Моего друга Курноса отличал не только исключительно уродливой шрам, проходящий через всё лицо, не только запах, который, казалось, окружает плотным саваном его тело, но и невероятно цепкая память. Курнос помнил все разговоры, имена, дела... Всё, что попадало в его похожий на свалку разум, могло быть в своё время откопано.
– Спасибо, Курнос. – Я кивнул головой. – Здесь может быть так же. Я попробую её осторожно расспросить, как обстоят дела.
Однако сперва мне придётся, конечно, встретиться с маркграфом, поскольку я и так пренебрёг требованиями гостеприимства и вежливости, разговаривая сначала с Курносом и близнецами. Ну что ж, инквизиторы завоевали известность не благодаря вежливости или деликатности чувств, и я надеялся, что в ближайшее время ничего в этом вопросе не изменится.
– Ага, ещё одно. – Я повернулся. – Хоффентоллер говорил мне о других молодых женщинах, которые гостили у маркграфа. Что с ними случилось?
– Был здесь когда-то целый, как его... – Курнос щёлкнул пальцами, – гарем. Но он всех отослал. Кажется, слёз и скандалов было, о-хо-хо...
– Интересно, – подытожил я, ибо обвинения Хоффентоллера рассыпались, как карточный домик.
Я направился к маркграфу.
Рейтенбах принял меня в спальне, всё ещё одетый в шёлковую ночную рубашку. Насколько я знаю господ, это должно было свидетельствовать об особом благоволении, но на меня как-то не произвело впечатления.
– Я долго вас ждал, – сказал он ворчливо и присел на обитое бархатом кресло. Только через некоторое время он дал мне знак, что я тоже могу устроиться.
– Я перекинулся словом-другим с моими спутниками, – ответил я отнюдь не извиняющимся тоном.
Я не собирался ничего скрывать, потому что ему ведь и так рассказали бы, где я был и с кем виделся. Я подошёл к окну и посмотрел на высокие стены замка Рейтенбаха. Я заметил двух солдат, пьющих что-то из кувшина в тени зубцов крепостных стен.
– И что интересного вам донесли? – Спросил он.
– Что легче выжать воду из камня, чем поспешные слова из уст людей господина, – ответил я, почти не погрешив против истины.
Я взглянул в зеркало, стоящее слева от меня, и заметил, что Рейтенбах с удовлетворением улыбнулся.
– Если вы хотите поговорить с Анной, слуга проведёт вас в её покои, – сказал он. – Я надеюсь, что потом вы захотите составить мне компанию за ужином.
– Со смиренной радостью принимаю ваше приглашение, – ответил я наилюбезнейшим тоном, на какой только был способен.
И снова предчувствия меня подвели. Анну Хоффентоллер я представлял себе как румяную, рослую девушку с пухлыми щеками и большими грудями. Между тем, передо мной стояла стройная, светлоглазая и светловолосая дева с бледной кожей и немного слишком острым носом. Она улыбнулась при виде меня, но в этой улыбке не было ни радости, ни сочувствия. Она протянула мне тонкую руку с узкими длинными пальцами.
– Мой отец нанял вас, не так ли? – Она даже не спрашивала, а констатировала факт. У неё был тихий, бархатный, полный очарования голос.
– Попросил об услуге, – ответил я, – ибо инквизиторов не нанимают, Анна.
Она едва заметно вздрогнула, словно ей не понравилось звучание собственного имени в моих устах.
– Значит, он попросил вас об услуге, – повторила она с почти неприкрытой иронией. – Он попросил, чтобы вы проверили, действительно ли я рада находиться в гостях у маркграфа. Он попросил, чтобы вы покопались в постели Рейтенбаха. Уверьте теперь моего отца, что я счастлива и у меня нет желания покидать ни этого замка, ни постели.
– Я хочу прогуляться по саду, – решил я. – И буду польщён, если вы захотите меня сопровождать.
Через некоторое время она кивнула головой.
– Что ж, пойдёмте, раз таково ваше желание.
Мы прошли галереей, возвышающейся над двором, потом лестницами, ведущими прямо в сад, тянущийся вдоль южных стен замка. Сад был запущен и находился в плохом состоянии. Деревья и кусты давно не подстригались, аллеи заросли бурьяном, вода в маленьком пруду была по всей поверхности покрыта зелёным студнем водорослей. Я увидел две мраморные статуи, скрытые в кустах. Одна фигура была лишена половины головы, у второй отколота рука. Что ж, у Рейтенбаха, может, и были деньги, но, видно, он предпочёл расходовать их иначе, чем на содержание сада.
– Отец о вас беспокоится, Анна, – сказал я. – И, конечно, всем сердцем желает, чтобы вы к нему вернулись. Можете ли вы мне сказать, какие препятствия мешают вам вернуться в родной дом?
– Я просто хочу остаться здесь. – Она даже не обратила лицо в мою сторону.
– И какие причины удерживают молодую даму в замке Рейтенбаха? – Спросил я. – Потому что какие-то причины быть должны, не так ли?
– Я не обязана отвечать на ваши вопросы. – У неё был по-прежнему тихий, отрешённый голос, как будто её не очень интересовало, что я скажу.
– Но я попросил вас об этом, – ответил я. – Так что если не хотите наделать хлопот своему хозяину, советую быть повежливее со служителем Святого Официума, – добавил я более жёстким тоном.
Я видел, что она поджала губы. Ничего, однако, не ответила, хотя, честно говоря, я ожидал протестов.
– Я предпочитаю быть здесь, чем у отца, который собирается меня выдать за кого-то из своих престарелых приятелей или их неотёсанных сыновей.
Учитывая тот факт, что в замке Рейтенбаха она согласилась спать с конюхами, невежество не было ей, похоже, столь неприятно. Я решил, однако, принять эти слова за чистую монету.
– Так значит, маркграф не заставляет тебя, ни словом, ни делом, оставаться в его власти? Не так ли?
– Именно так. – Она сорвала цветок одуванчика и подула на него. Серебристо-белый пух закружился в воздухе.
– Дорогая Анна, иногда человеку трудно сформулировать всю безмерность страха или горечи, лежащих на его сердце. Иногда каждый из нас нуждается в друге, чтобы ему довериться в своих заботах. Честно, открыто и с надеждой, что друг никогда не раскроет того, что узнает, если его об этом прямо не попросят...
– И вы хотите быть таким другом? – На этот раз у меня было впечатление, что её глаза смотрят на меня не равнодушно, а враждебно.
– Я не хочу быть вашим другом, Анна. Я им и являюсь, – я сильно выделил последнее слово. – Независимо от ваших поступков и мыслей. То, что вы думаете обо мне самом, не имеет ни малейшего значения ни для дружбы, которую я к вам питаю, ни для помощи, которую с Божьего благословения я хочу вам оказать.
– Самой лучшей помощью будет, если вы оставите меня в покое, – ответила она.
Некоторое время мы гуляли молча, Анна сорвала в траве стебель одуванчика, с которого уже облетели все его пушинки.
– Ты думаешь, наверное: чем может угрожать могущественному Рейтенбаху скромный инквизитор из Хеза? Так вот, дорогая Анна, и не такие, как Рейтенбах, уже горели на кострах Святого Официума. Достаточно мне махнуть рукой, и здесь зарябит от чёрных плащей и серебряных крестов. Обидеть одного из нас – это обидеть Церковь. А обидеть человека, находящегося под нашим покровительством – это обидеть нас... – Я выждал, чтобы она могла обдумать слова, которые услышала. Это не было до конца правдой, но я мог только надеяться, что даже если правды не было в словах, то она крылась в моём убедительном голосе. – До меня дошли слухи, что, быть может, в этом замке проводятся еретические, богохульные ритуалы. Если вы что-то знаете об этом, дитя моё, Инквизиториум обеспечит вам безопасность и защиту. Не говоря уже о том, что донёсший получает часть имущества еретика. В знак признания своих заслуг на благо нашей матери – Церкви, святой и единственной.
Она остановилась и неожиданно взяла мою руку в свои ладони.
– Не делайте ничего, пожалуйста, – сказала она, на этот раз на удивление мягко. – Клянусь всем, что для меня свято, клянусь моей жизнью, что здесь не происходит ничего, чего бы я не хотела. Если мне понадобится помощь, я дам вам знать. И спасибо, что с такой заботой пожелали исполнить просьбу моего отца. Мы далеко друг от друга, но, тем не менее, это ведь мой отец, и я уважаю то, что вы ему помогаете.
Я пожал её пальцы.
– Как скажешь, Анна, – ответил я мягко. Конечно, я мог спросить, по каким причинам она отдаётся конюхам, поварам и садовникам, но был уверен, что ответ на этот вопрос уже подготовлен заранее.
– Я слышал это имя. Хоффентоллер, – сказал Курнос, и на его лбу от задумчивости появились толстые складки.
– Рассказывай.
– Маурицио Хоффентоллер, – он закрыл глаза, – попал в языческий плен во время последнего крестового похода. Вернулся через тридцать семь лет...
– Это не тот. – Я махнул рукой. – Прадед Матиаса погиб.
– Маурицио Хоффентоллер, герб которого Бык с Тремя Рогами, – сказал Курнос поясняющим тоном.
– Этот третий рог у него, наверное, между ног, – ухмыльнулся Первый. – Ведь кто видел быка с тремя рогами на голове?
– Может быть, кузен? – Предложил я, не обращая внимания на слова близнеца. – Двое двоюродных братьев попали в плен, один погиб, один вернулся?
– Вот этого не знаю, Мордимер.
– А если бы единорог трахнулся с быком, что бы из этого вышло? – Спросил Второй.
– Ха! – Буркнул я про себя, не обращая на этот раз внимания на второго из близнецов.
Существовали три варианта. Как я уже сказал, Маурицио мог быть двоюродным братом прадеда Хоффентоллера, и поэтому он носил то же самое имя и был отмечен тем же гербом. Или кто-то, от кого Курнос услышал эту историю, ошибался. Или Матиас обманул меня. Только зачем ему это делать? Смерть в языческой неволе была, несомненно, судьбой более славной, чем возвращение после стольких лет. Однако людей, которых язычники принуждали к рабской работе, никто не винил за злую судьбу. Семьи, иногда даже долгие годы, искали их или пытались выкупить. Разве что... они отреклись от Иисуса в обмен на сомнительную привилегию стать надзирателем бывших боевых товарищей. Тогда действительно была причина для позора. Неужели прадед Матиаса на самом деле был таким вероломным рыцарем, человеком слабого духа? Одним из тех, для кого искушение мирскими выгодами стало сильнее надежды на спасение и воскресение у Господнего престола? Но чего подобный отступник мог искать в нашей империи через тридцать семь лет? Он ведь должен был вернуться уже стариком, или почти стариком. И не мог ожидать тёплого приёма, если только не состряпал правдоподобн