— Хороший портретист, — вставил Редактор.
— Мне необходимо с тобой поговорить, — сказал я ему.
— Мне тоже, — отозвался он. — Тут такое дело. Твои записки, которые ты дал мне… Ну, помнишь, на кухне… И последующие, с этим отрывком, найденным в библиотеке… Они… как бы это сказать… Чтобы проверить собственное впечатление, я дал их прочесть Автору… И выяснилось, что они кое в чем… совпадают… С тем, что он когда-то писал. И что вошло в его знаменитый сборник матросского фольклора.
— Да не кое в чем, а во всем! — закричал длинноволосый, размахивая кулаками, которые, словно шары, были насажены на тонкие и бледные, как побеги фасоли, руки.
— Факт, между прочим, говорит в пользу моей теории, — сказал Редактор. — Да, всего не перечитаешь. Даже у такого специалиста, как я, не дошли руки до этого сборника матросского фольклора… А имей мы одну, одну-единственную книгу, и, ручаюсь, я бы знал ее назубок…
— Совпадения естественны и оправданны, — сказал я. — Все мы пишем одно большое письмо… Возможны повторы, возможны и разночтения. Но годятся и сборники фольклора, и открытки друзьям, и отчеты о порожних рейсах… Разберемся с этим позже. Сейчас меня другое волнует. Ты знаешь, что всю троллейбусную команду хотят выселить?
Редактор вдруг запищал:
— Не впутывай меня в это дело! — Испуганный Котофеич Второй соскочил с его колен и порскнул под кровать. — Ну вот, — захныкал Редактор. — Вечно ты все испортишь. Мы так хорошо позировали…
Я поехал в прежнюю свою комнату. Сел за стол. Погрыз карандаш и приступил. «Если разобраться, — писал я, — то еще неясно, кто виноват. Может быть, и я. Потому что в запутанном этом мире виноват тот, кто суть вещей — вместо того чтобы ее разглядеть и растолковать, — затуманивает. И, значит, с каждого такого надо спрашивать. И с других тоже. Ведь все между собой связано».
С этой бумагой я начал разыскивать Луйкина. В жэковской конторе мне сказали: он обедает. Я уж понял, где. И точно, обнаружил его в гостиной, занятого разламыванием очередного гуся. И Редактор был тут. А рядом с ним сидел Автор. Этот сразу поднялся и подошел ко мне.
— Не люблю конфликтных дел, — признался он. — Теперь, когда я попал в этот дом, мне многое' стало ясно. Ведь я встречал, капитана дальнего плавания на Севере. И художника, старичка вашего, тоже знал. Брал у него первые уроки живописи. Он, правда, не советовал мне идти по этой стезе, но я не послушал. Все лучше, чем другие занятия. А я многое испытал. Каких только профессий не перепробовал! Даже переплетчиком работал. Тогда, наверное, и затесалась в эту «испанскую кухню» страничка из моего блокнота. А что касается снов — насчет ловли говорящих попугаев или о полных трюмах желудей, ну, из составленного мной сборника фольклора, — так это же Калисфения Викторовна вам их поведала. Вашей вины тут нет.
Вероника увлекла меня в спальню, где тяжелые шторы на окнах были наглухо задернуты.
— Знаю, чего ты добиваешься от Луйкина…
— Не продолжай, — попросил я, придвигая торшер. — Хочу видеть твое лицо.
— Не надо. Это ничего не изменит. Ты все равно видишь все в неверном свете. Ну, почему ты берешь на себя право судить?
— Возможно, я действую опрометчиво, — согласился я. — Но если ты знаешь как правильно поступить, почему не подскажешь?
Она сама включила свет.
— Подскажу. Я согласна не вспоминать о щуке. Думаю, и мама согласится. Автор, если не ошибаюсь, работал переплетчиком? Чудесно. Он переплетет твои рукописи о Директоре и Редакторе. И все пойдет по-старому. Ты будешь их листать, ходить в библиотеку, продолжать свое письмо… — Она запнулась. — Тем более что друг твой опять уедет. — Еще пауза. И уже совсем тихо закончила: — Бороду, и Суфлера, и мальчика с белой челкой — мне жаль их, поверь, но жить, как они, я не хочу. Ты, кстати, тоже подумай — сможешь ли?
Следом за ней я вышел в гостиную, где возле мольберта стоял Автор. Явно смущаясь и не зная, куда девать длинные руки, он говорил:
— Друзья, я хочу написать групповой портрет постоянных, так сказать, членов вашего… нашего коллектива. За столом, который всех нас объединяет. Оставайтесь, пожалуйста, на местах.
— Погодите, — тоже выступил вперед я. — У нас есть гораздо более важное дело. — Я протянул Луйкину свое послание.
Никто не обратил внимания на мои слова. И Луйкин моей бумаги не взял. Автор установил на подрамнике большой лист и принялся за карандашные наброски. А Калисфения Викторовна стала тихо рассказывать:
— Видела я сегодня сон: все мы сидим на берегу большого озера… Жарим лося. И вот поднимается Дмитрий Николаевич и, не снимая костюма, идет в воду…
— Прямо в одежде? — не поверил Вася.
— Да. И вот он идет — вода ему по пояс, по грудь, по шею… А потом весь скрылся.
За столом воцарилось молчание.
— Ну? Ну и что дальше? — спросил Редактор.
— И все, — сказала Калисфения Викторовна. — И вода над ним сомкнулась.
— А мы что же? — спросил Редактор.
— А мы лося остались доедать.
— Предупреждаю тебя… — взглянула на меня Вероника.
— Ваши сны, Калисфения Викторовна, вы вычитали в сборнике матросского фольклора, который составлял Автор, — отвечал я.
Старушка потупилась.
— Ну зачем так грубо? — скривился Редактор. Автор, тоже огорченный, прервал работу, оставил мольберт.
— Про купание в одежде у меня в сборнике ничего не было, — сказал он.
Я вздохнул и поднялся. Выходя из комнаты, уловил приглушенный шепот Вероники:
— Маму нельзя огорчать…
Укол тревоги
В кабинете — я взял со стола тетрадь с письмом другу. Последний раз глянул на вуалехвостов в аквариуме. Они беззвучно открывали рты, подсказывая: «Спеши, спеши». А может, насмехались, скалились, как черный шахматный конь.
Но уж кто точно ликовал — капитан дальнего плавания. Граненый его взгляд полнился весельем, щеточка усов задиристо топорщилась.
— Счастливо оставаться, — сказал я.
И с тетрадью под мышкой выскользнул из-под его наблюдения.
Вероника поджидала меня в коридоре.
— Дай твою руку, — шепнула она. Я ощутил на ладони холодок, а когда поднес к глазам блеснувший кусочек металла, увидел колечко с аметистом. — Это тебе на счастье. Ты ведь у нас путешественник.
Откуда ни возьмись появился Редактор.
— Так мы тебя не отпустим. Проводим с почетом, — начал шумно протестовать он. — А на нас не обижайся. Нельзя одновременно развлекаться на колесе обозрения и приводить в движение вращающие его шестерни. Если хочешь охватить всю картину целиком — уйди в сторону и наблюдай на расстоянии.
— Отстань, — бросил я. И пока брел к прихожей, где-то за стеной слышал заверения Автора:
— Хочу написать ваш портрет. А голос Вероники отвечал:
— Это было бы славно. Повесим его вместо этой мрачной картины. А в остальном все оставим без изменений. За цветами приятно ухаживать, с рыбами хорошо молчать, а щегла я привыкла слушать…
В последний раз захотел я взглянуть на картину, где женщина в старомодной одежде пыталась обратить внимание беспечных гуляющих на приближающийся морской вал… Постоял перед полотном некогда обучавшего меня и Володю старичка, отошел к окну, чтоб не мешал отсвет… И тут что-то толкнуло меня в спину, раздался звон разбитого стекла. Уже перекувырнувшись через голову в воздухе, я увидел мелькнувшее в окне искаженное злобой лицо Директора.
— Лети щеглом! — крикнул он.
И я летел. Падал — без всякой надежды уцелеть. Единственное, что могло бы меня спасти, — говорящая щука, но Володя с этой загадочной рыбиной ждал меня дома.
Я падал вниз и прижимал к груди письмо другу. А навстречу мне летел человек в синем тренировочном костюме. Я зажмурил глаза.
— Тренируюсь! — крикнул мне встречный, и я увидел, что это Чемпион по прыжкам на батуте.
Да, точно, внизу, под окнами, была натянута крупноячеистая сеть.
И вот, не достигнув земли, я уже летел вверх, к облакам. Парил среди них, в невесомости.
Безусловно, из меня получился бы хороший космонавт.
Упал я на занесенную снегом крышу… Ударился, здорово ушиб руку. Скорей надо было ее перевязать. На лифте я спустился вниз. В подъезде меня поджидала Калисфения Викторовна.
— Вы уж извините, что так получилось, — забормотала она. — И с вашим падением из окна. И с вещими снами. Ах, этот сборник фольклора! — И кулачком ударила по деревянным лестничным перилам. — Но вы не должны судить меня строго. Я пошла на хитрость, надеясь таким образом склонить вас к работе над жизнеописанием моего горячо любимого мужа. Конечно, я могла бы рассказать и свои сны. Но я не видела ничего стоящего, Так, какие-то крыши, воробьев, отломанные ножки стульев…
Рядом с ней нетерпеливо пританцовывал Элизабет. Пятнышко под глазом было похоже на синяк.
— Поверьте, я желала вам и Веронике добра. У нее, бедняжки, столько было разочарований в жизни. Юнга Юрочка, боцман Элизабет…
Потрепав Элизабета по шелковистой шерстке, я устремился дальше. И возле зимнего парка столкнулся с обезумело пляшущим Колей.
— Твой друг мне щуку отдал! — хлопнул он ладонью по брезентовой сумке.
— Попросил уже чего-нибудь? — тоже обрадовался я.
— Ага, чтоб в доме покой был. И чтоб транспорт точно по графику ходил. И чтоб нас никого не выселили.
— Неплохо, — сказал я. — Можно, и я попрошу?
— Валяй, — разрешил он и достал зеленоватую рыбину.
— Пусть не выселяют. Ладно? — обратился я к ней.
— Ты парень не промах, — сказала щука.
— И Снегуркин чтоб больше не пил. А Илья Ильич куда-нибудь устроился, И Чужедальний с работой справлялся.
— Много тебе надо, — ответила щука и, в свою очередь, взмолилась: — Отпустите меня! Я устала.
— А желания наши как же?
— Я простая, не волшебная, — призналась рыбина. — Но кого я ужучу, так это Директора. Говорящей ухи ему захотелось!
— Мы тебя очень хорошо устроим, отдохнешь, — обещал я ей и потащил Колю и щуку к инженеру по нежилым помещениям.
— К жене? Как я сразу не сообразил, — тоже воодушевился Коля.