Я заметил, что разговоры смолкают и все поворачиваются к нам.
С полной уверенностью можно было сказать, что мне здесь не рады. Мы, инквизиторы, – люди простые и скромные, не любим отражать блеск окружающего нас мира. Мы желали бы смиренно стоять в тени, внимательно следя за поступками ближних и моля, чтобы Господь направил их на верную стезю. А если потребуется, то и сами с безбрежной любовью помогаем грешникам в борьбе за освобождение их душ. Но теперь я шел к императору, сосредоточив на себе все внимание его сеньоров, придворных и солдат.
Я думал, что владыка даст мне аудиенцию, ни к чему не обязывающую, – в присутствии всего нескольких офицеров либо придворных. Оказалось же, я попал в самый центр бури. И что оставалось делать, как не строить хорошую мину при плохой игре?
Я встал на одно колено и склонил голову.
– Милостивые государи, – сказал, – капитан епископской стражи Мордимер Маддердин покорно извещает Ваше Императорское Величество о своем прибытии.
– Встань, встань, капитан, и подходи ближе, – услышал я сильный, твердый голос – и даже ощутил в нем тень вежливости. А может, мне просто хотелось ее услышать?
Встал, как мне и было приказано, и только теперь смог его рассмотреть. Император был молод и выглядел именно на свой возраст. Согласно последней моде, был коротко острижен, с выбритыми висками. На широком лице торчал большой, гордо устремленный вперед нос – из того, что я знал, родовая черта всех Хокенштауффов. Над полными, девичьими губами он пытался вырастить нечто, что могло сойти за усы.
– Вы ведь были инквизитором, верно? – устремил на меня взгляд небесно-синих глаз император.
– Я им продолжаю быть, ваше величество, хотя Его Преосвященство одарил меня своим доверием и сделал капитаном стражи.
Стоявший подле императора сеньор фыркнул с явственным неудовольствием, а его седые торчащие усы шевельнулись, как у таракана.
– Это бесчестие, ваше величество, присылать к нам этого мясника, – проскрипел он. – Готов поспорить: Герсард был мертвецки пьян, когда подписывал приказ.
Я ничего не сказал – поскольку что было говорить? Однако трудно было не заметить: как Церковь, так и Святой Официум не пользуются при императорском дворе избытком уважения.
– Милостивый император, – сказал кто-то из-за спины властителя, и только теперь я увидел худого человечка в черной рясе. – Осмелюсь решительно опротестовать необдуманные и обидные слова господина барона…
– Хватит! – император лениво поднял руку. – У нас есть и более важные дела. А ты, господин барон, – глянул он на сеньора, – постарайся не обижать представителей нашей святой матери-Церкви.
Ага! Похоже, я знал, кем был тот одетый в черное человечек, который отважился возражать словам барона. Императорский капеллан – Джуллиано Верона, брат достойного легата. Никогда ранее я его не видел, но слышал о нем достаточно, чтобы составить определенное мнение. И мнение это звучало так: «Держись от него подальше, Мордимер. А лучше – держись подальше от всей этой семейки».
Если папы сменялись, то Верона уже лет четыреста исполняли важные функции при папском дворе и участвовали в бесчисленных интригах. Наверняка они не были людьми, которых стоило иметь среди своих врагов.
– Скажи мне, капитан, что именно Его Преосвященство думает о нашем благословенном Церковью походе? – спросил император, хотя наверняка прекрасно знал ответ.
– Присоединяется в молитвах к тем, кто томительно ожидает триумфа истинной веры, – ответил я осторожно. – И благословляет тех, кто жаждет нести в мир крест и меч нашего Господа.
– Вместо того чтобы молиться, лучше бы вовремя присылал провиант, – рявкнул все тот же усатый барон.
– Не будем крохоборами, – император махнул рукою, и я подумал, что цвет его рыцарства навряд ли понял его слова. Но жест-то они наверняка уразумели.
– Напомни мне, епископ назначил тебя командовать сколькими сотнями людей?
– Простите, ваше величество, но епископская гвардия – де-факто лишь почетный отряд, – ответил я. – Однако я уверен, что в доменах Его Преосвященства продолжается набор рекрутов, и это даст вам тысячи новых воинов. – В комнате раздались смешки. – Я же призван всего лишь исполнять роль ушей и глаз Его Преосвященства, – добавил я искренне и громко. – Но если вы, мой господин, – я снова опустился на одно колено, – желаете послать меня и моих людей в бой, мы с радостью отдадим жизнь во славу Империи.
Один из сеньоров, скорее всего, пьяный, вылез вперед.
– Да я даже позволю связать себе руки за спиной – и то побью этого инквизитора, – он щелкнул пальцами. – Пинками погоню его домой.
– Я жду лишь позволения Светлейшего Государя, – сказал я, склоняя голову. – Мне уже приходилось убивать дворян под Шенгеном, так отчего бы не повторить и теперь?
В комнате установилась тишина. Болезненная и звенящая (если уж тишина может звенеть). Дворяне не любят вспоминать битву при Шенгене. Это правда: на второй день восставшие были разбиты и уничтожены, и потом их преследовали и гнали, словно диких зверей, увешав трупами все окрестные леса. Но в первый день дворянские матери получили вдоволь причин для рыданий.
Конечно, я несколько погрешил против истины. Я принимал участие в битве под Шенгеном, но попал туда не в первый, а во второй день. Мне было тогда четырнадцать, и я сбежал в леса от атаки тяжелой кавалерии. Не только не убил ни одного дворянина, но одному из них спас жизнь, убив собственных товарищей. И лишь благодаря этому стал тем, кем стал, и достиг того, чего достиг. Благослови тебя Господь, Арнольд Лёвефелль!
Отчего же я позволил себе столь, казалось бы, необдуманные и резкие слова? Дело в том, что бунт простецов, который закончился битвой при Шенгене, не был направлен против императора. Наоборот: бунтовщики шли в битву с именем Светлейшего Государя на устах и под имперскими знаменами. Это дворяне и сеньоры, немилосердно притеснявшие народ, стали тогда объектом ненависти – и народ шел в бой под девизом спасения императора от злых советчиков. Потому-то Хокенштауффены не преследовали тех, кто уцелел после разгрома, а старый император всегда умно и предусмотрительно заботился о своем добром имени среди простого люда.
– Ах ты падаль! – Пьяный дворянин пошел на меня с рукой на мече (клинок до половины вышел из ножен) и со смертью в глазах.
– Ты оскорбляешь наше величество, – холодно сказал император, и слова его были направлены не на меня, а на пьяного мужчину. – Как смеешь ты хвататься за меч пред лицом своего сюзерена?
Дворянин смешался, принялся бормотать извинения, потом, низко кланяясь, отступил в толпу.
– Наш отец много лет назад простил вину всем, кто принимал участие в том несчастливом бунте, – сказал император. – Хотя признание участия в нем, – взглянул он на меня, – не кажется мне слишком рассудительным.
– Молю о прощении, ваше величество, – я снова глубоко поклонился.
– С другой стороны, в зале, наполненном дворянами, это можно считать проявлением исключительной отваги, – договорил Светлейший Государь и подождал минутку, чтобы собравшиеся уразумели, что к чему.
Кто-то громко рассмеялся. Был это толстый пожилой человек с пурпурным лицом, одетый в кафтан, стоивший наверняка больше, чем мой годовой доход. Золотая цепь, спадавшая на грудь, была сплетена из звеньев толщиной в мой палец. Из ноздрей торчали клоки черных волос, густые брови соединялись над носом, а бакенбарды срослись с растрепанной бородой. Вылитый оборотень из сказок простецов. Был он пьян, а за его спиной я видел троих мужчин – молодые копии оригинала.
– Святая правда! – прогудел он басом. – Потому как у кого из вас, козоебов, такие яйца, чтобы в одиночку, на хлопском собрании признаться, что вы убивали их братьев и родичей?
– Мир! – крикнул император, увидев, что некоторым из присутствующих такое заявление пришлось совершенно не по вкусу. Я же, в свою очередь, задумался, кто же этот мужчина, который осмелился так вот говорить с сеньорами. – Мир между христианами! А тебя, капитан, ловлю на слове. Будешь сопутствовать мне во время битвы, чтобы из самого пекла составлял реляции своему епископу.
– Наипрекраснейшей реляцией стала бы та, которую мой человек мог бы принести Его Преосвященству, рассказав, как я отдал жизнь, защищая императора.
– Лучше жить с именем императора на устах, чем с ним – умирать, – сказал Светлейший Государь, я же подумал, что он куда более интересный человек, нежели можно было ожидать.
– Это верно: отважные живут недолго, – позволил я себе ответить. – Однако трус – не живет вообще.
Я услышал шум, свидетельствовавший, что собравшиеся не посчитали возможным насмехаться над этими моими словами.
– Правда, правда, правда… – задумчиво признал император.
Дал знак, что я могу идти, коему я и повиновался – сперва низко склонившись, а потом – пятясь, так и не повернувшись спиной к его величеству.
Аудиенция у императора заставила меня поволноваться. Но почувствовал я это, лишь когда покинул зал, ощутив, как липнет к спине мокрая рубаха. Руки тоже были влажными, а капелька пота скатилась по носу в уголок рта. Наверняка нынче я нажил себе множество врагов, но узнал также, что наше дворянство – по крайней мере, часть его – уважает людей, которые отважны настолько, чтобы не дуть на кипяток. Об этом свидетельствовала реакция толстяка-дворянина, который столь оригинально выступил в мою защиту. Впрочем, тому, кто намеревается задеть епископского капитана, стоит дважды, а то и трижды подумать – учитывая, что Светлейший Государь снизошел до вежливого разговора со мной.
В корчме меня уже дожидалась весточка от отца Вероны, поэтому я без промедления направился в его комнаты. Легат выглядел точно так же, как и во время нашей предыдущей встречи, разве только лицо его было еще более бледным да измученным.
– Садись, капитан, – приказал он.
Отхлебнул что-то из кубка, сглотнул и содрогнулся с явственным омерзением.
– Как прошла аудиенция? – спросил.