки, и особенно в их советско-большевистском варианте, как бы опровергали право человека на эротические увлечения. Формула классика СР «человек рожден для счастья, как птица для полета» использовалась для утверждения лишь «роевого», сиречь массового, державного полета, но уж никак не личного ночного парения в поисках эротических бликов. Между тем иные птицы, как, скажем, чайки или цапли, с риском для жизни перелетали государственные границы на любовные свидания.
Секс никогда не был желанным гостем в тоталитарном обществе, поскольку отвлекал от массовых задач. Коммунистические утописты первых лет революции вроде Александры Коллонтай и Владимира Маяковского все еще пытались оживить мертворожденные концепции лишенных ревности, но полных пыла «новых людей», однако пресловутая «любовь пчел трудовых» все больше склонялась к антиутопии Евгения Замятина с ее «розовыми билетиками», распределяемыми государственными органами для любовных свиданий. Сейчас все советское быстро забывается, однако невредно будет вспомнить, что еще совсем недавно все проявления западного гедонистического индивидуализма огульно охаивались как «порнография». Оруэлловская «Антисексуальная лига молодежи», хоть и была гиперболической метафорой, не так уж далеко ушла от советской концепции секса только лишь как средства для продолжения рода, создания нового поколения строителей и бойцов.
Одним из удивительных постулатов советской власти стало полное отрицание эротической жизни для советского человека за пределами родины. В частности, и не в последнюю очередь, это касалось матросиков, которым волей-неволей приходилось выходить в противоестественные несоветские пространства. Из столетия в столетие было известно во всех портах, что матросики, оголодав после плавания, что-то ищут в припортовых кварталах. Советский моряк внес коррективы: его это «что-то» не интересовало. Какой-нибудь «корабль науки» мог целый год находиться в далеких водах, заходить в порты за водой и продовольствием, однако экипажу предлагалось начисто забыть о женщинах. Парадоксально, но журнал Playboy мог бы тут оказать услугу помполиту, предложив фотографии вместо живых разносчиц буржуазной морали, однако и эта отдушина была наглухо забита партийной дерюгой: идеологически журнал был опаснее девушек.