Краем глаза я уловил на другом конце крыши движение. Из слухового оконца вылезал опоздавший напарник — высокий, худой, сутуловатый старик. Он с трудом распрямил спину, так же с трудом снова наклонился и вытянул из темного оконного проема сумку черного кожзаменителя.
Подойдя, кивнул мне. Лицо его излучало доброту и доброжелательность. Щечки розовели, хотя скулы и особенно впадины под глазами отливали серовато-матовой усталостью. Нос внушительных размеров имел форму баклажана.
Старик все еще не мог отдышаться и, словно помогая легким, прижимал руки к груди. На нем были длинный черный пиджак, запачканный на рукаве масляной краской, узенькие брюки, которые свернулись возле щиколоток штопором, застегнутая на верхнюю пуговицу линялая байковая рубаха. Голубоватые, тоже выцветшие глаза смотрели спокойно и внимательно.
— Ну, как дела?
Суфлер вместо того, чтобы ответить, вскочил и зашагал прочь. Шагал он широко, как по раскачивающейся палубе, ветер сносил его клеши набок.
— Постой, — негромко позвал старик.
— Да ладно тебе, батя, — на ходу раздраженно отмахнулся тот.
Старик закряхтел, похлопал себя по карманам и неожиданно извлек серебряно блеснувший свисток на розовой ленточке. Поднес его к губам — и полились удивительно нежные свирельные звуки.
Парень застыл, повернулся и упер руки в бока — буквой «Ф».
— Зачем взял? — крикнул он.
Старик снова поднес к губам свисток. Парень, как завороженный, пошел назад.
— Отдай, — потребовал он.
Старик покачал головой. Будто заклинатель змей, он хитро сощурил глаза.
— Нет.
— Хуже будет. — Парень в два прыжка подлетел к оконцу и исчез в нем.
— Попробуй только! — запоздало крикнул ему вдогонку старик. Завернул свисток в чистый носовой платок и спрятал в карман. Крякнув, сел на брезент и принялся раскачиваться из стороны в сторону, наподобие циркового медведя. — Караганда, елки-палки, — невразумительно бормотал он. — Тринидад! — Туча набежала на солнце, может быть, поэтому лицо его потемнело. — Вот беда, — сказал он. — Что делать? — И неожиданно резко прибавил: — Кошкодрал, черт. А ведь был матросом.
Встал и, сгорбившись, тоже направился к оконцу. Я нагнал его.
— Я вижу, у вас неприятности, — заговорил я. — Может быть, нужна моя помощь?
Он смотрел на меня, не понимая.
— Меня зовут Дмитрий Николаевич.
— Гриша, — представился старик.
…В нашей комнате, помимо обычного состава ее обитателей, я застал самого Льва Никитича, Нину Павловну, а также некоторых представителей других отделов. Все, кроме невозмутимого Орехова, стояли, сгрудившись возле окон, но смотрели при этом на меня.
Я сделал общий приветственный жест. Никто мне не ответил.
Лизунова, крадучись, выскочила в коридор. За ней, подталкивая друг друга, заспешили остальные.
Орехов мурлыкал арию, потом по-дирижерски взмахнул щипцами. Звонко лопнула скорлупа. Или это часы пробили?
С ударом часов перед шкафом архивной документации возник Илья Ильич Домотканов в черных сатиновых нарукавниках. Церемонным движением он распахнул дверцы. Пухлые, мышиного цвета папки, мелькая наклеенными бирками, пошли водить вокруг него хоровод. Выбрав одну и остановив карусель, Илья Ильич приблизился ко мне.
— Что у вас с рукой? — прогудел он.
— Уже прошла, — сказал я.
— Возьмите бюллетень, — посоветовал Илья Ильич.
Взгляды наши встретились. Впрочем, Илья Ильич тут же свой отвел и, тяжело пыхтя, удалился с папкой под мышкой. Затем появилась Нина Павловна. Сделала повелительный жест. И я пошел за ней по коридору, по лестнице… Опять в треугольном вырезе ее бордового платья виднелась загорелая Тфасивая спина. Да-да, Нина Павловна недавно побывала на Юге. А мой друг не писал с Севера.
На сей раз Лев Никитич принимал меня сидя. Над поверхностью стола возвышались его голова и плечи. Полированная доска четко отсекала все для бюста лишнее.
— Послушайте, — заговорил начальник вкрадчиво, и я заметил, что кабинет преобразился: мебель обтянули бордовым. — Хотите отпуск? Двадцать четыре рабочих дня? Плюс выходные?
«Двадцать четыре дня, какая ерунда, — подумал я. — Ах, как это мало… А с другой стороны — так много, ужас как много, чем я заполню их пустоту?»
В этот момент из вороха туч вылущилось солнце, и в блеске его я увидел крышу дома напротив, распахнутое чердачное оконце и высокого сутуловатого человека в маленькой кепочке.
— Отпуск, отпуск! — в волнении закричал я.
Письмо другу
Я видел город, опалово подсвеченный восходящим солнцем. Как свеж и прекрасен он был на заре! Вдали рафинадными зубьями вгрызались в туманную голубизну кварталы новостроек. (Там чудились мне белые медведи и прохлада. И потерянная варежка на снегу.) Ближние крыши по-черепашьи наползали одна на другую… А центральную площадь украшали остроконечные башенки.
Я видел город в дрожащем мареве зноя, когда он дымился и чадил, будто пирог на раскаленном противне. Пирог был разрезан улицами на множество кусков — и все равно дышал жаром.
Я видел, как, остывая, город съеживается, подвешенный в серой авоське дождя…
Город размывало водой, его растапливала жара, но, странно, отделенные друг от друга улицами и переулками, части его не расползались, не стекали по круглым бокам планеты плавящимся асфальтом и кусками камня, Какая-то мощная сила цепко держала в орбите своего притяжения дома, уличные фонари, деревья. Меня удивляло, как легко преодолевают эту сковывающую силу люди и машины… А птицы… Могут ли они лететь, лететь и прилететь куда-нибудь на другой конец Вселенной?
Как это — пространство без конца и края? Я не мог такого вообразить. Лететь всю жизнь, видеть мелькающие в иллюминаторах звезды и умереть в пути, так и не достигнув предела? Я не в состоянии был постичь этого, но я хотел постичь, хотел найти предел, чтобы картина Вселенной предстала передо мной в законченном виде.
Я поднимался затемно, в тот серенький час, когда пробуждаются от одиночества, ревности и на рыбалку. За стеной мощно и ровно, как насос, сопела мадам Барсукова. В такт ее храпу вздувались и опадали занавески на моем окне. Я раздвигал их. Сонно брели вдоль тротуаров караваны домов и подслеповато всматривались в даль зарождающегося дня. Пробуждаясь, по-кошачьи потягивались улицы.
Вещи, притаившись, ждали, что, постояв, я снова лягу. Они не хотели, чтобы я оставлял их в этот пограничный тревожный час.
Я выходил на улицу и поднимал воротник пиджака. Эхо моих шагов гулко ударялось о стены. (Из космоса города на поверхности Земли, наверное, выглядят этакими бело-серыми лишаями.)
Но какое огромное удовольствие — ехать в пустом и прохладном троллейбусе и замечать необыкновенной красоты лепные ниши окон, синеватый отлив стекол, неожиданный, из Рима перекочевавший портик, а за ним — зеленый ларек «Овощи-фрукты»!
По мостовой и тротуарам, пользуясь безоглядной свободой, жадно, взапуски, словно огромные серые тараканы, бегали голуби. Шныряли, торопились позавтракать, пока полезное пространство улиц не запрудили тысячи бестолковых ног и колес.
Наблюдая за беготней голубей, я пришел к мысли, что для тараканов кухня — тоже своего рода город. Они ходят его закоулками и проспектами, встречаясь, здороваются или отворачиваются, состоят в родстве или враждуют — одним словом, образуют в большом мире свой маленький мирок. Маленькую шестеренку — внутри огромного механизма.
Но, вероятно, без нее машина не двинется, не поедет. Иначе зачем бы она была?
Однажды в кухне я долго наблюдал за тараканом. И странно, при всем отвращении, которое вызывало у меня это насекомое, я убедился, что оно грациозно и даже красиво. Изящная остренькая головка на тонкой подвижной шее была вовсе не глупой. И глаза смотрели осмысленно. Я нагнулся за чем-то и увидел его среди Евдокииных банок с прорастающим луком. А он меня не замечал. Он медленно блуждал среди этих банок, словно в девственном лесу. И как бы пощипывал траву. Он был похож на оленя, именно на оленя, и гордо вскинутые. усы напоминали рога.
А еще он напоминал коричневый продолговатый троллейбус с усами-дугами.
Да, мир, открытый мной в кухне, будто в крошечном, миниатюрном театре, повторял жизнь, которую я ежедневно видел вокруг… Бегали троллейбусы-тараканы, кружили мухи-вертолеты… А вот любопытно, каково понимание мира у голубей и тараканов? Какими они видят нас и другие предметы? Умеют ли они думать?
От природы не убежать, не отгородиться. Ни кирпичом, ни бетоном. В городах появились уже и комарики! И муравьи приползли в квартиры!
Лоси начинают забредать на заасфальтированные проспекты. Своим появлением они как бы напоминают: мир един и неделим. (Увы! Мы покоряем дикую природу, а городская нам все меньше и меньше подвластна.)
Так думал я в пустых троллейбусных салонах. Я разговаривал с водителями. Меня интересовало, как они добираются из дома до троллейбусной станции, если транспорт еще не ходит. Оказывается, их привозили на специальном автобусе. Тот, кто приезжал за ними на автобусе, с вечера оставлял его возле дома.
Конечно, это опасно, говорили они, за автобусом глаз да глаз нужен. А то сядет кто-нибудь за руль да организует экскурсию в какой-нибудь город-музей. Такое вполне возможно, вот совсем недавно — вы разве не слышали? — угнали целый троллейбус и до сих пор катаются по городу… И вздыхали: народ с утра на щуку говорящую снасти закидывает, а тут крути баранку…
В целлофановом пакете я нес завтрак на двоих. Каждый раз я захватывал завтрак на двоих и съедал его один. Дядя Гриша отвергал все мои попытки к сближению.
Его сын, его напарник куда-то исчез. Дядя Гриша предпочитал работать в одиночку, отказываясь от моей помощи. Возможно, тому были и объективные причины. Что я умел?
Знаешь ли ты, мой единственный друг, что кровлю ни в коем случае нельзя крепить при помощи гвоздей? Любая дырочка — это лазейка для воды.
Стоячие гребешки на стыках загибают деревянной киянкой. О, это особая наука, которой мне не постичь никогда! А дядя Гриша владел ею в совершенстве.