— Мой папочка обожал раковый биск, — капризничал Редактор. — И мамочка его готовила очень часто. Я наблюдал.
— Все равно ваш спор беспредметен, — стремясь примирить противников, сказал я. — Подождем до весны, когда появятся раки.
— Зачем ждать? — сказал Директор. — Постараюсь раздобыть.
— И щуку говорящую можешь? — подначил его я.
— Да зачем она нужна-то? Разве что уху сварить. Никогда не ел говорящей ухи, — захохотал он.
Раздался звонок. Я устремился в прихожую. И из новой своей жизни, кувыркаясь и пытаясь сохранить равновесие, выпал — в прежнюю. А впрочем, они, прошлая и нынешняя жизни, перемешались, Приглаживал волосы перед зеркалом дядя Гриша, шнырял под ногами Элизабет, Илья Ильич снимал тяжелое зимнее пальто с бараньим воротником, а Чужедальний знакомил свою супругу с Вероникой… Где-то я видел его жену. Ах, вот в чем дело: она была одной из контролерш, которые нагрянули к нам в троллейбус.
Щегол орал, пытаясь перекрыть высоковольтный пчелиный гул взаимных приветствий.
— И глупо! — сказал я.
Через узкую горловинку двери мы начали, шумно журча, вливаться в гостиную. Из сумеречного дальнего угла, словно бильярдный шар, выкатился Редактор, подхватив дядю Гришу под руку, отколол его от общей группы.
— Стеллажи, стеллажи, — донеслось до меня его воркование.
Тут же гости рассыпались, словно дядя Гриша был объединяющим всех магнитом.
Чужедальний беседовал с Калисфенией Викторовной.
— Прекрасно помню письма, приходившие от вашего мужа. Всегда такие красивые были марки…
Илью Ильича я прогуливал по коридорной оранжерее. Он растроганно улыбался и стискивал мне руку. Благоухали розовенькие, похожие на раструб граммофона цветы, скорее всего, левкои. А паркет был уложен елочкой, но хвоей от него не пахло.
— Против вас готовится заговор. Вы понимаете меня или нет? — теребил я Домотканова.
Он меня не слышал.
— Обожаю птиц. Где это поет щегол?
— Здесь, — потеряв надежду что-либо ему втолковать, сказал я. — А там, где поет Орехов, вам надо быть настороже.
В столовой царило молчание, с бокалом в руке стоял Директор.
— Вот наконец-то и они, — обрадовался он нашему появлению. — Я продолжаю уже для всех. Итак, у вас может возникнуть вопрос: зачем мы вас собрали, — тут он взглянул на часы, — в столь позднее время? Не скрою, наша встреча преследует определенную цель. И в первую очередь это касается вас, дорогой… — Директор замялся, глядя на Чужедальнего. — Да, вас. Дело в том, что уважаемый и любимый всеми нами Дмитрий Николаевич собирается оставить работу на почте.
Закашлялся дядя Гриша. А Чужедальний поспешно налил минеральной воды — не ему, а себе. Я застыл, не понимая, куда он клонит.
— В то же время мы сознаем, что оголять такой важный участок, где на практике осуществляется связь всего между собой, нельзя. Поэтому мы и решили рекомендовать на доставку вместо Дмитрия Николаевича человека с проверенными деловыми качествами.
Потребовался не один окрик, чтобы дремавший в уголке на стуле Снегуркин встрепенулся и приблизился.
— Вот наша кандидатура. — Директор ухватил его за шиворот и заставил поклониться. — Да, жизнь не кончается. И я хочу предложить тост за ваше будущее успешное сотрудничество.
— Постойте, тут что-то не так, — пробовал возразить я.
Но встал дядя Гриша, а за ним Чужедальний. Не успевший отведать ни одного угощения Илья Ильич моргал часто-часто и недоумевал:
— Такой… стол… такие напитки… Я собирался произнести тост. Я хотел напомнить: каждые тридцать секунд в мире от голода умирает человек. Мы не должны забывать об этом.
— Сколько их еще подохнет, пока они уберутся? — громко спросил у Редактора Директор.
И снова все толпились в прихожей.
— Вы не уйдете, — твердил я.
Гости старались не встречаться со мной взглядами.
Вероника держала в руках три аккуратных белых коробочки. Каждая была перевязана красной лентой.
— Здесь луковицы восхитительных архиолусов, — объясняла она. — Вы их высадите весной и, когда они взойдут, будете вспоминать нас. — Она вручила коробочки дяде Грише, Илье Ильичу и Чужедальнему. — А вас я надеюсь еще увидеть, — сказала она Снегуркину.
Щегол молчал, и я впервые подумал, что он не так уж глуп.
Директора и Редактора я нашел в кабинете. Они о чем-то беседовали, но при моем появлении разом умолкли.
— Не кипятись, — жестом успокоил меня Директор. — Друзья должны помогать друг другу. Сам бы ты на это не решился, верно? И я взял формальности на себя.
— Уходите, — потребовал я.
— Ты и сам говорил: играючи, жизнь продолжается, — упорствовал Директор. — Да, жить надо весело.
— Ты нам нужней, чем им, — польстил мне Редактор. — Как ты этого не понимаешь?
— Не хочу понимать.
— Обмен всегда был в основе человеческих отношений, — подхватил Директор. — Вспомни: с чего все началось? Я тебе — овцу, ты мне — мешок муки. И сегодня принцип по сути тот же. Конечно, можно его опошлить, вульгаризировать. Я — тебе, ты — мне. Фи! Но можно облагородить. Ты размышлял о кружевах и шестернях. Так ведь в процессе взаимодействия они шлифуют друг друга. А некоторые неподошедшие детали устраняются, их заменяют более совершенные. Любое влечение людей друг к другу основывается на общности интересов, увлечений, вкусов. Вот Редактор умеет хорошо сказать. Мне приятно его слушать. Вероника Артемьевна и Калисфения Викторовна восхитительно готовят…
— А я? — спросил я.
— Ты свое еще напишешь. В долгу не останешься. Чего нельзя сказать о твоем почтаре. Ну, какую лепту он может внести?..
— Извини, ты неточно выразился, — перебил его Редактор. — Почтарями обычно называют почтовых голубей. А в данном случае лучше было бы сказать: почтовый служащий, начальник отделения связи…
— Надоел ты мне, — огрызнулся Директор. Он постучал ногтем в аквариумное стекло, рыбы испуганно заметались. — У этих вуалехвостов хоть хвосты красивые, — зевнул он. — А у почтаря даже хвоста нет… Он деталь другого механизма. Ты, Дима, на месте здесь. А Снегуркин уместнее там.
— Уходите, — внятно повторил я. — Да-да, то, что слышали.
…Плюс средство передвижения
Ночевал я в кабинете, на кушетке. И утром в гостиную, где звенела посудой Калисфения Викторовна, не вышел. Вероника сама ко мне постучалась. Она принесла обычный запах свежести, но на этот раз не весенний, а морозный. Медленно бродила по кабинету — притронулась к блекло-розовой, с перламутровым отливом морской раковине, поправила прическу, перелистала и положила на место тетрадь с письмом другу, которую я, забрав у Редактора, держал на столе.
Вуалехвосты, заметив в комнате движение, приняли его за симптом приближающейся кормежки и поднялись ближе к поверхности.
— Пойми, тебе добра желают, — заговорила Вероника.
Я молчал. Она теребила кольцо на руке, Камешек в нем потемнел, сделался матовым.
— Позвони им.
— Не хочу.
Но Директор сам позвонил ближе к обеду.
— Я договорился насчет лангустов. Раков пока нет. Только вот что: за ними ехать на край города. Рассчитываю на тебя.
— Напрасно, — сказал я.
Через некоторое время позвонил Редактор.
— Родной мой, — заговорил он, — ты же знаешь, я бы с удовольствием съездил в этот подвал, за этими лангустами, но сейчас, хоть зарежь, ни минуты свободной. И, между прочим, угадай, чем занимаюсь? У меня дядя Григорий, восстанавливаем, так сказать, разрушенные материальные ценности…
— А я как раз решил закончить письмо другу, — отрезал я.
Через некоторое время в прихожей послышались шум и топот. Я выглянул. Редактор с каким-то типом, в кепочке тащили в кухню грубо сколоченный ящик. Пахло отвратительно.
Я надел пальто, поднял воротник и спустился вниз. Начиналась оттепель. Снег на тротуарах набряк сыростью, с крыш капало, У подъезда стояло пустое такси. В раздвинутой пасти багажника виднелся второй ящик.
Загрохотало в ближайшей водосточной трубе, она выплюнула на тротуар каскад ледышек.
Я прошагал до конца переулка, но вынужден был повернуть назад: пошел дождь со снегом.
Тот самый, в кепочке, курил возле машины.
— Вы здесь хозяин? — спросил он. — Слушай, у меня у брата день рождения… Будь другом, уступи несколько лангуст, а?
И, пока говорил, ко мне приглядывался. Я тоже его узнал.
— Это у того брата день рождения, которому мы табуретку везли? — спросил я.
— Ну да… А ты изменился… Как рука-то? Ну, если лангуст не дашь, хоть на ужин пригласи. Ну чего ты, чего ты, чего я, много съем, что ли?
В кухне Редактор помогал Веронике и Калисфении Викторовне.
— Вот вам еще один помощник, — подтолкнул я вперед водителя.
Тот сразу протянул Веронике руку.
— Вася меня зовут.
Редактор изумленно застыл. Вероника, руки не подав и не сказав ни слова, вышла.
— Это нам в отместку, да? — прошипел Редактор. Только Калисфения Викторовна отнеслась к новичку спокойно.
— Берите эту кастрюлю и делайте, как я, — распорядилась она.
За ужином Вася размахивал лангустой, будто милицейским жезлом.
— Дикий народ шведы, — говорил он. — Грибов не едят! Можете себе представить!
Калисфения Викторовна, ужасаясь, качала головой.
— А индонезийцы едят червей! — разглагольствовал Вася.
Прибыл Директор и, сказав, что хочет сварить кофе, увел меня в кабинет.
— Дело к тебе. Мы о нем, собственно, вчера уже начали говорить… Был у меня мясник… Почерк, я тебе доложу… Язык, слог… Туши он, правда, разделывать не умел. Но я его держал, пока в соседний магазин не переманили… Ты, может быть, запомнил: возле моего кабинета висит стенгазета…
— Конечно, — сказал я, сразу вспомнив промасленный лист в закутке.
— Ни в одном магазине таких не выпускали. Но вот беда, пора следующий номер делать, а мясника нет… Выручай, а? Тем более основной материал решили посвятить мне.
— Видишь ли, — замялся я, — мне не приходилось писать ничего подобного…