– Пап? Что-то случилось… Я в скорой, меня везут в больницу. Я сознание потеряла. В Троицком соборе. Не знаю. Просто ни с того ни с сего. Не знаю. Мы сейчас… на Литейном. Да, похоже, туда же.
Скорая закатилась в ворота Мариинской больницы. Машу вернули на носилки, выгрузили из салона, рюкзак положили на ступни, по подъездной дорожке ввезли в вестибюль приемного покоя. Заполняли карточку, бумаги, поочередно подходила то одна, то другая медсестра, Маша снова и снова сбивчиво пересказывала то, что помнила про собор. Потом с полчаса лежала одна. Наконец среди людей, заходивших в больничный холл, заметила всклокоченного папу. Махнула ему с носилок, и он тут же подбежал. Сжал ее плечи, словно проверяя, на месте ли они.
– Мань! Что же стряслось? Где врачи?
– Пап, я не думаю, что они помогут…
– Почему это? Ты что? – Папа в панике оглядывался на регистратуру, очевидно ища глазами докторов.
– Помнишь происшествие на концерте? Там был не кабель, – Маша перешла на шепот. – Это из меня что-то. Электричество.
– Так… – Папа облокотился о край носилок и наклонился к ее лицу. Вена на его виске пульсировала. – И много раз… Это было?
– Раза четыре… Я думала, само пройдет. А в соборе себя ударила. И заикание… По-моему, от этого. – По ее щеке побежала слеза. – Я не понимаю, что же это… Я заболела.
– Нет, Мань, – твердо произнес папа, и его губы неестественно скривились, – не заболела.
– А что это тогда? – Маша шмыгнула носом.
– Ты двигаться в состоянии?
– Сначала не получалось, а теперь постепенно могу. Тело как будто затекло…
– Ясно. Жди, я с врачами разберусь, и поедем.
– Как?
– Наберись терпения. Все потом. – Он погладил ее по лбу и, путаясь в ногах, как будто выпил, зашагал в сторону приемного покоя.
Маша уставилась на плитку на стене. Такой обычно отделывают ванные комнаты. Мимо проследовал щуплый медбрат, как рикша, впрягшийся в инвалидное кресло, в котором сидел лысый старик. Ступни в черных измятых сапогах волоклись по полу. Старик окинул Машу беспокойным взглядом. Через пару минут папа вновь показался в конце коридора в сопровождении плечистого чернобрового врача, похожего на снеговика.
– Вам придется подписать отказ от лечения… Это непростая бумага, – торопливо басил снеговик недовольным тоном и сверкал глазами-льдинками, – если с ней что-нибудь произойдет, скажем, по дороге, пока вы ее будете перевозить… Вы, кстати, на машине?
– На машине… – Папин голос звучал рассыпчато.
– Так вот, если у нее случится еще один приступ… Диагноз ведь мы не ставили… Там могут быть непредсказуемые последствия. Вот за все, что будет происходить, пока она не окажется в руках у других коллег в лечебном заведении, вы сами, лично, несете ответственность. Вы это осознаете? Если… Хотелось бы, чтобы вы понимали последствия. Если она задохнется, к примеру, вас потом будут судить!
– Я все понимаю, это все ясно, – папа говорил скороговоркой. – Сейчас надо ее перевезти. Там уже все готово, в другом центре… – Он поправил очки. – У меня товарищ, главный врач в одной клинике…
– В какой?
– В хорошей… В одной из лучших городских клиник.
– Вы уверены, что все контролируете?
– Это же мой ребенок, не навредить же ей я намерен! Могу носилками воспользоваться, чтобы ее до машины транспортировать?
– Пользуйтесь, – вздохнул врач. – Давайте я выделю персонал, вам хотя бы до машины помогут. А пока пойдемте, бумаги оформим.
Папа взялся за борт носилок и подмигнул Маше.
– Куда мы поедем? – зашептала она.
– Тссс, Мань. В машину пересядем.
Вскоре к ним вразвалку подошел долговязый медбрат, и Машу выкатили обратно на улицу.
– Вы можете к шлагбауму машинку подогнать, я там свистну, – любезно сказал он папе.
Папа убежал за ворота. Медбрат подвез Машу к выезду из больницы.
– Что приключилось-то, подруга?
– Припадок какой-то, – равнодушно ответила она, глядя в листву у себя над головой.
Скоро она увидела папину машину рядом со шлагбаумом. Папа подошел к носилкам, поднял Машу на руки и погрузил в машину. Санитар вручил ему Машины кеды. Рюкзак кинул в багажник.
– А носки где?
– С меня вещи все слетели.
– Как слетели?
– Когда это произошло, с меня упала одежда… Даже белье.
– Знаешь, когда с людей одежда вот так слетает? – оживленно заговорил папа, усаживаясь за руль. Маша расположилась на заднем сиденье с ногами. Стоило отделиться от пропитанного медицинскими запахами подноса для тел, скорой помощи, цепких врачебных глаз, как тело стало подвижнее, словно в него закачивали какую-то целительную силу. Словно салон папиной машины был наполнен специальной целительной энергией дома. Маша смогла приподняться на руках и сесть.
– Одежда срывается с людей на подстанциях при ударах токами высокого напряжения. Я об этом не раз слышал от очевидцев. Так обычно происходит при летальном исходе…
– В смысле? – Маша приоткрыла окно. Хотелось дышать свежим воздухом.
– Когда насмерть бьет… Например, слышал про уборщицу, которая решила изоляторы мокрой тряпочкой от пыли протереть. А там триста тридцать киловольт. Конечно, ее нашли мертвую. И голую.
– Почему ты меня забрал?
Папа продолжал немо крутить руль.
– Пап?
– Потому что это не эпилепсия у тебя…
– А что? Ты знаешь, что это?
– Возможно. Помнишь, я говорил про прибор, который на тебя свалился в детстве?
– Помню. Я после этого стала заикаться.
– Да. И, похоже… Не просто заикаться. Еще кое-что произошло. Мы сейчас попробуем разобраться, – папа ответил словами майора Власова.
– Расскажи! Я ведь почти полгода гадаю! Я… я телефон заряжать могу руками.
– Вот как? Сможешь подробно все описать?
– А я что делаю?
– Не мне одному.
– А кому еще?
– Кьянице.
– Профессору Кьянице? Зачем?
– Боюсь, я один не совсем четко могу разобраться в природе происходящего…
– Это из-за того прибора? Но мне разве не надо к врачу?
– Если ты подробно нам все опишешь, будет проще. Не уверен, что врачи с таким когда-то сталкивались…
– Ты шутишь, пап? Прикалываешься надо мной?
– Я бы и сам очень хотел, чтобы это оказался розыгрыш и мы сейчас ехали в «Пицца хат», но нет, Мань. Не в этот раз.
Через полчаса он припарковался возле зеленого доходного дома с высоченной аркой на Кирочной улице.
– Жди в машине. Я скоро за тобой вернусь.
Маша принялась натягивать кеды. Мысли путались в голове, но радость, вызванная пониманием, что папа ЗНАЕТ и все-все наконец объяснит, затмевала мандраж. Дверь в машину распахнулась, и папа засунул голову в салон:
– Идти сможешь? Обопрешься? – Он подхватил Машу и помог ей вылезти из машины.
К счастью, квартира профессора Кьяницы располагалась на втором этаже и подниматься пришлось всего два пролета. Подошли к коричневой двери, рядом с которой громоздилась снизка потрепанных звоночных кнопок разных форм.
– Смотри, – папа указал на круглый звонок, от которого под потолок уходил грязный витой провод, – дореволюционный. Видишь, проводка внешняя? Так в досоветские времена монтировали.
Дверь распахнулась, и на пороге показался профессор Кьяница в клетчатых тапках и вязаной пушистой жилетке. Профессор во всю глотку зевнул. Вне стен университета он выглядел как чудной старик, от чего Маше сделалось не по себе. Из квартиры пахнуло луком: кто-то жарил котлеты.
– День добрый! – произнес Кьяница и подмигнул Маше.
Они вошли в просторную прихожую. Вдоль стен громоздились вешалки и мебельные гарнитуры разных эпох, антикварные, советские и вполне современные, из ДСП.
– Обувь можно не снимать, гостевых тапок не держу, – пробормотал Кьяница и увлек их в покрытую пожелтевшей масляной краской дверь.
– А что, уютно у тебя! – воскликнул папа, оглядывая комнатку, размером чуть больше Машиной. В углу у окна стоял заваленный бумагами стол, а на крошечной тахте вальяжно растянулся упитанный рыжий котяра. Маша присела на тахту и принялась гладить животное.
– Да не заливай ты, Федь. – Профессор был как будто смущен присутствием Маши. Он уселся на стул рядом с окном и, оправив жилетку, закинул ногу на ногу. Носков на нем не было, и Маша увидела, что его нога покрыта пушистым слоем темных хоббитских волос. Она отвела глаза. Папа опустился на тахту рядом с Машей, от чего кот спрыгнул на пол и принялся делать гимнастику на вытертом паркете, с которого давно слез лак. Папа хлопнул в ладоши:
– Ну-с, начнем!
Маша подняла глаза. Профессор уставился на нее неподвижным взглядом.
– Маня, рассказывай нам все с самого начала.
– С какого… начала? – удивилась Маша. Она-то полагала, что рассказывать наконец будут ей.
– С момента, когда ты поняла, что с тобой что-то такое… происходит…
Маша задумалась.
– Наверное, с концерта… – начала она, но осеклась.
Ей было не по себе еще и от ледяного молчания профессора. Он вонзил в нее маленькие, похожие на кусочки стекляруса глаза и смотрел так, будто они были в аудитории и Маше предстояло ответить на очередной заковыристый вопрос. За окном гудели автомобили.
– Она отправилась в клуб на концерт, – подхватил папа, – там решила прыгнуть со сцены… Как-то так это у них называется…
– Подожди, – оборвала его Маша. – На самом деле, я давно заметила, что стрелки приборов в лаборатории в универе слушаются моих рук. – Она посмотрела на профессора, как делает каждый объятый страхом: в попытке снискать одобрение выбирает для обращения того, кого боится больше других.
– В какой лаборатории? – Профессор слегка поднял подбородок.
– В двести пятой. Я трогала приборы, там амперметры… И стрелки двигались за моим пальцем. Приборы при этом не включены в розетки, я проверяла. – Она старалась держаться с ними на равных, избегать сленга, быть электриком. Впервые в жизни ей вдруг этого захотелось.
Кьяница перевел взгляд на папу.
– Ты как-то это сама себе объясняла?