Конечно, я мог обратиться с жалобой к епископу. В конце концов, я отправлялся ко двору императора, поэтому стоило дать мне людей, которые смогут достойно представлять Его Преосвященство. Но я не хотел начинать со скандалов. Истинный мастер не должен зависеть от доставшихся ему инструментов. Понятно, что мне не хватало Курноса и близнецов, с ними я чувствовал бы себя куда лучше. Единственное, что я мог сделать, – это оставить весточку у Корфиса, чтобы, едва только появятся в городе, собирали манатки и двигались в сторону расположения императорской армии. Где бы это место в тот момент ни находилось.
– Обсудим-ка основные правила, парни, – сказал я. – И начнем с запретов. С этого момента вам запрещено пить вино, пиво, водку и все остальное. Кто его нарушит, будет убит. Мною, собственноручно. Кто тронет или обворует кого-нибудь по дороге, будет убит. Как и в предыдущем случае. Кто не исполнит приказ – будет убит. Кем? – обратился я к Робину Палке.
– Господином капитаном, – ответил тот.
– Совершенно верно. А ты за всем этим будешь следить как мой сержант. Постараюсь, чтобы тебе официально вернули звание и соответствующее жалованье.
Он просиял.
– Так точно, господин капитан! – проревел в полный голос.
– А прежде всего проследишь, чтобы все, вместе с тобою, постриглись и побрились. Не предстану перед императором с такой бандой. Понятно?
Императорская ставка располагалась в местечке Хайм, в нескольких милях от реки, что отделяла Империю от Палатината. Император со своим двором занял лучшую корчму и дома самых богатых из мещан, а войска разместил в окрестных селах и посадах.
Я слышал, что владыка сурово следит за дисциплиной, ввел запрет на грабежи, всякий случай отсутствия субординации карает смертью. Поэтому по дороге мы видели не одного и не двух висельников в состоянии большего или меньшего разложения – чудесная пища для ворон. Императорские офицеры платили местным жителям за провиант, лошадей и телеги, вот только пользовались долговыми расписками под проценты, а не звонкой монетой. А я уж знаю, милые мои, как оно с долговыми расписками бывает. Выписывает их всякий генерал, да только когда армия возвращается разбитой, оплачивать их некому. Однако я надеялся, что войска молодого императора совладают с Палатинатом, поскольку меня не радовала мысль, что война постучит в ворота Хеза. Впрочем, говоря откровенно, Палатинат, возможно, и обладал войском, достаточным, чтобы обороняться, но было его маловато для нападения. Палатин Дюваррье был известен своей любовью к фортификации, из-за чего вся страна, где было немало болот, рек, речек и речушек, превратилась в одну огромную крепость. И мне было чрезвычайно интересно, как Его Императорское Величество намеревается с этой проблемой совладать.
Хайм был пограничным городком, стоявшим в междуречье. Позаботились в нем о стенах и выкопали ров в тех местах, где река не создавала естественной преграды. На подъемном мосту стояла стража, впуская внутрь либо купцов с товарами, либо людей, у которых были пропуска или грамоты – охранные либо верительные. Нам, в общем-то, хватило бы и епископских цветов: всякий солдат в округе мог узнать бело-желтые одежды и характерные стальные шлемы в виде шляпы с широкими полями. Спросите меня, милые мои, от чего такой шлем мог уберечь? Не найду хорошего ответа, ибо наверняка не от удара палицей, топором либо мечом.
Пятеро моих забияк… Ах, я ведь говорил, что вначале их было шестеро, верно? Но Болько Силезец имел несчастье ослушаться приказа и напиться до бессознательного состояния в первую же ночь. Его я сам, собственной рукою, как и обещал, повесил – пьяного и что-то бормочущего – на пороге корчмы. И весьма умело повесил, милые мои. Так, чтобы кончиками пальцев мог чуть касаться земли. Задыхался и хрипел он почти до рассвета, пока наконец я не подтянул его повыше и не позволил умереть. И знаете, почти все время, пока он был повешенным, плакал! Как видно, сентиментальная у него была натура…
И с того момента пятеро оставшихся истово следили за каждым моим жестом и чуть не дрались за право исполнить мои приказы. Дисциплина все же – основа жизни. Без дисциплины мы – всего лишь стая зверей, недостойных существования в этом не лучшем из миров.
Ну ладно, вернемся к епископским делам. Я не смог перебороть себя и переодеться в клоунские панталоны и канареечный кафтан. К счастью, сумел подобрать себе хорошие, подбитые железом кожаные сапоги, стальные наголенники, кольчужку и неплохой шлем с широким наносником и бармицей. Единственное, что говорило обо мне как о слуге епископа, – белый плащ с желтым сломанным распятием.
Я бы, правда, предпочел собственный – черный, с серебряным, но тут уж что дали, то и носишь.
– Ваша милость? – офицер стражи склонился, увидев цвета епископа. – Его милость легат Верона приказал сообщить, что с нетерпением ожидает вас на своем постое.
– И где этот постой?
– У рынка, господин капитан. Корчма «Под Сломанным Топорищем».
– И в честь чего он назван? – удивился я.
Даже не представляете, сколь много можно узнать, просто расспрашивая о названии гостиниц или трактиров. О, всякой из них местные что-то да расскажут, и порой рассказы эти куда как забавны.
– Во время первой войны с Палатинатом местного кастеляна казнили на подворье той корчмы, ваша милость. Но солдат, который его казнил, так сильно ударил топором, что и голова отлетела, и топорище треснуло. Вот потому…
– Мило, – кивнул я и проехал в ворота.
Удивился, что легат расположился в корчме. Я бы скорее ожидал, что он встанет на постой в усадьбе кого-то из священников, в одном из хаймских монастырей или на подворье богатого купца. Особенно если учесть, сколь много хорошего я слыхал о богатом и сильном монастыре иосифлян, но, как видно, Верона предпочитал быть в центре событий, а не в расслабляющей монастырской тишине.
Город был переполнен и шумен. Улицы заполонили дворяне, императорские солдаты и всякая голытьба, что испокон веков сопутствует армии. Купцы, нищие, продажные девки, циркачи – и все это толклось по улицам Хайма с одной лишь целью: как можно быстрее набить кубышку благодаря войне. И я не думаю, чтобы девки принимали императорские долговые расписки. Из того, что знаю, эти дамы редко когда оделяют кого-либо своими ласками иначе чем за наличные. Конечно, для бедного Мордимера они делали некоторые скидки, но подозреваю, среди прочего и потому, что помнили печальную судьбу моей старой подружки Лонны, которая некогда заведовала известнейшим в Хезе домом свидания – и которая в результате сплетения несчастливых обстоятельств сгорела на костре. В Хезе поговаривали, что это из-за меня, а я же смиренно не опровергал слухи.
Рынок, набитый до последних пределов и полный шумной толпы, мы нашли очень быстро, поскольку грязная дорога вела прямиком туда. А корчма «Под Сломанным Топорищем» была крепким двухэтажным каменным домом, к которому даже были пристроены конюшни. Во дворе здесь и вправду стояла трухлявая плаха, и я догадался, что это память о бесславной (а может, славной?) смерти кастеляна. Двор тоже был полон людей. Кто-то вел под уздцы коней, кто-то выкатывал из склада бочку, возница с искаженным гневом лицом лупил кнутом конягу, которая все никак не желала тянуть нагруженный по борта воз, а кучка малышни перебрасывалась друг с другом слепленными из грязи катышками.
Я поднял с земли плоский камень и швырнул в сторону возницы. Попал в затылок – и мужик повалился на колени. Огляделся мутным взором, кнут выпал у него из рук. Я ведь когда-то убил человека, который издевался над конем. Теперь, впрочем, я уже не столь горяч, как в молодые годы, к тому же я сомневался, что папский легат будет в восторге, если капитан из Хеза начнет свою карьеру с того, что прирежет кого-нибудь под его окнами.
Я схватил за шкирку пробегающего конюха. Тот бился в моих руках, но я держал крепко.
– Его милость легат Верона – здесь?
– Здесь, господин, здесь! Занял всю корчму со своими людьми!
Я отпустил его.
– Ждите, – приказал своим и двинулся ко входу.
У дверей с хмурой физиономией стоял папский дворянин и попивал из большой глиняной кружки.
– Капитан из Хеза! – почти крикнул, едва лишь меня увидев. – Идите, человече, отец Верона вас еще со вчера дожидается!
Не понравилось мне этого вот его «человече». Я подошел, вынул из его рук кружку, нюхнул. Он глядел на меня глуповато. Глазки были маленькими и мутными, как видно, наливался он своим питьем уже давненько.
– На службе не пьют… человече, – сказал я и вылил содержимое на землю.
Потом вложил пустую посуду ему в руку и вошел внутрь. Из-за спины донеслось только приглушенное проклятие, из коего следовало, что дворянин не слишком-то хорошо думал о моей матери. Я даже не обернулся, поскольку и сам не то чтобы любил свою родительницу. Но надеялся, что мы еще обсудим недостаток уважения с его стороны.
Легат Лодовико Верона оказался высоким, худым мужчиной с птичьим лицом и проницательными стариковскими глазами. Насколько мне было известно, он всегда одевается в черное – и сегодняшний день не оказался исключением. Бархатная блуза с черными брыжами вокруг шеи, широкие в плечах рукава. Когда он шевелил руками – казалось, что готовится расправить крылья и сорваться в полет. Все знали: он никогда не надевал рясы, хоть и был монахом. Или, вернее, все думали, что он был монахом, поскольку всегда звали его «отче».
– Капитан Маддердин, – сказал он протяжно. – Я ожидал вас раньше. Садитесь, – указал на кресло. – И давайте письма.
Я послушно вынул запечатанные документы, полученные от епископа Хез-хезрона.
– Как там Герсард? Подагра? Пьет?
– Из того, что знаю, в последнее время Его Преосвященство наслаждается добрым здравием, – ответил я дипломатично.
Легат сел напротив меня и сплел пальцы. Те были длинными, с припухшими суставами и отполированными ногтями.
– У тебя было шестеро человек, Мордимер. Позволишь, капитан, называть себя по имени, верно?