Хозяин провел меня к воротам, линялый пес проследил за нами взглядом еще более печальным, чем прежде, а одна из свиней попыталась почесаться о мою ногу. Я отогнал ее пинком.
– Сами видите, как мы тут живем, – жалобным тоном сказал Хоффентоллер.
Я же пожал ему на прощание руку и прыгнул в седло. Впереди меня ждала чудесная прогулка, и я решил воспользоваться этой оказией. Не подгонять коня, поскольку к Ройтенбаху, Анне и их тайнам я тоже особо не спешил – как и к Курносу с близнецами.
Я проехал без малого милю, когда из-под куста на меня выпрыгнул худой парень с лицом, схожим с мордочкой ласки. Тот самый, который работал в имении Хоффентоллера. Скакун мой испугался, и я с трудом сдержал его, чтобы не встал дыбом.
– Гвозди и терние! – выругался я, потянувшись к плетке.
– Нет, господин, нет! – закричал парень. – Не бейте зверушку!
– Я не его собирался бить, – ответил я, усмехнувшись, поскольку меня позабавило простодушие слуги и то, что он осмелился встать на защиту коня. – Чего хочешь?
– Вы ведь инквизитор, господин, правда?
– Инквизитор.
– Дайте пять дукатов, и скажу вам нечто такое, что Иисусе нам помоги!
– Пять дукатов? Мальчик, да ты сдурел. Уйди с дороги.
А поскольку он не послушался, я ударил лошадку пятками. Та легонько столкнула слугу с дороги.
– Три дуката, господин? – парень побежал рядом.
Я ускорил шаг лошади.
– Ну хоть дукатик! – закричал он.
Я натянул вожжи.
– Говори, – приказал, – а я посмотрю, стоит ли это дуката.
– Он там, знаете? Сидит в подвале. Старый, высохший и с таким лицом, что…
– Кто, мечом Христа…
– Прадед моего господина.
– Ты сдурел, – ответил я. – Ему должно быть сто пятьдесят лет.
– Дед господина им занимался, потом отец господина, а теперь сам господин тоже. И госпожа. Я ничего не видел, я только раз зашел, потому что их милость двери не притворили. Заставили потом на распятии и Библии поклясться, что я никому не скажу.
– Отпускаю тебе эту вину, – сказал я великодушно.
Вынул из кошеля дукат и кинул ему. Парень ловко подхватил монету, дохнул на нее и спрятал за пазуху.
– Никому ни слова, – приказал я. – Предашь – и попадешь на стол к палачу. Понял?
Тот кивал истово.
– Теперь возвращайся к твоему господину. А ночью проведешь меня в подвал и покажешь, что видел.
– Нет, господин, прошу вас…
Я спрыгнул с седла, схватил парня за горло. Так сильно, что он захрипел, но я при этом оставался аккуратен – чтобы не причинить ему вреда и не оставить следов.
– Будет, как я сказал, – сообщил я ему. – Останешься послушным – и получишь еще один дукат.
Когда он услыхал эти слова, глаза его аж засияли от алчности. Несмотря на испуг.
– Если попытаешься сбежать, живьем шкуру сдеру. – Я дал ему минутку, чтобы он хорошенько понял, о чем я говорю – и что говорю совершенно серьезно. Потом я отпустил парня. – Ну, ступай уже и не хвастайся деньгами, потому что сразу начнут спрашивать, откуда они у тебя. И еще одно: даже если все нынче станут пить, ты – не пей…
Я не знал, что об этом и думать. Парень точно не врал, но ведь невозможно, чтобы Маврикий Хоффентоллер, участник Крестового похода, был жив. Конечно, временами доходили слухи о столетних старцах, но никто и никогда не слыхивал о старце стопятидесятилетнем! В наше время считают пожилыми мужчин на пятом десятке. Я подозревал, что Матиас, например, может прятать от мира своего больного на голову деда или отца (а такие вещи случались). И когда бы не тот короткий разговор двух дворян, о котором мне рассказал Курнос, я наверняка не стал бы расследовать это дело, посчитав его совершенно неправдоподобным. Однако я помнил о словах дворян, утверждавших, что Маврикий вернулся из Крестового похода. Может, он заразился там одной из ужасных болезней Востока? Но в таком случае как он мог прожить столько лет, несмотря на терзавшую тело хворь?
Все это было слишком таинственно, а ваш покорный слуга всегда ненавидел тайны. Люблю, когда все проясняется, а всякий фрагмент становится на свое место. Таким уж я родился, что тут поделаешь…
Я снова повернул к подворью. Хоффентоллеру сказал, что, если тот позволит, охотно проведу вечер и ночь в его доме, поскольку общество маркграфа не слишком-то мне и нравится. Дворянин обрадовался, посчитав мои слова правдой, и приказал готовить ужин. Тянущееся время мы окропляли вином, и я старался, чтобы хозяин не пропускал ни кубка. Поэтому к еде он садился уже на крепком подпитии, хотя все еще держась в сознании. Я же надеялся, что это быстренько изменится, поскольку чуть ранее вынул из своей переметной сумы баклагу со сливовицей.
– Нет ничего полезнейшего перед едой, как взбодрить аппетит, – начал я и сделал вид, что от души глотнул. – Ну, до дна, господин Хоффентоллер!
Тот послушно приложился. Выпил кубок в три больших глотка. Выдохнул и фыркнул.
– Вот же ж, мать ее! – встряхнулся. – Хорошо, едрить! Креп-пкая.
Он встряхнулся снова, а потом глянул на меня:
– Богом клянусь, лучше б она умерла, чем ушла к Ройтенбаху.
– Вы так сильно его ненавидите?
– Ведь с ней там, в замке, всегда может что-то случиться, а, господин Маддердин? – он хитро подморгнул мне.
Если он предлагал мне тайно убить дочь, то был либо не в себе, либо сильно пьян, либо совершенно ослеплен ненавистью. В любом случае я сделал вид, что не услышал его слов, а поскольку и вправду проголодался – принялся за еду. Пище было не сравниться с той, что подавали в замке Ройтенбаха, однако, во-первых, я нагулял аппетит, а во-вторых, цыпленок, запеченный в меду, и сочная утка были все же весьма недурны. Хоффентоллер же ел как-то без аппетита. Он лишь покачивался на стуле, время от времени бросая что-то в рот, однако большую часть времени всматривался блестевшими глазками в противоположную стену. Потому я снова наполнил кубки.
– За здоровье Светлейшего Государя! – крикнул.
– О да, да, – оживился он.
Ему удалось проглотить почти все – лишь пара капель упали на скатерть. Я долил, а поскольку бутылка закончилась, позвал слугу.
– Одна нога здесь, – приказал ему. – А мы, господин Хоффентоллер, за что сейчас выпьем?
– А-а-а? – не понял тот.
– Ну, за что же, как не за вас, – сказал я сердечно. – За здоровье и долгую жизнь. До дна!
На этот раз он не сразу попал кубком в губы, потому я встал и вежливо пособил ему. Подождал, пока посуда опустеет. Потом я сел и отрезал большой кусок цыплячьей грудки. Слуга принес бутылку вина и обеспокоенно поглядел на клюющего носом Хоффентоллера.
– Сколько у вас слуг? – спросил я его.
– Ну, щас скажу, – слуга отставил палец на левой руке. – Куно, Давидек, Дорота и ее сестра. Значится, пятеро будет.
– А Давидек, это тот, на ласку похожий?
– Ага, – раззявил он рот в усмешке.
– Вытяни-ка и для вас сколько-нибудь бутылочек. Господин Хоффентоллер разрешает.
– О, благодарю, ваша милость, – просиял слуга и отправился в сторону погреба быстрее, чем обычно.
Как раз наступили сумерки, когда все, кроме вашего нижайшего слуги, мертвецки перепились. Хоффентоллера я провел в постель, даже снял ему сапоги и накрыл одеялом. Пусть сладко спит. Потом я решил поглядеть, как там слуги. Все пятеро сидели за кухонным столом. Две женщины (одна постарше, другая – молодая) дремали, похрапывая, старый слуга и его товарищ рассуждали о чем-то столь невнятно, что едва разбирал отдельные слова.
– Готовы, ваша милость, – доложил Давидек.
– Тогда – вперед.
– Но ключ, ваша милость. К той комнате. У его милости он всегда на цепочке на шее.
Я раздумывал мгновение. Ежели, не дай Господь, Хоффентоллер очнется и заметит отсутствие ключа – будут неприятности. А я знал, что порой даже пьяные люди способны понять, что потеряли нечто чрезвычайно для них важное и ценное.
– Справимся и без ключа. От подвала же у тебя есть?
Он брякнул связкой у пояса и засмеялся пискляво.
– Даже не почувствовал, – кивнул на старика.
Тот же, как и его товарищ, уже не разговаривал, а сидел в печали. Я взглянул и заметил, что кубки их опустели. Наполнил те до краев.
– Со мною не выпьете? – приподнял я свой кубок.
– От’гожнев’пть?
Я проследил, чтобы они опорожнили кубки, и снова их наполнил.
– Идем, – кивнул Давидеку. – Высеки огонь и зажги свечу.
За комнатой, где мы беседовали с Хоффентоллером (он сладко спал, посвистывая носом), находились дверки. Давидек отыскал подходящий ключ, и мы спустились по лестнице. Свеча скверно пахла, видать, пчелиный воск был Хоффентоллеру не по карману, оттого он использовал сало. Ну, по крайней мере, давала она достаточно света.
– За коптильней, – прошептал мой проводник. Мы остановились перед толстенными дверьми из массивного дерева.
– Посвети-ка, – приказал я, склоняясь над замком.
В славной Академии Инквизиториума нас обучали самым разным умениям. Конечно, по большей мере тем, без которых инквизиторам не обойтись: умению читать и понимать книги, распознавать демонов и следы темной магии, обороняться от чар и сатанинских существ, вести допросы – как первичные, так и квалифицированные, сражаться голыми руками, с кинжалом и мечом. Ха, да целую книгу можно написать о тяжелом и изнуряющем обучении в Академии, куда попадали мальчишки, а годы спустя – выходили умелые инквизиторы. Однако наши мудрые наставники знали: порой инквизитору могут пригодиться и воровские таланты. Оттого обучали нас и непростому делу взлома замков. Нужный же инструмент я всегда имел при себе, исходя из разумного предположения, что лучше б сто раз он мне не понадобился, нежели хоть раз его не окажется, когда будет необходим.
Замок не был сложным, управился я быстро.
– Останься, – приказал пареньку, забирая у него свечку.
Толкнул дверь и вошел внутрь. Потом осторожно притворил дверь. Повел свечой вокруг, чтобы осмотреться в мерцающем свете желтого пламени. Помещение было небольшим, хотя и тщательно обустроенным. Стены завешаны коврами и шкурами, на пол брошен волчий мех. Мое внимание, однако, привлекло большое ложе с балдахином. Балдахин был опущен, на кровати кто-то лежал. Я не видел кто, лишь слышал тяжелое дыхание и чувствовал характерный запах старого больного человека. Поставил свечу на комод у постели, положил правую руку на нож, а левой медленно отодвинул занавес. И увидел его. Он тоже смотрел на меня, и в глазах его не отражались ни малейшая мысль, ни малейшее чувство. Был он стар, неправдоподобно стар. Худое лицо напоминало смятый лист бумаги, а на лысой, пестрой от старческих пятен голове росло три клочка седых волос, отчего он напоминал рогатого демона. Я взглянул на покоившиеся поверх одеяла руки. Они выглядели словно высохшие куриные лапки, и я был почти уверен, что хрупкие кости могут сломаться от одного прикосновения.