Впрочем, это и понятно. Зачем бы ему бессмысленно страдать, если следователи при помощи палача в любом случае вытащат из него все, что пожелают? Если обвинения Каппенбурга справедливы, то Риттер ни сегодня, ни завтра в нашу комнатку не вернется.
Хотя, если подумать, легат и его брат могли поступить совершенно иначе. Хайнц возвратится ко мне и искренне признается, что был допрошен. Признается, чтобы не возбудить подозрений, поскольку нынче в замке допрошены уже десятки людей, и в самом факте не было бы чего-либо странного. Тем более ничего странного не было бы в допросе человека, который, во-первых, видел атаку, стоя рядом с императором, а во-вторых, как писатель – был одарен большей, нежели простой человек, фантазией.
Я думал и над тем, насколько я близок к аресту. Это могло произойти и через день, и через неделю, и через час. Все зависело от того, каким количеством времени располагают братья Верона и насколько серьезна их поддержка.
Конечно, человек добродушный и верящий в светлые стороны человеческой природы, полагал бы, будто Светлейший Государь не забудет, что я оказал ему услугу, спасши жизнь.
К счастью, я не был ни добродушным, ни тем, кто верил в светлые стороны человеческой природы. Подобный здравый подход к миру и ближним позволял мне не разочароваться слишком сильно.
Если раньше или позже всякий нас предаст, единственное, что мы можем сделать, – угадать, когда час предательства наступит, или опередить предателя. Увы, здесь и сейчас я мог лишь ждать, пока важные игроки передвинут на шахматной доске пешку с вырезанным на ней именем Мордимера.
Риттер вернулся заполночь. Под хмельком, но не пьяный.
– Допрашивали меня, представляете? – закричал с порога.
«Значит, я угадал», – подумалось мне.
– Догадывался, – пробормотал я ему.
– Но что я там знаю… – Он свалился на матрац подле меня. – Напьемся?
– Отчего бы и нет, Хайнц. Но – рассказывайте.
– Да что там рассказывать? – Он глотнул из баклажки, потом подал ее мне. Как мне казалось, говорит он слишком громко. – Туман видел? Крылья демонов видел? Паутину на конских копытах – видел? И всякое такое…
– Ну и?
– А что мне было делать? Сказал, что никогда не буду противиться решению нашей святой Церкви, – захохотал он. – Ну, пейте, пейте, да будем спать.
Мы выпили баклагу до дна.
– Доброй ночи, господин Маддердин, – сказал он так громко, словно лежал в другой комнате, а не на том же самом матрасе.
– Спокойных снов, Хайнц, – ответил я.
Несколькими молитвами позже я услыхал, как Риттер подползает ко мне. Почувствовал его дыхание на своей щеке.
– Я вас предал, – прошептал он. – Сказал им все, что хотели.
– И что именно? – я повернулся с боку на бок и теперь тоже говорил ему тихо и на ухо, отчего мы в тот момент наверняка казались алчущими близости любовниками.
– Что вы волшебник, еретик, богохульник и содомит, – пояснил он, а я скривился при последнем слове, хотя в темноте этого никто не мог увидеть. – Что вы проклинали нашу святую Церковь и милостивого Господа, что вы были шпионом палатина… – Он сглотнул. – Они меня пытали…
– Да неужто?
– Ну, не до конца, – снова прошептал он. – Показали мне инструменты и объяснили, как те действуют…
– Вы правильно поступили, – кивнул я.
– О чем это вы? – наверняка он не думал, что услышит из моих уст такое.
– Вы правильно поступили, – повторил я. – Так или иначе, они вытянули бы из вас все, что хотели, только вот тогда бы вы не вышли оттуда на своих двоих. Вы никак не смогли бы мне помочь. И я бы сердился, поступи вы как-то по-другому.
– Правда, правда? – не мог поверить он собственным ушам. – Вы не обижаетесь? Не желаете отомстить?
– Господин Риттер, – я похлопал его по плечу, – вы сошли с ума? Разве положение мое хоть немного изменилось бы, когда б вы позволили замучить себя до смерти? Подумайте минутку. Будьте искренним и лояльным к новой власти – тогда, быть может, останетесь в живых.
Хайнц все же оказался человеком чести. Подлый человек никогда бы не признался в том, что сделал. А ведь он рисковал. Во-первых, вызвать мой гнев, а во-вторых, – что я выдам допрашивающим, что он раскрыл их интригу. Он не вел себя как герой, вот только героев в наши подлые времена не найти. После известных героев остаются склепы либо курганы, а после неизвестных – круги на воде либо яма в земле. А за яму в земле умирать не стоит…
И еще – я свято верил в слова, которые произнес пред лицом Светлейшего Государя. В слова, гласившие: «смельчаки не живут вечно, но трусы – не живут вообще». Вот только порой приходится выбрать подлую жизнь, чтобы когда-нибудь, в будущем, получить шанс на героическую смерть. И нужно знать, когда оставаться достойным удивления героем, а когда – лишь жалким глупцом. И Риттер знал разницу.
Вот и чудесно.
Каппенбург управился. На следующий же день меня ждало известие от Эньи – вечером доверенная служанка должна была провести меня в ее комнаты.
Убийца ждала меня, одетая лишь в длинную белую ночную рубаху. Волосы ее были распущены, сама же она возлежала на высокой постели с балдахином. Держала в руках кубок из чистого золота, инкрустированный драгоценностями.
– Приветствую, мой инквизитор, – сказала чувственно. – Что же настолько важное случилось, что ты просишь меня о встрече? Неужто тебя охватило неугасимое желание? – Она огладила себя по груди с ироничной усмешкой. – Или дело в другом?
– Вскоре я и сам буду неугасим – как только взойду на костер, – сказал я.
Она рассмеялась.
– Значит, ищешь спасения, а не наслаждений, – кивнула. – Жаль, со вторым было бы проще.
– Легат пытается обвинить меня…
– Погоди, – прервала она меня. – Еще успеем поговорить. А сейчас иди сюда.
Во-первых, той, в чьих руках твоя судьба, не отказывают. Во-вторых, Энья была столь прекрасна, что отказать ей было бы грешно. Перед глазами моими стоял образ другой женщины, но что бы помешало мне лечь рядом…
– Выпей, сладчайший мой…
Пригубила, а потом приблизила свои губы к моим. Я отпил напиток из ее рта. И уже мигом позже почувствовал: что-то не так. Очень не так.
Когда я очнулся, мой взгляд упал на свечку в изголовье постели. Когда я пришел, Энья едва успела ее зажечь, а теперь свечка до половины сгорела. Похоже, я был без сознания слишком долго.
– Что это за яд? – спросил я, взглянув на убийцу, которая сидела на стуле с высокой спинкой. Сидела, забравшись туда с ногами, поскольку каменный пол был холоден, и внимательно на меня глядела.
– Ничего из того, что ты знаешь или умеешь распознавать, – ответила. – Я предпочитала действовать наверняка.
Говорила она, ясное дело, о способе, которым дала мне яд. Ведь как я мог подумать, что получу его из губ любовницы? Сама же она должна была оставаться устойчивой к яду. А может, яд действовал лишь со временем, и потому взять его в рот и быстро избавиться – было безопасным?
В любом случае, ответ на этот вопрос был не слишком уж важен. Важным оставалось другое: зачем убийца, служащая Внутреннему Кругу (который, как я полагал, был ко мне в некоторой степени благосклонен), решила ввергнуть меня в беспамятство? И что случилось за то время, пока я лежал без сознания?
Я пошевелился. Сперва осторожно двинул одной ногой, потом привстал на локте. Удивительно, однако у меня ничего не болело, а значит, яд не имел последствий.
Я решился на большее: оперся на подушки в изголовье. И только теперь увидел, что произошло в комнате.
– Зачем? – спросил, глядя на окровавленное тело императора. Ударили его как минимум трижды: в грудь и шею, а еще раз клинок скользнул по щеке и скуле, оставив глубокую рану.
Энья холодно взглянул на меня.
– Зачем? – повторила. – Затем, что мы несем с собой ветра великих перемен, Мордимер. А кто не с нами – того эти ветра сдуют, – она дохнула на раскрытую ладонь.
Я смотрел на раненое лицо несчастного Хокенштауффа и думал, что он оказался такой же пешкой, как и ваш нижайший слуга. Разве что сам о себе думал, будто он – игрок…
Риттер некогда сказал: «С шахматной доски исчезнут ладьи, слоны и кони. Останутся лишь пешки, управлять которыми чрезвычайно просто». Он не сумел предвидеть одного. Что с шахматной доски исчезнет также и король. А руку игрока с этого времени будет направлять Ватикан.
Позволено ли было Светлейшему Государю умереть, не осознавая собственного поражения? Какой из ударов был первым? В сердце, шею или, может, тот, неточный, который рассек ему лицо? Если он не умер сразу, то что чувствовал, видя, как гибнет от руки женщины, которую любил?
– Бедный-бедный сукин сын, – шепнул я, и этого хватило бы для эпитафии для императора. Потом снова повернулся к Энье: – И кому же ты служишь на самом деле?
Она встала со стула, скривившись, когда босые стопы оперлись о пол, подошла и прижалась ко мне.
– Если тебя утешит, знай, что мне жаль, – подняла взгляд. – Очень жаль, Мордимер. И не по поводу этого, – я понял, что имеет в виду императора, – но по поводу тебя.
Похлопала меня по щеке.
– Все тебя использовали, бедный Мордимер. Все тобой играли. Ты не мог выжить в этой партии. Когда бы не я – нашлись бы другие. Хотя… у тебя ведь есть выбор, верно?
Я был с ней согласен. У меня был выбор. Я мог противу своих убеждений и вопреки своей вере встать на сторону победителей. Но порой лучше быть преданным, чем предавать самому…
– Тебе не удастся, – покачал я головой. – Мариус и его люди… Они тебя достанут.
Сказал я это, не будучи уверенным, не стоит ли за интригой именно Внутренний Круг. Но даже представить себе не мог, чему могло служить убийство императора и обвинение в том одного из инквизиторов. Ван Бохенвальд был человеком, которому я не только был обязан жизнью; я верил: пусть он руководствуется неизвестными мне мотивами, однако эти мотивы совершенно согласны нашей вере.
– У Мариуса найдутся куда более важные проблемы, – захихикала Энья, будто видение Мариуса, сражающегося с проблемами, крепко ее позабавило. Несмотря на серьезность ситуации, я не мог не видеть, как прекрасна она была, когда радовалась. Но уже знал: она предала своих работодателей.