– Я не имел в виду доктрину веры, господин Маддердин, – ответил он спокойно, хотя мне показалось, что к нему редко обращались в подобном тоне. – Я говорил лишь о слабостях души. Ибо я больше верю в людскую глину, а не в кристальные понятия.
– Хайнц Риттер, – сказал я. – Если не ошибаюсь, это цитата из его произведения…[12]
Он кивнул и поддел кусочек грудки куропатки двузубой вилкой. Глянул на меня исподлобья.
– Да-да, – согласился. – Прекрасный поэт, верно? Однако вернемся к делу, – и он снова отложил мясо назад в тарелку. – Завтра пополудни у вас будет возможность познакомиться с дочкой Хоффентоллера, и если захотите – поговорите с ней с глазу на глаз. Я не хочу проблем, господин Маддердин, и особенно не хочу проблем с людьми, подобными вам. И не хочу, чтобы вы прислали в мой замок своих приятелей в черных плащах.
– Благодарю, – ответил я, поскольку в словах его было не желание оскорбить, но одни лишь факты. – Однако, если на то ваша воля, объясните мне, отчего вы не хотите вернуть девушку отцу, раз уж, если судить по вашим словам, не пылаете к ней теми чувствами, что раньше?
Некоторое время он смотрел на меня безо всякого выражения.
– Ах, если бы вы знали, – произнес он наконец, и в голосе его зазвучала неожиданная горечь. – Если бы вы только знали…
Меня растолкал плечистый слуга с лицом сельского дурачка, внесший в комнату таз с горячей водой и полотенца. Вслед за ним явилась девка: лицом – как его родная сестра. Несла поднос с холодным мясом и хлеб с вином.
– Как оде-не-тесь и поку-ша-ете, гос-по-дин, по-зо-ви-те меня. Про-ве-ду вас к гос-по-ди-ну марк-гра-фу, – выдавил слуга заученное, глядя на меня водянистыми глазами.
Я кивнул ему, омыл лицо и руки в теплой воде, смочил волосы. Утреннее похмелье выветривалось. А когда я одним глотком осушил кубок прекрасного вина, то вздохнул полной грудью. Чувствовал, что возвращаюсь к жизни. Подумал: как там после нашей попойки чувствует себя Ройтенбах?
Но перед разговором с ним, я намеревался встретиться с Курносом и близнецами. Недаром же они провели вечер в челядницкой: я надеялся, что тоже выпили со слугами Ройтенбаха. И что слуги распустили языки. В конце концов, разве не говорит нам Писание, что «истина – в вине»?
Холодное мясо и свежеиспеченный хлеб добавили мне сил, кувшинчик вина убрал мерзкий привкус из моего рта, и болезненная утренняя тяжесть сменилась отвагой духа. Я вышел в коридор.
– Где спят мои люди? – спросил стоявшего у дверей слугу. – Проведи меня.
– Но его милость маркграф… – начал он.
– Проведи меня, – приказал я холодно, – потому что в третий раз повторять не стану.
Товарищи мои все еще сидели в челядницкой, поэтому я вытащил их во двор – не хотел, чтобы чье-нибудь слишком чуткое ухо услыхало наш разговор.
У близнецов были серые лица и припухшие глаза.
– Хорошо погуляли, – буркнул Первый.
– Ох, здорово, – согласился его брат.
– Здоровей здорового, – Курнос отхаркнул и сплюнул в угол зеленой флегмой.
– Я так понимаю, что вы можете мне много чего рассказать, – произнес я вежливо.
– Подобрал уж он слуг, хрен ему через плечи, – рявкнул Курнос. – Как воду из камней выжимать.
– Но кое-что мы таки разузнали… – Первый воздел указательный палец с длинным грязным ногтем.
– Я весь внимание.
– То, что маркграф ее трахает, это понятно, – сказал Первый. – Но он ее, верите ли, дает также слугам, поварам, конюху, помощнику садовника. Всем, кто захочет…
– Мстит за что-то. – Я потер губы кончиками пальцев: после вчерашней ночи те были как сухие корки. – Но девушка уезжать не желает.
– Может, ей, типа, такие развлечения по вкусу… – засмеялся Второй.
– Кто знает… – ответил я, поскольку из личного опыта знал, что умы поискусней моего терялись в лабиринтах женских чувств и желаний и что вожделение с болью разделяет слишком узкая грань. – Может, ее шантажируют или угрожают?
Первый, не заинтересовавшись моими размышлениями, принялся обкусывать грязный ноготь, но Курнос кивнул.
– Я помню схожее дело, Мордимер, – сказал он, прикрывая глаза. – Бригида Лойцл была похищена бароном Таннхаузером. Ее отец даже убедил местного епископа, чтоб тот помог дочке. Но девушка пожелала остаться в замке, говоря, что рада гостеприимству барона. Потом оказалось, что Таннхаузер угрожал убить ее младшую сестру, если Бригида уедет. Дело раскрылось, девушку освободили, но в конце концов она все равно оказалась в борделе. По собственному желанию. Понравилось ей…
Мой друг Курнос отличался не только исключительно скверным шрамом через всю рожу, смрадом, что, казалось, обволакивает его, словно саван, но и совершенно неправдоподобной памятью. Курнос помнил все разговоры, имена, дела… Все, что попало в его напоминавшую помойку память, могло в нужное время быть оттуда извлечено.
– Спасибо, Курнос, – кивнул я ему. – Тут может быть нечто подобное. Попробую расспросить, как у нее дела.
Но сперва, конечно, следовало встретиться с маркграфом: ведь, отправившись с утра на встречу с Курносом и близнецами, я и так пренебрег законами гостеприимства. Что ж, инквизиторы отнюдь не славились любезностью и деликатностью, и я надеялся, что в ближайшее время это нисколько не изменится.
– Ага, еще одно, – я оглянулся. – Хоффентоллер вспоминал о других молодых девицах, что гостили у маркграфа. Что с ними произошло?
– У него тут когда-то был целый этот, ну… – Курнос прищелкнул пальцами, – …гарем. И он всех отправил назад. Типа, плача было и всяких там скандалов, что – хо-хо…
– Интересно, – согласился я, поскольку обвинения Хоффентоллера рассыпались, словно карточный домик.
И я пошел к маркграфу.
Ройтенбах принял меня в спальне, все еще в шелковой ночной рубахе. Насколько я знал благородных, это должно было свидетельствовать об особом расположении, но на меня такое отчего-то не произвело впечатления.
– Долго же я вас ждал, – сказал он, хмурясь, и уселся в обитое бархатом кресло. Лишь спустя некоторое время подал знак, что могу присесть и я.
– Пришлось перемолвиться словечком-другим с моими парнями, – ответил я ему, постаравшись, чтобы тон не был извиняющимся.
Я не намеревался ничего скрывать: ему бы и так донесли, где я был и с кем говорил. Потом я подошел к окну и поглядел на высокие шпили замка Ройтенбаха. Заметил двух солдат, хлебавших что-то из кувшина в тени крепостных стен.
– И что же интересного они вам донесли? – спросил маркграф.
– Что проще выжать воду из камня, чем добыть хоть словечко из уст слуг вашей милости, – не стал я скрывать правду.
Глянул в зеркало слева от меня и отметил, что Ройтенбах довольно ухмыляется.
– Если желаете поговорить с Анной, слуга проводит вас в ее комнату, – сказал. – И надеюсь, что потом не откажетесь отобедать со мной.
– Со смиренной радостью принимаю ваше приглашение, – ответил я самым вежливым тоном, на какой только был способен.
И снова предчувствия меня обманули. Анну Хоффентоллер я представлял себе румяной рослой девицей с налитыми щечками и большой грудью. Меж тем передо мною стояла стройная, темноглазая и темноволосая девушка с бледной кожей и чуть более острым, чем следовало бы, носиком. Увидев меня, она улыбнулась, но в улыбке той не было ни радости, ни симпатии. Подала мне узкую руку с тонкими длинными пальцами.
– Вас нанял мой отец, верно? – не столько спрашивала, сколько утверждала она. Был у нее тихий, не лишенный красоты голос.
– Попросил об услуге, – ответил я, – поскольку, Анна, инквизиторов не нанимают.
Я заметил, как она чуть скривила губы, будто звучание собственного имени было ей не слишком по душе.
– Значит, он попросил вас об услуге, – повторила она с почти незаметной иронией. – Попросил, чтобы вы проверили, довольна ли я гостеприимством маркграфа. Попросил, чтобы вы заглянули в постель Ройтенбаха. Так вот, передайте отцу, что я всем довольна и не желаю покидать ни этот замок, ни эту постель.
– Я бы хотел пройтись по замку, – сказал я ей. – И буду рад, если согласитесь меня сопровождать.
Чуть подумав, она кивнула:
– Если хотите этого – пойдемте.
Мы прогулялись галереей, что шла вокруг двора, потом – лестницей, что вела прямиком в сад, насаженный вдоль северной стены замка. Сад был запущен: деревья и кусты давно не обрезали, аллейки заросли бурьяном, вода в маленьком озерце почти вся покрылась зеленой ряской. Я заметил пару мраморных статуй, скрытых в зарослях. У одной была отбита половина головы, у другой – оторвана рука. Что ж, может, у Ройтенбаха и были деньги, но тратить их он предпочитал не на уход за садом.
– Отец беспокоится о тебе, Анна, – сказал я. – И от чистого сердца желал бы, чтобы ты к нему вернулась. Можешь ли сказать мне, что не позволяет тебе возвратиться в родной дом?
– Я просто хочу остаться здесь. – Она даже не повернулась в мою сторону.
– И какие же причины удерживают молодую девушку в замке Ройтенбаха? – спросил я ее. – Потому что какие-то причины должны быть, верно?
– Я не обязана отвечать на ваши вопросы, – голос ее оставался спокойным и отстраненным – будто ее не интересовало, что я могу ей сказать.
– Но я тебя об этом прошу. А потому, если не хочешь проблем для своего хозяина, советую отвечать на вопросы функционера Святого Официума, – добавил я чуть резче.
Видел, как она сжала губы. Однако ничего не ответила, хотя, сказать по правде, я ожидал возражений.
– Предпочту быть здесь, а не с отцом, который сразу примется сватать меня за кого-то из своих престарелых друзей или за их неотесанных сыновей.
Приняв во внимание, что в замке Ройтенбаха она соглашалась спать с конюхами, неотесанность, как видно, не была ей столь уж немила. Но я решил принять ее слова на веру.
– Значит, маркграф не принуждает тебя словом или действием оставаться в его власти? Верно?
– Именно так. – Она сорвала одуванчик и подула на него. Серебристые семена полетели по ветру.