– Что чтил когда-то, все теряешь ты, и удержать распад не в нашей власти, так плавится любовь в горниле страсти, в работе меркнут мастера мечты[15], – ответил я.
– Нет, – ответил он, даже не вступая в спор.
Но я услышал, какова внутренняя сила в его отрицании, и чрезвычайно этому удивился.
– Кто она, господин Маддердин?
– Кто – «она», господин Ройтенбах?
– Наверняка – шлюха, в которую вы влюбились, посещая бордели…
Я даже не понял, когда успел схватить его за глотку и припереть к стене. Он же покраснел, но сумел прохрипеть:
– Иисусе, да отпустите же!
Я отпустил его миг спустя, злой на себя за то, что он сумел меня спровоцировать – причем раньше, чем я успел это понять. А такое с вашим нижайшим слугой случалось не часто.
Маркграф раскашлялся и прежде чем сумел хоть что-то сказать, прошло порядком времени.
– Мечом Господа клянусь… Ну и хватка у вас, – просипел он.
Я отступил на пару шагов и, поверьте мне, был изрядно сконфужен.
– Простите, что я пренебрег правилами гостеприимства.
Он отмахнулся:
– Я хотел лишь знать – и теперь знаю.
– Я спас ее, а она спасла меня, – сказал я, всматриваясь в стену за его головой. – Только раз ее обнял, верите? Это ведь не может быть любовь.
Почему я говорил ему все это? Может, оттого, что знал – он уже стоит над могилой.
– Любовь – это не вежливый гость, господин Маддердин. Она не предупреждает о своем визите двумя неделями ранее. Любовь прокрадывается в наш дом как вор и крадет все, что есть в нем ценного. Она – как молния, падающая с ясного неба[16]. И в поединке с любовью шансов у вас не больше, чем у цыпленка против ястреба.
– Всегда можно сбежать…
– А разве не это вы делаете? И что? Сильно вам помогает?
– Нет, – ответил я спокойно. – Когда вижу нечто прекрасное, то хотел бы показать это именно ей. Хотел бы разделять с ней каждый миг ее радости. Только вот мне редко попадаются прекрасные вещи, господин Ройтенбах. Вокруг меня – лишь страх и ненависть, кровь, смрад и боль. Она была бы в восторге, верно?
Он молча смотрел на меня, а на лице его я, к своему удивлению, заметил сочувствие.
– Я стар, разочарован, что ни день нахожу на своей голове седые волосы. Каждое утро мне приходится убеждать себя, что жить – все еще стоит. Кто-то когда-то, господин маркграф, сказал, что ужасно засыпать, боясь, что никогда не проснешься. Я же засыпаю, боясь, что завтра проснусь снова… И только вера, когда я встаю, проснувшись, удерживает меня при жизни.
В молчании он снова наполнил наши кубки.
– Расскажите ей все, как рассказали мне. Боитесь, что не ответит на ваши чувства?
– Я спас ее. Признание в любви прозвучало бы как требование оплаты долга.
– Доверьтесь.
– Нет.
Ройтенбах подошел так близко, что я ощутил запах вина из его рта.
– Глупец, вы хотите умереть, жалея, что никогда не отважились на шаг, который всегда желали сделать?
– Не трогайте мою жизнь, господин маркграф, – попросил я его. – Об этом не стоит говорить.
Он фыркнул, отошел и уселся в кресле.
– Чудно сплетаются человеческие судьбы, – сказал. – А вы – странный инквизитор.
Я посчитал это комплиментом, но был зол на себя за миг слабости. Кто заставил меня болтать ерунду чужому человеку, исповедуясь в страхах и желаниях, в истинности которых я не был уверен и сам?
– Зачем любовь, Господню благодать, кощунственно на части разнимать? Я ненавистью занят не на шутку – понятен мне порыв стихии злой[17], – произнес я горько и противу собственного желания.
Я навестил парней и приказал, чтобы они явились ко мне, когда луна зайдет за северную башню. Трезвыми, добавил. Потом вернулся, подождал, сколько было нужно, и позвал слугу, которого ко мне приставили. Снял с шеи золотую цепочку с крестом.
– Садись, – приказал ему, показав парню на табурет.
– Зачем это? – у него на лице отразилось туповатое удивление.
– Садись, – приказал я более резким тоном, он же присел на самый краешек, явно напуганный тем, что можно сидеть в присутствии гостя самого маркграфа.
– Смотри сюда, – сказал я, приблизив крестик к его лицу. Двинул пальцем, заставив цепочку колебаться. – Смотри и не отводи взгляда.
– Гляжу, ваша милость.
Он действительно водил глазами за раскачивающимся крестиком.
– Мартин, представь, что ты лежишь на теплом сухом сене, – начал я негромко, ласковым голосом. – Солнце стоит в зените. Греет. Оно такое желтое и теплое. Ничего тебе не хочется и ничего не нужно делать. Вокруг тихо и спокойно. Приятно, верно?
– Ага, – проговорил он.
– Можешь так лежать и лежать – без конца. Глаза твои закрываются, а руки и ноги делаются очень, очень тяжелыми. Ты даже не пытаешься ими шевелить, потому что – а зачем? Будешь так лежать и греться на солнце, верно?
– Бу-ду.
– Обе ноги тяжелеют, обе руки тяжелеют. Твоя голова такая тяже-е-елая. Но ты лежишь в мягком теплом сене. И тебе так хорошо, что ничего другого ты и не хочешь. Тебе незачем двигаться, верно?
– Ве-ерно, – голос его, казалось, удаляется. Не скрою: вышло у меня неплохо.
– Теперь закрой глаза. Засыпаешь сладким сном.
Я подождал минутку, пока не увидел, как глаза его начали двигаться под веками.
– Мартин, когда я щелкну пальцами и скажу «раз, два, три» – ты проснешься и не будешь помнить ничего из того, что случилось, понял?
– Ага.
– Но сейчас ты станешь отвечать на мои вопросы, да?
– Да.
– Ты ведь хорошо знаешь замок?
– Хорошо.
– Иногда спускаешься в подземелья?
– Нет, в подземелья нельзя. Мартин хороший, Мартин не ходит в подземелья…
– Но Мартин ведь был немного любопытен, верно?
Он молчал и только двигал губами, словно что-то пережевывая.
– Мартин, – сказал я чуть резче. – Ты должен говорить правду.
Внезапно по его щекам полились слезы – огромные, с горошину величиной.
– Плохой Мартин, – простонал он, – плохой. Знает, что в подземельях. Но ему нельзя говорить!
– Теперь можно, Мартин. Господин маркграф просил, чтобы ты все мне рассказал. Даст тебе за это золотой дукат и новые сапоги из красной кожи.
– Ммм… – по выражению его лица я знал, что он мечтает.
– Что ты видел в подземельях, Мартин?
– Мартин видел девушку. Она там живет.
Ха, однако!
– Только одна девушка?
– Олоф крепко напился, – сказал он, казалось бы, совершенно не в тему. Но я думал, что понимаю, как движутся его мысли.
– И что сказал тебе Олоф, когда так крепко напился?
– Что их там семеро, – прошептал он.
Ну, наконец-то.
– Мартин, а теперь покажи мне вход в подземелье.
– Нельзя! – его веки беспокойно подрагивали. – Стражники. Отгонят.
– Стражники не увидят, – сказал я ласково. – Ты будешь невидим. Смотри, – я коснулся кончиком пальца до его виска. – Я втираю чародейскую мазь. Чувствуешь, да?
– Угу.
– И теперь ты невидим. Как в сказках. Никто, кроме меня, тебя не увидит.
– Ммм… – теперь в его бормотании послышался искренний восторг.
Курнос и близнецы появились несколькими молитвами позже.
– Пора на дело, ребятки, – сообщил я им. – К бою, бравые сердцем!
Они поглядели на меня с непониманием. Ах, как всегда, мечу жемчуга своего разума перед свиньями…
– В подземельях держат семерых похищенных девушек, их должны отдать демону во время богохульного ритуала. И он их осквернит. Наша миссия проста: найти и спасти.
– Семь девиц, – повторил Курнос, обнажая в ухмылке желтые, выщербленные лопаты зубов.
– Семь, – сказал и Первый, вылупив глаза.
– Девиц, – облизнулся Второй и потер вспотевшие ручки. – Осквернит… – облизнулся снова.
– А слово «спасти» вы расслышали? – спросил я, видя их реакцию.
– У Ройтенбаха человек тридцать, – пробормотал Первый после раздумий.
– Я бы сказал – сорок, – поправил я его. – Вот только нужно ли с ними сражаться? – пожал я плечами. – Вытаскиваем девиц, арестовываем Ройтенбаха – и всех делов. Да и, кроме того, разве вы боитесь поваров, конюхов и садовников?
– Ну, у него ж, типа, еще и солдаты, – отозвался Второй.
– Может… вызовешь инквизиторов, Мордимер? – спросил Курнос.
– Ха, с каких это пор ты стал давать такие чудесные советы? – глянул я на него.
Мысль вызвать помощь из Хез-хезрона или хотя бы из ближайшего отделения Инквизиториума не была настолько уж плоха. При условии, что у нас имелось несколько дней. Но я опасался, что таким временем мы попросту не располагаем. Поэтому приходилось выкручиваться вчетвером: мне, Курносу и близнецам (как оно чаще всего и бывало). Четверо благородных паладинов против орд Князя Тьмы! По сути же, против нас мог выступить только сам маркграф и пара десятков его людей. Всего-то! Бывали мы и не в таких переделках.
– А ты хотел бы жить вечно, Курнос? – спросил я иронично. – Хватаем всякого, кого встретим, – сказал еще, глядя уже на них всех. – Не убивать, пока не будет понятно, что без этого не обойтись. Дать по голове, связать, кляп в зубы, оставить где-нибудь в углу. Помните, что мы в гостях!
– Вот же ж, типа, барские любезности? – пошутил Второй.
– Ты хотел что-то сказать, близнец? Тебе здесь плохо пилось и елось? Хозяев нужно хоть слегка уважать, – глянул я ему в глаза. И глянул по-настоящему плохим взглядом, поскольку не выношу, когда кто-либо оспаривает мои приказы.
Он же раззявил рот и сделался на миг неподвижен. Напоминал ошалелого карпа.
– Это хорошо, что нет нужды говорить слишком много, – подвел я черту. – Кроме того, нас наверняка никто не тронет до самых подземелий. Слуги знают, что мы – гости маркграфа, и ничего не заподозрят.
– Дыбать-колотить, ну! Убивать – нельзя, трахать – нельзя… – отозвался Первый.