Я похоронил ее у водопада, который так ей понравился. Выкопал могилу во влажной земле, уложил тело, а потом весь день носил камни, поскольку не хотел, чтобы место ее последнего покоя было нарушено дикими зверьми. Конечно, я понимал, что хороню всего лишь тело, которому – все равно, лежит ли оно, завернутое в шелка, в золоченом гробу, или же погребли его во гноище.
Но я хотел думать, что, возможно, однажды моя спутница пожелает взглянуть на место своего земного упокоения, а тогда узрит вид, который так ей понравился. Из березовых веток и лыка мне удалось сделать крест и глубоко воткнуть его меж камнями.
А потом, сам не зная, для чего это делаю, я разрезал руку и держал ее над могилой так долго, что камни покрылись пятнами крови. Что ж, раз уж существовал обычай, чтобы над местом похороненного друга лить водку или вино, то отчего бы мне не оставить вампирице в дар свою кровь? Она ведь погибла только и исключительно потому, что Мордимер Маддердин жаждал удовлетворить свое любопытство.
Потом я произнес короткую молитву, перевязал руку и двинулся в сторону клонящегося к горизонту солнца, где по небу разливались полосы горящего пурпура.
Прекрасна лишь истина
Еще и еще заклинаю тебя, чтобы ты не говорил мне ничего, кроме истины во имя Господа.
Тот мужчина выскочил из дверей так быстро, что я не успел уклониться – и он врезался прямо в меня. Но поскольку я – смиренный человек с мирным сердцем, я не отругал его, понимая, что это лишь случайность.
Кроме того, мы находились в замковой канцелярии Его Преосвященства епископа Хез-хезрона, где исключительным правом на употребление слов, считавшихся грубыми и оскорбительными, обладал лишь сам епископ Герсард. И исключительным правом этим он порою пользовался так, что это казалось чрезмерным даже вашему нижайшему слуге. Но кем я был, чтобы выговаривать епископу? Самое большее – мог мысленно его журить.
– Прошу прощения, господин, прошу прощения, – охнул невнимательный мужчина, и взгляд его задержался на сломанном распятии, вышитом серебром у меня на кафтане. – Воистину смиреннейше прошу меня простить, – добавил, отступая на шаг.
В голосе его я услыхал уже не только озабоченность, но и страх. Так, словно мы, инквизиторы, имели привычку обижаться на случайную глупость. Я вежливо кивнул и через силу усмехнулся.
– В канцелярии Его Преосвященства многие начинают нервничать… – произнес я тоном приятельской беседы. – Не вы первый, не вы последний, уважаемый.
– Я даже не удостоился милости аудиенции…
Неужто в его голосе я услышал сварливость? Поэтому я рассмеялся:
– Его Преосвященство неделю назад отъехал на воды. Вам разве не сообщили?
Он покраснел, а я понял, что чиновники канцелярии просто передавали его из рук в руки и наверняка выжали из него пару золотых дукатов. Что ж, обычное дело в епископской канцелярии. Сам Герсард называл толпы посетителей, покорно ожидавших встречи, овечками, готовыми к стрижке. И чиновники его стригли тех овечек немилосердно. Этому не следовало удивляться, поскольку содержание в канцелярии Его Преосвященства нельзя было назвать значительным. А уж поверьте, ваш нижайший слуга мог кое-что об этом рассказать. К искренней моей жалости.
Мой же несчастный, обманутый в ожиданиях собеседник развел руками и тяжело вздохнул, тараща глаза.
– Ну, тогда я и не знаю, что делать, – просопел.
Я присмотрелся к нему внимательней.
В траченном кафтане он выглядел не слишком богатым мещанином, однако я приметил предназначенные для конной езды сапоги из козлиной кожи, загар от солнца и грозно встопорщенные усища. Мещанин не стал бы так одеваться, да и не позволил бы лицу столь сильно загореть, поскольку в последнее время в Хезе была мода на бледные лица, загар же полагали признаком простецкого невежества. А значит, передо мной был дворянин из провинции, которого в Хез погнало ему одному известное несчастье и который жаждал объявить о нем пред лицом епископа. Словно Его Преосвященство не имел других забот, кроме как выслушивать жалобы о бедах подданных. На это и жизни бы не хватило!
Я также заметил, что дворянин этот не носит перстней, зато на пальцах его явственны бледные полоски кожи. На кафтане же виден вытертый след – наверняка от цепи, которая некогда красовалась на его груди. Что ж, как видно, настали плохие времена, и перстни вместе с цепью нынче в одном из хезских ломбардов.
Знакомство с этим человеком ничего мне не обещало. В противном случае я, возможно, и расспросил бы у него о сути дела, теперь же только покивал с сочувствием.
– Трудно тут хоть что-то посоветовать. Лишь терпеливо ждать… – сказал я, развернувшись.
– Если будет на то ваша милость, мастер, – услышал я за спиной. – Не окажете ли мне такую честь и не выпьете ли со мной по стаканчику вина?
– Что ж… – Я приостановился и снова повернулся к нему.
Задумался на миг. Нынче в работе у меня не было ничего интересного, а в комнатке «Под Быком и Жеребчиком» ждали лишь истосковавшиеся клопы, оттого я решил, что общество дворянина уж всяко не окажется хуже. Хотя, по всему, проблемы у него были немалые, раз уж он пытался найти помощи у инквизитора – ведь наша профессия, к моему сожалению, чаще пробуждает тревогу и отвращение, а не желание искать у нас помощи. Впрочем, а что бы могли посоветовать в бренных проблемах мы – те, кто живет в полном ограничений смирении, стараясь не участвовать в сплетеньи интриг большого мира?
– Отчего бы и нет? – ответил я ему.
Мы вышли из епископского дворца, и я повел моего нового приятеля в неплохой трактир, чей владелец, не подумав, назвал его «Кишка и Требуха», а некий остряк над словом «Кишка» на вывеске накорябал «прямая». Это как минимум означало, что остряк кое-что смыслил в анатомии (наверняка – веселый жак с медицинского факультета нашего славного университета). Владелец, однако, вывеску менять не стал, и теперь его корчму называли не иначе как «клоакой», хотя, вопреки названию, здесь подавали вполне приличные еду и пиво – которое, кстати, как для Хез-хезрона, было не слишком-то и разведенным.
Кроме того, корчма стояла на бойком месте, на улице, что вела в собор Иисуса Мстителя, мессы в котором в последнее время сделались популярны у хезских мещан. Говорили, что из-за златоустого проповедника, который соединял дар убеждения с юношеской красотой, вызывавшей обмороки у дам, замужних женщин и молодых вдов. Некоторое время назад Святой Официум получил распоряжение ознакомиться с проповедями священника (вы даже представить себе не можете, сколь тонка грань, что отделяет милый Богу религиозный запал от мерзкой ереси!). И вот ваш нижайший слуга две недели слушал мессы, которые вел молодой священник, а после столь ловко накропал рапорт, что его можно было понять ровно так, как захотел бы любой из читающих. Скажу, кстати, что рапорт этот наверняка сгинул в бездонных шкафах епископской канцелярии и что его быстрее сожрут мыши, чем он попадет на стол Его Преосвященству. Не те нынче времена, чтобы жечь за страстные проповеди. Но я знал, что многие из священничества помнят: еще недавно Инквизиториум не был столь снисходителен, а кары не сводились к публичным покаяниям или порке, но позволяли толпе радоваться виду скворчащих на огне пастырей. Кроме прочего, клир еще и поэтому не слишком любил инквизиторов, мы же принимали их чувства со свойственным нам смирением и пониманием.
Мы миновали большую мраморную статую, изображавшую Иисуса, вбивающего клинок в глотку лежащего у его ног римского легионера. Наверняка это был Гай Кассий[11], поскольку в левой руке он держал копье. То самое, которым незадолго до того он хотел ткнуть в бок нашего Господа, да острие сокрушила могучая длань Христа.
– Что за чудо! – с удивлением произнес мой товарищ.
– Воистину, воистину, – покивал я.
Статуя была изваяна самим мастером Фокой, который прибыл в Хез из славного людьми искусства Виза́нтия. Тамошние мастера все чаще проведывали нашу империю, поскольку нынешний император Византия предпочитал платить деньги наемникам, а не людям искусства. Однако, принимая во внимание ситуацию на границах его державы, тяжело было не согласиться с подобным положением дел.
Корчмарь заметил меня еще с порога, поспешно вышел из-за стойки и почти подбежал к нам, обеими руками придерживая толстенное брюхо, выпиравшее из-под короткого, замасленного кафтана.
– Мастер Маддердин, что за счастье видеть вас в моих скромных стенах!
Его толстые щеки так покраснели от радости, что я подумал даже, ту ли профессию он выбрал и не следовало ли ему стать актером? Впрочем, всякому корчмарю следует быть слегка актером, если он хочет получать благодарность клиентов. Я похлопал его кончиками пальцев по плечу – так, чтобы не измазать рук.
– Проведу вас в альков, – воскликнул трактирщик. – Кувшин пивка и кровяную колбаску, как понимаю… А еще у меня есть свежий хлебец!
– Несите, – ответил я. – Только пусть нас не обслуживает тот парень, у которого течет из носа. В последний раз он высморкался мне в кашу.
– Ах, верно, вы ведь ему потом приказали ее съесть. – Трактирщик хотел запанибратски взять меня за плечо, но я освободился, поскольку не люблю, когда до меня дотрагиваются чужие люди.
– И он проделал это с аппетитом, хотя туда высморкался еще и я сам, – сказал я, а идущий со мной дворянин прыснул тихим смешком.
Трактирщик откинул завесу, отделявшую альков, и отодвинул для меня кресло. Дворянину пришлось управляться самому.
– Тихо, спокойно, малолюдно, никто не мешает, – сказал трактирщик, прижимая руки к груди.
Я придвинул стул так, чтобы не сидеть спиной к залу и видеть выцветший, штопанный занавес, отделяющий нас от остальной корчмы.
– Если станешь подслушивать, обрежу тебе уши так же, как ты обрезаешь монеты, которыми даешь сдачу, – пообещал.
Корчмарь засмеялся, но несколько напряженно.