Да, я был согласен с его точкой зрения. То есть не знал, как выгляжу, однако знал, как себя чувствую, и был уверен, что одно из этих странствий окажется последним. Видать, я был уже на пределе своих возможностей, на пределе того, что могло выдержать мое тело. С того момента, когда я вернулся, прошло несколько часов сна, а я все еще не был в силах самостоятельно привстать, чтобы опереться спиной о подушки. Все еще не мог громко говорить, и даже сама мысль, что придется напрягать гортань, шевелить языком и губами, казалась мне нестерпимой. Я лежал, всматриваясь в темный потолок. И даже это казалось мучительным, но притом я страшился закрыть глаза, словно именно взгляд, будто якорь, удерживал меня на этом свете.
Странно, но, несмотря на то что Курнос стоял подле меня, я не ощущал окружающей его характерной вони. Я утратил обоняние? Ведь сама мысль о том, что мой товарищ мог искупаться, казалась мне абсурдной.
– Хочешь еще глотнуть? – Курнос встряхнул флягой – внутри булькнуло.
– Нет, – удалось мне прошептать, поскольку я опасался, что, если не скажу ничего, он напоит меня противу моей воли, а от самой мысли о водке, ее вкусе и запахе меня выворачивало наизнанку. – Еще спать…
Когда я открыл глаза снова, увидел Курноса, сидевшего там же, где и прежде. Теперь он не спал, а обрезал ножом мозоли на правой пятке. Под креслом лежали черные от грязи портянки и сапоги. Смрад ворвался в нос, я же, едва ли не впервые в жизни, искренне обрадовался, почувствовав тот запашок Курноса, что напоминал вонь разлагающегося трупа. Значит, я не утратил обоняния!
Я сел и опустил ноги на пол. Чувствовал себя уже куда лучше. Все еще ослаблен, но, по крайней мере, мог двигаться без боли и без боязни, что вот-вот рухну.
– Ну, живешь, братка, – проговорил Курнос ласково.
– Бог дал, – я поднялся и потянулся к кувшину с вином. Сделал несколько глотков – полегчало.
– Маркграф спрашивал о тебе. Я сказал ему, что ты болен. Он даже за доктором хотел послать, я сказал, что не надо.
– И правильно. Ладно, Курнос, ступай. Только это забери, – я указал на сапоги, портянки и куски срезанной кожи да ногтей.
Он вышел, а я мог в спокойствии поразмышлять над своим видением. В подземельях замка таилось зло. Там застыли боль, ненависть и смерть. Но видения, приносимые нам молитвой, не всегда дают ответы на вопросы, которые мы задаем. У меня не было предмета, который смог бы послужить мне проводником и который доставил бы меня к месту богохульных ритуалов (если, конечно, те вообще происходили).
Да и что из того, что в замковых подземельях было столько боли? Казематы ведь и служат для заточения – и пыток – узников. Возможно, это просто души людей, осужденных Ройтенбахом и его предками, души, что отпечатались в стенах мрачного, исполненного болью узилища? Может, там когда-то была пыточная, где добывали – огнем и железом – признания, где ослепляли, ломали руки и ноги? Может, некоторые узники умирали там от голода и старости? И тогда это именно они, вернее – их воспоминания явились моему внутреннему взору в образе тел, скорченных от невероятной боли, полных страдания и тоски.
Но меня беспокоило видение огненного барьера, сквозь который не смог проникнуть мой разум. Скорее всего, в этом месте находился тайный проход, прикрытый с помощью черной магии. Но с тем же успехом это могла оказаться древняя магия времен основания замка. Я знал, что в стародавние времена некоторые из родов пользовались услугами чернокнижников, чтобы спрятать определенные места от любопытных глаз. Ведь и Святой Официум возвысился именно потому, что несколько сотен лет назад слишком многие из людей стали отходить от учения Иисуса, соблазняемые мощными темными силами. И заданием инквизиторов вот уже который век была безжалостная битва с этими силами и их человеческими сторонниками.
Словом, барьер мог быть возведен не вчера и не год назад, а лет эдак пятьсот назад. Из того, что мне было известно, замок Ройтенбаха выстроили через десять веков по пришествии Христовом. И хотя после наверняка пристраивали новые этажи, меняли его и укрепляли, подземелья могли оставаться в почти неизменном виде.
Я мог потребовать проверки, для чего пришлось бы просить официальное разрешение в Инквизиториуме, но требование, опирающееся на столь слабые основания, было бы безумием, а ошибка дорого бы мне стоила. Кроме того, следовало всегда задумываться, не пошел ли я по ложному следу. Молитвенные видения были слишком непросты, я мог не до конца уразуметь значение некоторых знаков и символов.
Ну что ж, мне с неудовольствием пришлось признать, что мои боль, страх и то, что я рисковал жизнью, на этот раз оказались напрасны. Я ничего не узнал и ничего не достиг. И пройдут долгие месяцы, пока я снова отважусь на путешествие в замирье, если вообще когда-либо рискну предпринять такую попытку.
Правила вежества требовали, чтобы я просил маркграфа продлить мое пребывание в замке. Он прекрасно понимал, что именно так я и сделаю, я же прекрасно понимал, что он не сумеет отказать мне в столь вежливой просьбе.
– Конечно, мастер Маддердин. – Ройтенбах даже не дал мне понять, что ожидал подобного поворота дел. – Чувствуйте себя как дома!
– Спасибо, господин маркграф. Это большая честь для меня…
Он кивнул, словно это было совершенно очевидно.
– У вас крепкая голова, господин Маддердин, – сказал мне. – На святого Иоанна я всегда устраиваю в замке соревнования для самых ярых питухов. Если Бог позволит вам в тот день находиться рядом – сердечно вас приглашаю.
– Ха, воспользуюсь без раздумий, – рассмеялся я, ибо, беря во внимание щедрость маркграфа и качество его вин, соревнования эти должны были выглядеть и вправду превосходными.
– Что же вы намереваетесь делать нынче, если позволено будет спросить? Может, выберетесь на охоту? Ловчие донесли мне, что в околицах видели тура.
– А разве туры не находятся под императорской защитой?
– А разве голова этой твари не прекрасно бы смотрелась на стене?
Ну конечно, вздохнул я мысленно, так туры и вымирают, несмотря на опеку Светлейшего Государя.
– Увы, господин маркграф. Нынче я намерен проведать Хоффентоллера и убедить его, чтобы он примирился с утратой.
– Буду вам благодарен, – сказал Ройтенбах, хотя я был уверен, что доверяет он мне не больше, чем доверял бы окрутившейся вокруг запястья змее.
– В таком случае позволю себе откланяться, господин маркграф. Наверняка – до вечера, – поклонился я вежливо.
– Верю, что вы – человек чести, – произнес высокопарно Ройтенбах, когда я был уже у дверей.
Я оглянулся и взглянул ему прямо в глаза.
– Я инквизитор, – ответил холодно. – А инквизиторы даже честь свою, коли случится такая потребность, приносят на алтарь славы Господней.
Видел, что ответ мой его нисколько не удовлетворил.
– И все же я вам верю, – сказал он медленно. – Хотя мне и непросто делиться тем, о чем скажу, с другим человеком.
– Я весь внимание, господин маркграф.
– Я хочу жениться на Анне, – сказал Ройтенбах. – Хотя и знаю о ее… – оборвал он себя, и глаза его подернулись поволокой, – …флиртах, на которые она пускалась лишь затем, чтобы возбудить мою ревность. Женские хитрости… – засмеялся принужденно.
Я не ответил ему взаимным смехом, поскольку общение со слугами не пристало дворянке независимо от того, капризна она или нет и что именно таким общением стремится доказать.
– Прошу принять мои искренние поздравления, маркграф, – ответил я равнодушно.
– Спасибо, – отозвался он. – И я надеюсь, что у вас будет возможность сообщить Хоффентоллеру о моих намерениях. Для простой дворянки это большая честь – сделаться маркграфиней Ройтенбах.
– О, несомненно, – согласился я со всей серьезностью и уважением в голосе. – Я уверен, что Хоффентоллер оценит честь, которой удостоится его дом. Ибо это хоть и древний род, но бедный, верно?
– Древний, – махнул рукою Ройтенбах. – Наверняка он вспоминал о Маврикии Хоффентоллере и Крестовом походе?
– Прадед, верно? Прославлен несокрушимой верой, погиб в языческом плену.
– Именно. А погиб он потому, что дед Хоффентоллера пропил и проиграл в кости деньги, которые получил на выкуп от императора.
– Печально, – сказал я. – А не было у него кузена с тем же именем?
Ройтенбах глянул на меня удивленно.
– Откуда бы, – ответил. – По крайней мере, мне о том ничего не известно.
Он повернулся к окну, тем самым дав понять, что наш разговор закончен.
– Доброй дороги, – сказал еще.
Я вышел, раздумывая, обманул ли меня Матиас (но какова была цель?) или попросту дворяне, чей разговор подслушал Курнос, ошиблись. Но одно я мог сказать наверняка: Маврикий Хоффентоллер был прадедом моего нанимателя. Но вот что с ним произошло – этого я не знал.
Впрочем, может, те дворяне Курноса были правы? Может, и вправду Маврикий вернулся через много лет сломленным пленом стариком, а семья скрыла сей факт, намереваясь поддерживать перед соседями легенду о несокрушимом сподвижнике веры, умершем мученической смертью? Я слыхал о таких историях, и они не обязательно повествовали о Крестовых походах. За годы инквизиторской практики я научился тому, что многие дворянские роды из поколения в поколение скрывали постыдные тайны, если те касались более или менее близких родственников. То кто-то из сыновей слишком походил на конюха; то дедуля в молодые годы предпочитал компанию плечистых пареньков, а не местных дворянок; то прадеду после битвы прислали кудель и заячью шкуру.
О таких вещах стараются не говорить вслух.
Хоффентоллер и вправду был соседом Ройтенбаха. Их земли граничили, а путешествие верхом от замка последнего ко двору первого я завершил еще перед наступлением полудня. Я уже чувствовал себя неплохо, радовался свежему воздуху и чудесной поездке. Пересек реку (и если она была той, о которой вспоминал Курнос, то и вправду в ней было непросто утопиться) и въехал в расположенное у березовой рощи подворье Хоффентоллера.