А впрочем, что в этом такого уж стыдного? Сколько раз я видел людей, которые во время дождя напяливают целлофановый пакет как шапочку. А грабители, те и вовсе, говорят, скрывают лицо под натянутым капроновым чулком.
Мир устроен разумно, но странно. Мы стыдимся мнимой несообразности, а открытой не замечаем или воспринимаем как естественную.
Едва я ступил на мокрый асфальт, сырость начала просачиваться в ботинок. Микробы буквально хлынули в дыру на подошве. Представив это, я поежился. Но возвращаться — плохая примета. Я зашагал дальше. Гадкий башмак злорадно чавкал, заглатывая новые и новые порции слякоти. Чем дальше я шел, тем неуютнее делалось ноге. А уж о самочувствии и говорить нечего: распалявший воображение жар сменился противным ознобом.
В довершение у Редактора по комнате гулял сквозняк. Сам он кутался в шубу, а мне предложил раздеться, и я сидел без пальто. Это меня и подкосило.
Дома я нырнул в горячую ванну и просидел в кипятке, наверное, больше часа, медленно приходя в себя и наслаждаясь теплом, которое проникало до самых костей. Конечно, после этого не помешало бы выпить чаю с малиной или медом, или на худой конец просто с сахаром…
Не тратя время на пустые мечты, я залез под одеяло и тут же погрузился в хаотическое нагромождение картин, видений, звуков.
К реальности меня вернул чеканный стук в дверь. Я оторвал голову от горячей подушки и прислушался… Евдокия звала меня к телефону. Покачиваясь и опираясь рукой о стену, я выполз в коридор.
Звонил Чужедальний.
— Я ждал вас целый день, — холодно сообщил он.
— Я заболел, извините, — сказал я.
— Вы несерьезный человек, — начал возмущаться он.
Мне было не по силам продолжать препирательство, я положил трубку. Не успел добрести до комнаты — телефон снова зазвонил. Я вернулся к аппарату.
— Я действительно болен. Объяснимся в другой раз, — сказал я.
Но это была Вероника.
Дальше все снова поплыло перед глазами: черный телефонный аппарат, Евдокия, ершиком мывшая на кухне бутылку из-под кефира, Редактор в мягких шлепанцах… Я отбивался от скомканных, перекрученных жгутами простыней, они хищно оплетали меня. Я скрежетал зубами, изнемогая от их изворотливой тактики. Поняв, что сам с ними не справлюсь, я стал звать на помощь дядю Гришу и Суфлера. Вместо спасителей явились Барсуков с Евдокией и заявили, что не позволят мне кормить змей кроликами и вообще не потерпят зверинца в доме.
Я поднялся и, указав на дверь, велел им убираться. Они не уходили. Тогда я схватил подсыхавший на батарее ботинок и запустил им в непрошеных гостей.
Но утром, когда я открыл глаза, ботинок был на месте. Более того, Евдокия по-прежнему находилась в комнате. Она сидела у стола и раскладывала пасьянс желтыми покупными горчичниками. При этом Евдокия щербато и застенчиво улыбалась, покачивая головой, как китайский болванчик.
— Что вам здесь нужно? — спросил я.
— Прошнулся, кашатик? — прошамкала Евдокия.
— Вы бы еще Кошкодралом меня назвали, — обиделся я.
На столе перед Евдокией стоял термос, который я где-то видел. Я силился припомнить, где именно, но тут с белой эмалированной мисочкой в руках вошла Вероника. На ней была белая свободная блуза с вишневой вышивкой на груди, стянутая в талии до пышных складок, которые вздувались ровными дольками. Так же воздушно вздувались и перехваченные чуть выше локтя рукавчики, тоже с вишневой вышивкой и отороченные кружевом.
Мысли с трудом ворочались в голове.
— Я принесу градусник, — зашаркала прочь из комнаты Евдокия.
— Зачем она здесь? — спросил я.
Вероника подошла и положила мне на лоб прохладную свою ладонь.
— Хорошая, добрая старушка, — сказала она. — Вообще вам повезло с соседями.
— Не верьте ей, — горячо зашептал я. — Она совсем не такая. Ночью запустила в меня ботинком.
— А еще мы с Евдокией Васильевной для вас куриный бульон сварили, — пропела Вероника. — Сейчас будем обедать. А потом горчичники и спать. Сон — лучший доктор. Пока пойду скажу Валентину Романовичу, что вы проснулись.
— Валентин Романович — это кто?
— Барсуков. Замечательный человек.
— Они тараканов травят! — воскликнул я.
— Вы больны, — вздохнула Вероника. — Вам все видится в неверном свете. Сейчас они навестят вас.
Включила верхний свет, и в комнату вплыла чета Барсуковых. Он был в костюме, его супруга — в белой пелерине. Он нес коробку с тортом.
Вскоре пожаловала и Евдокия с нарезанным лимоном на блюдечке.
Барсуков придвинул стол к моей постели. Вороника принесла горячий чайник, все расселись по местам.
Чай приятно обжигал нёбо. И песку была полная сахарница.
— Как ты нас напугал, — сказал Барсуков.
— Действительно, эти дни я совсем не заводил часы, — откликнулся я.
— А у нас теперь свои. Прекрасно ходят, — вставила Барсукова. — Мы их на телевизор поставили. Звон, будто колокольчик… Спасибо за подарок, Вероника Артемьевна.
— Не забывайте заводить, — улыбнулась Вероника.
— Спасибо вам, голубушка, за ваши цветочки. Так прекрасно пахнут, — подхватила Евдокия.
— Не забывайте поливать.
И все же тревога съедала меня. Я не слишком вежливо выпроводил гостей. Мы остались с Вероникой вдвоем.
— Пока я спал, ко мне из жзка не приходили? — спросил я.
Вероника опустилась на краешек кровати.
— Ни о чем не беспокойся, милый мой мальчик, — прошептала она.
Жар опять усилился, все масляно поплыло перед глазами.
Она взяла меня за руку и повела за собой.
Аметист под подушкой
Так неожиданно и сразу, зажмурившись перед неизвестностью, я переступил эту черту. А переступив, вновь открыл глаза и осмотрелся. Она оказалась приятной, окружавшая меня неизвестность. В горшочках росли цветы, в аквариуме плавали рыбы. Булькала кипящая на газовой плите вода. Разноцветные клубки шерсти разбегались по комнате. Играя с ними, резвился Элизабет.
Деревянные маски глупо и счастливо улыбались со стен. Наверное, их веселил растерянный вид, с каким я бродил по квартире, переходя из комнаты в комнату.
Если бы еще поменьше птичьего гомона!
Раздражал и выводил из себя бессмысленный галдеж щегла Юрочки. Он трещал в покоях Калисфении Викторовны с утра до ночи, а иногда и по ночам. Однажды я пробовал его накормить, надеясь, что это хоть на мгновение заставит его умолкнуть, — он клюнул меня в палец. Щегол вообще был настроен по отношению ко мне враждебно.
Но зеленели цветы, ветвились рога-подсвечники, а по коврам было необычайно мягко ступать!
Я просыпался и, лежа в постели, разглядывал лепные украшения на потолке. Узор бежал по периметру, мелко извиваясь, — так на схемах изображают движение электрического тока по обмотке реостата. Я вспоминал: сны, переливаясь один в другой и причудливо меняя очертания, словно облака, проплывали передо мной. Излучавшие тепло крыши, Ходоров и Илья Ильич Домотканов с огромным портфелем, дождливый парк и белые гипсовые фигуры, зыбко отражавшиеся в темной воде, — где и когда я видел все это?
Я получил наконец возможность спать и высыпаться. Все тревоги постепенно отступили. (А может быть, это Вероника прогнала их? Как-то, перестилая постель, я обнаружил под подушкой колечко с аметистом.)
Я жил среди цветов. Вероника приносила цветы с работы. Она ведь работала ночным инспектором по цветам. Ее дежурство начиналось вечером и кончалось утром. (Цветы все разные и открываются в разное время: одни — на рассвете, другие — на закате, третьи — среди дня. Вероника была специалистом по ночным.) Она наблюдала за цветами, а наблюдения заносила в специальную тетрадь, очень похожую на ту, что я оставил у Редактора. И Редактора я тоже вспоминал, и дядю Гришу, и Барсуковых, но как-то смутно. Вечнозеленые растения, щегол, Элизабет требовали постоянного внимания и ухода. Элизабета купали с шампунем, он благоухал. А сколько раз я, вооружившись пушистым веничком, смахивал пыль с листьев пальм, папоротника, жасмина, а Вероника, напевая, поливала наш сад из маленькой леечки! Еще я разносил почту, был у Чужедальнего на хорошем счету.
(Между прочим: среди обилия местной флоры и фауны не нашлось места для тараканов. А как вольготно было бы им разгуливать в оранжерейном парке, ходить на водопой к аквариуму! Несколько раз я специально подкарауливал их по вечерам — включая свет, врывался в кухню и видел безупречную чистоту и порядок и кипящую на огне воду в кастрюле.)
За ночь дежурства Веронике полагалось три выходных, так что большую часть времени она проводила дома. По утрам, когда очень не хотелось вставать, входила Вероника, благоухающая цветочной свежестью, с распущенными влажными волосами, в мохнатом халате, тоже слегка влажном. Она приближалась ко мне, вытянув руки и зажмурив глаза (так я когда-то рисовал в воображении свой выход на крышу), и ощупью находила меня.
Щегол Юрочка заливался в соседней комнате отчаянной будильничьей трелью. Степенно вышагивая, появлялся Элизабет: он приглашал нас к завтраку.
И я тоже накидывал халат — тоже махровый и тоже пахнущий молодой травой. А по квартире уже распространялся шершавый запах кофе.
Руководила церемонией завтрака Калисфения Викторовна. Мы с Вероникой повиновались ей во всем, И не только мы. Затихал щегол? Сидя у двери, печально смотрел на нас зовущими глазами Элизабет. Приближаться к столу ему не разрешалось.
Калисфения Викторовна, будто дирижерской палочкой, взмахивала тоненькой чайной ложкой.
— А теперь кашка! За ней — мармелад!
Порой, если бывала в хорошем расположении духа, она рассказывала свои сны. Это были интереснейшие истории — я завидовал, что не могу хоть одним глазком их подсмотреть, — о путешествиях в неведомые края. Хотя на улицу Калисфения Викторовна почти не выходила, в географии она разбиралась неплохо, во всяком случае, точно охарактеризовывала климатические пояса, где разворачивались события. Часто главным действующим лицом сновидений выступал смелый капитан дальнего плавания, судя по описаниям, очень походивший на ее мужа, отца Вероники.