И нас ведет, подталкивает, вынуждает передвигаться. Тех, кто не поспевает за ним, проглатывает тьма.
Отстать нельзя.
Зато внутри этой полосы света — по всей ее ускользающей протяженности — можно передвигаться совершенно свободно: на самолетах, поездах, пешком и в мыслях. Каждый использует пребывание внутри луча по-своему. Некоторые, скажем, археологи, копаются в прошлом, другие, скажем, космонавты, стремятся проникнуть в будущее. Впечатляют, однако, даже не колодезная тьма прошлого и не беспредельная даль будущего. Впечатляет насыщенность, вместительность настоящего. В одну и ту же секунду миллионы людей мчатся в разные стороны, сидят на работе и в кинотеатрах, обедают, завтракают, ужинают…
И, следовательно, внутри этого общего потока времени существуют различные течения: вперед и назад, вдоль и поперек, теплые и холодные, вроде Гольфстрима и Оясио. Как наличие этих противоположных устремлений и температур согласуется с общим направлением движения — вот вопрос. И коль скоро время течет, то куда в конце концов утекает? И во что преобразуется, помимо результатов нашего общего труда, которое оно само же потом обращает в пыль?
В каком направлении, скажем, проследовал месяц моего отпуска, прежде чем канул — куда?..
За этот месяц мой личный вектор движения отклонился от прежнего своего курса. А вектор течения времени? Мне кажется, ничуть, Но хоть как-то направленность моих скромных усилий должна была сказаться и на общем направлении движения. Какая-то зависимость должна существовать, коль скоро все между собой связано?
В ночь перед последним отпускным днем я по обыкновению писал письмо и засиделся до рассвета. Он пролился в комнату голубоватой трезвящей прохладой. Я выключил лампу и захлопнул тетрадь, однако мысль по инерции бежала вперед, и, уже стоя, я приписал несколько строк. О том, что мир на самом деле прост и ясен, а запутывают его люди, которые сами себе неясны. Но, к счастью, лишь единицы так нелепо устроены, что ничего не могут понять и еще больше все запутывают. Я, как ни обидно сознавать, из их числа. Что за теплые и холодные течения, к примеру, обнаружил, если даже не знал, в каком направлении время движется?
Подумав еще, я все же приписал: «А впрочем, ясно: это брожение внутри луча не противоречит общему направлению движения, а, пожалуй, является источником его, высекает искру возгорания. Об этом, кстати, говорят все школьные учебники. Течения есть. Однако неуловимая и неумолимая внутренняя логика пронизывает все наши поступки, действия и помыслы, являясь в одно и то же время их причиной и следствием. Сети всеобщих законов опутывают планету. Некоторые нам уже известны — хотя бы сеть радиоволн. О других мы пока имеем весьма смутное представление. Но мы их откроем и запомним».
Я захлопнул тетрадь, надел темно-синий в полоску костюм, который хранил для особо торжественных случаев, и взял все деньги, что были в наличии.
На крыше в одиночестве пребывал дядя Гриша.
— Пришел прощаться, — сказал я. — Может быть, ради такого случая пообедаем где-нибудь внизу?
Дядя Гриша, как и прежде, когда я с ним заговаривал, устремил на меня испытующий взгляд и смотрел долго, а потом сокрушенно уронил голову на грудь.
— Ну что ж, — едва слышно произнес он.
Сложил инструмент в черную свою сумку. Запрокинув голову, посмотрел на небо. Тучи наслаивались одна на другую и недобро бурчали.
Когда мы вышли из подъезда, уже накрапывало.
В маленьком кафе неподалеку сели за столик у огромного, как витрина, окна. Столик сильно качался. Дядя Гриша достал из сумки долото и плоской деревянной ручкой подсунул под недостававшую до пола ножку. Я наполнил бокалы.
— Послушай, — подавшись вперед, засипел дядя Гриша, — что ты тянешь? Зачем издеваешься надо мной? Скажи, что с ним? Вы их поймали?
Отчаяние охватило меня. Ничего, решительно ничего из того, что происходило вокруг, я не мог уразуметь. Ни направление временного потока, ни искорка, поселяющаяся в живом теле, ни организующая город сила, ни странные слова моего собеседника — ничто не давалось моему пониманию.
— Затрудняюсь сказать, — честно признался я. Дядя Гриша обжег меня неверящим взглядом и, откинувшись на стуле, рассмеялся.
— Выходит, ты сам ничего не знаешь?
— Это так, — не стал спорить я. — Но все равно я продолжаю утверждать, что мир устроен разумно. И со временем мы постигнем то, что сегодня нам еще неизвестно.
Он резко' встал и, подхватив свою черную сумку, устремился к выходу. У двери нахлобучил кепку и оглянулся.
— Я понял, зачем ты меня сюда позвал! — выкрикнул он. — Ничего у тебя не выйдет!
Как раз начался дождь, капли иссекли стекло, словно бы хвойными иголками.
Тут только я заметил долото, забытое под столом. «Не понимаю, и не надо», — почти с отчаянием подумал я. Но долото подобрал.
На следующее утро с долотом в портфеле и при этом подтянутый и в галстуке я стоял перед стеклянной дверью постылой своей конторы. Еще в портфеле были завалявшиеся там с предотпускной поры служебные бумаги, пакет свежего молока и бутерброд на завтрак.
Я осторожно толкал дверь. Она не поддавалась. По привычке я поднялся слишком рано: земная работа начиналась позже. Я побродил по дворику, свернул за угол, и тут непреодолимая сила подхватила меня и вынесла к красному кирпичному дому. С замирающим сердцем я взобрался на чердак.
Здешняя дверь была не стеклянная. Но и на ней, на этой двери, некогда закрытой на проволочку, теперь красовался внушительных размеров замок-калач. Я присел на холодные ступени. Задумался. И не то огорчился, не то обрадовался, когда понял: все двери в прошлое для меня закрыты.
С лестничной площадки второго этажа я наблюдал, как двумя ленточками тянутся к стеклянным дверям недавние мои сослуживцы. Различал знакомые лица. Шел Орехов с мешочком орехов, шествовал Илья Ильич. Проплыла Нина Павловна в синей блузке. Подъехала вишневая «Волга», из нее вышел Рукавишников с пластмассовой папочкой под мышкой. Прошествовала тяжело груженная сумками Лизунова. Из крупноячеистой, — туго набитой авоськи коровьими сосками торчали грязные морковины. А Ходорова так и не дождался — он всегда опаздывал.
Когда здание втянуло в себя всех, я, не таясь, покинул укрытие и зашагал прочь. Я запрещал себе оглядываться, но не выдержал. Пятясь, налетел на прохожего. Он посмотрел на меня и не стал ругаться.
Крюк в сторону
Ноги несли меня быстрей и быстрей, я сам их подгонял. И прочь отшвыривал путы воспоминаний. Я специально сворачивал в незнакомые улицы и переулки. Заблудиться, потерять и не найти дорогу назад — вот чего я хотел. Время от времени приходилось отплевываться: противный тополиный пух, плывший в воздухе, норовил угодить в рот.
Жара становилась все ощутимей. Я сдернул галстук. Но и тесная сорочка, и пиджаи, а главное, портфель, от которого я успел отвыкнуть, причиняли массу неудобств. И все же, чем дальше я уходил, тем большую легкость ощущал. К рафинадным зубьям на горизонте, где мерещились мне белые медведи и прохлада, стремился я выйти.
В знойном мареве дрожал, переливался воздух над раскаленной мостовой. Из дворов вытекали запахи лежалых овощей и гулкий грохот сбрасываемой с грузовиков тары. Зачем я выбрал этот незнакомый маршрут, зачем сделал крюк в сторону? Но вот ведь: пойдешь одной улицей — увидишь одно, пойдешь другой — увидишь другое. А что происходит в это время на третьей, четвертой, пятой и в переулках? Всего не охватить! Каждый бредет своей дорогой и фонариком жизни высвечивает лишь то, что перед ним. А вокруг… Постороннее, если и выскочит ненароком тебе навстречу, тут же, как перепуганный заяц, порскнет назад — в заросли чужих судеб и родственных хитросплетений. И как его удержать, понять, осмыслить? Чтобы перевести дух, я укрылся в небольшом грязном скверике, Пыль и пух облепили газоны и круглую клумбу. Прячась среди чахлых георгинов, кошка подкрадывалась к стайке беспечных воробьев. Они купались в пыли и видели ее маневр, но им лень было взлетать.
Я достал из портфеля бумаги и взмахнул ими. Воробьи вспорхнули и расселись на ветках. Бедняга кошка с укором взглянула на меня и побрела прочь. При каждом вдохе ее измученная худоба проступала ребрами под серой муфтой шкуры. Хвост безжизненно волочился по дорожке.
Я извлек пакет молока, зубами оторвал угол, Догнал кошку и поставил пакет прямо перед ней. Она задержалась перед картонной пирамидкой, раздумывая, по-видимому, над тем, с какой стороны ее короче обогнуть, и выбрала путь слева.
Я смотрел ей вслед и жалел не кошку, а себя. В ее независимом поведении ощущалась твердость характера. А я не знал, что делать дальше.
Ориентируясь на шум магистрали, вышел к троллейбусной остановке. Здоровенный красочный плакат на стене дома призывал: «Посетите аттракционы в городском парке. К вашим услугам шахматный клуб». Ниже был изображен скалящийся черный конь.
Причину его насмешки я понял чуть позже. Троллейбусы и трамваи не зря ходят одним и тем же маршрутом — вот что он говорил своим оскалом. Автобусы не напрасно ездят по замкнутому кругу. И вовсе не глупо, что жизнь течет меж привычных берегов и очень редко делает неожиданные повороты. Только переступи границу привычного — и всегда, всегда что-нибудь влезет и нарушит устоявшиеся представления. Так на улице посреди упорядоченных потоков человеческого движения вдруг откуда ни возьмись появляется мрачный слепец и бредет, стуча клюкой по асфальту, пугая своей неуместностью и требовательной прямолинейностью.
Меня всегда смущала профессия старичка, нашего с Володей учителя, — возводить плотины. Старичок и сам ею тяготился. Они ведь грубо резали, нарушали естественное и привычное течение. Но, с другой стороны, как же без них? Представить только, что вечером не зажгутся фонари, и троллейбусы остановятся, и метро, и ночью не почитаешь при свете лампы, — как же без всего этого? Итак, выходило, для того, чтобы шагнуть вперед, непременно нужно пойти поперек. Между двумя этими направлениями движения существовала несомненная связь. Так что нарушать границы привычного необходимо. Иногда полезно подняться с земли на крышу. Иногда полезно спуститься с крыши на землю.