людей на конкретные социальные обстоятельства. Таким образом, массовое распространение психических симптомов приобретает смысл и положительную оценку.
В случае революционных изменений ответ на системный вопрос окажется простым. Мятежами и бунтами хотят уничтожить угнетение. Забастовками – решить проблему малой зарплаты или плохих условий труда. А как индивидуумы могут решать свои насущные проблемы в мире, где почти не осталось рабочего класса и профсоюзов и трудовые договоры заключаются на определенный срок, где нельзя возлагать ответственность ни на королей, ни на диктаторов, ни на банки, ни на кого-нибудь еще и в конечном счете виноват сам человек, ведь он ходил на выборы?
В индивидуализированном мире массово появляющиеся психические симптомы берут на себя функцию социального протеста.
Отдельному человеку, который не находит во внешнем мире никого, против кого может восставать, также и потому, что сделал требования этого мира своими собственными, остается лишь психическое сопротивление, протест против самого себя. Когда оно становится массовым, психический бунт превращается в социальный.
Современная психотерапия со своими цифрами и диагнозами не обращает внимания на социальное значение психических проблем, в принципе она вынуждена его игнорировать, иначе возникнут проблемы с классификацией. Кто «оправданно» пребывает в депрессии, а кто «неоправданно»? Этого никто не может решить.
Психотерапия, терапевтически наблюдая за якобы несовершенным человеком, в некотором смысле вырывает его из общественных взаимосвязей. Даже такие древние и распространенные во всех обществах явления, как прорыв к сверхнормальным состояниям сознания – в результате наркотиков, пьянства, эротических эксцессов или другого экстремального поведения, – с психотерапевтической точки зрения кажутся проблематичными и получают статус болезни.
Если бы революционеров (скажем, «арабской весны» или мирной революции в ГДР) подвергли психотерапевтическому исследованию, то единодушно констатировали бы у них психические отклонения: например, у революционеров первых рядов налицо особая семейная ситуация – авторитарный отец, беспомощная, страдающая из-за него мать и ребенок, с самого начала мечтавший о власти и перевороте. Потребность в сопротивлении посчитали бы протестом души против авторитетов или родителей, вызванным обстоятельствами раннего детства. Революционеров снабдили бы цифрой и направили на лечение.
Синдром дефицита внимания и гиперактивности (СДВГ)
Происходит примерно следующее. Психотерапевтический диагноз в отношении гиперактивной симптоматики не формулируется как: «Речь идет о детях, не имеющих соразмерной возможности для преобразования эмоционального напряжения и возбуждения в физическое движение»; а предложение по лечению вряд ли может быть таким: «Создайте возможности для физической активности на большой территории, свободной от автомобилей, и личное пространство для детей». Напротив, ставится диагноз гиперактивность и лечение осуществляется преимущественного медикаментом риталин.
С социологической точки зрения феномен СДВГ можно описать иначе. Многие дети стараются выделиться, чтобы показать обществу, что у них отнимают не только территорию для физических игр, но и важные элементы детства. Некоторые дошколята живут с ежедневником, ограничены в физической активности, психически перегружены и внутренне одиноки. Обратила ли внимание психотерапия на общественное развитие и отказалась ли она от патологизации этих детей? Нет, она горячо поддержала попытки залечить это явление. Если посмотреть внимательнее, то налицо прямо-таки общественная потребность в гиперактивности. Когда у 50 % всех детей будут наблюдаться такие симптомы и они не смогут сидеть тихо и забивать свои головы ненужными знаниями, этот феномен станет столь серьезной проблемой, что для нее придется искать более эффективные решения: среди них точно не будет психотерапевтических и уж тем более фармакологических.
Депрессии
Какая социальная проблема решается увеличивающимся количеством депрессий? Об этом можно догадаться, представив себя на месте депрессивных подавленных людей. Они (внутренне) опускаются, ложатся, вешают голову, выходят из требовательной оболочки своего «Я», высвобождают свою «личность», теряя равновесие. Они больше не участвуют в игре, не видят смысла в том, что делают изо дня в день. Скатываются в пресловутую черную дыру, необходимую художникам для обретения вдохновения. В этом небытии и связанном с ним дистанцировании от прежней жизни они пребывают, словно парализованные, потихоньку собираясь с силами. Прежде маленькие и незначительные вещи становятся вдруг важными и питающими душу. Это вещи, связанные со смыслами, которые нельзя накопить, купить, обменять. Например, человеческая близость или поцелуй, ветер на коже, непосредственное ощущение жизни, как раньше в отпуске, столь быстрое и яркое.
«Я была очень успешным менеджером-искусствоведом, работала день и ночь, годами, как одержимая, добиваясь цели. Но была несчастлива. Друзей, семью, путешествия, хобби, отдых я из-за своей работы полностью забросила. В последние годы у меня пропало восхищение чем бы то ни было и я дико уставала от всего. “Выгорание, депрессия вследствие истощения” – так гласил диагноз. Тогда я все бросила. Целый год ничего не делала, не занималась работой или каким-либо интеллектуальным трудом. Много ходила пешком. Увлеклась йогой. Играла время от времени в футбол и плавала. Училась играть на ударных. И знакомиться с мужчинами. Наконец я отдохнула. Мне 42, и я хочу по-новому организовать свою жизнь, вещи и саму себя».
Восстание психики
Депрессия как массовая демонстрация увеличивающейся потери удовольствия от материальных благ, как поиск иного смысла? Нарастающее истощение как протест против постоянно повышающихся требований на работе? Усиливающиеся страхи как отказ от продолжения жизни без социальных контактов? Не переживаем ли мы новую форму восстания, восстания психики?
По данным научного института Общей местной медицинской страховой компании (AOK), отсутствие на рабочем месте вследствие психических заболеваний с 1994 года увеличилось на 80 %, причем один день, пропущенный по болезни, обходится предприятию в среднем в 400 евро. Психический бойкот стоит уже много миллиардов. Некоторые фирмы начали составлять программы здоровья, ограничивающие сверхурочные или полностью запрещающие их. В индивидуализированные времена не профсоюзы, не политики, а измученная психика – причина широкомасштабного восстания человеческих душ – позаботилась об исправлении сложившейся ситуации.
Поэтому с системной точки зрения такие массовые феномены, как гиперактивность, синдром выгорания, страхи и другие являются не болезнями, а следствием саморегуляции утомленного общества, предъявляющего к себе завышенные требования. Их можно рассматривать как необходимые нарушения, требующие социальной, а не терапевтической работы. Но психотерапия уверенно раздает цифры. В итоге из-за чрезмерного классифицирования возникает парадоксальное положение, когда традиционная психотерапия, ставя на всех клеймо болезни, работает против общественной потребности в изменениях.
Вывод по директивной психотерапии
Рассмотрев социальное измерение психических проблем, я завершаю критический разбор директивной психотерапии. Прежде чем перейти к возможным альтернативам, я хотел бы вкратце подвести итог.
Психотерапия получила государственный заказ на лечение психически тяжелых ситуаций, став монополистом в этой сфере. С тех пор друг другу противостоят две противоположные тенденции. С одной стороны, государство все больше экономизирует психотерапию, ограничивая ее использование. С другой стороны, психотерапия пытается распространить свое влияние на серую зону психических расстройств, диагностируя болезни у широких слоев населения и впадая во всезнайство и мнимую объективность.
Психотерапия подчинилась принуждению к классифицированию в обмен на поддержку от системы здравоохранения. Поэтому она содействует узколобому мышлению и техническим методам работы с психическими вещами. Следуя букве закона, она разрабатывает нормативы психического здоровья, чтобы установить отклонения от него, имеющие статус болезни, и составить целенаправленные терапевтические планы. Мышление в причинно-следственных категориях склоняет ее к тому, чтобы измерить психику научными методами и выяснить принцип ее функционирования.
Но структура психики во времена нарастающей индивидуализации усложняется быстрее, чем модели, отображающие ее. Современная психика представляет собой слишком сложное образование для моделирования. Поэтому традиционный подход к психическим взаимосвязям отстает от происходящего. Психические модели утрачивают свое значение не в последнюю очередь и потому, что в обществе стали возможными индивидуальные траектории, не передающиеся от одного человека к другому. Намерение понять «личность» человека в условиях, когда возможны бесчисленные идентичности и образы жизни, ведет к абсурду. Осознание, что каждый человек не «един», а «множествен» и что, похоже, невозможно выяснить, как элементы этого множества «на самом деле» связаны друг с другом, крайне актуально для психотерапии. В конце концов оно означает, что больше нет ни достоверной личности, ни всеобщего характера.
Тем самым психотерапия утрачивает основное в своих усилиях – личность, чье лечение и выздоровление она себе приписывает.
Социология, в особенности системная, давно уже отказалась от идеи, что сегодня еще можно быть «одним». Для нее, как сформулировал социолог Петер Фукс, множественная личность – нормальный случай. Для психотерапии пока еще действует обратное. Она видит в множественной личности болезнь и поэтому в определенном смысле стоит одной ногой в прошлом. Директивная психотерапия пробует себя в дефрагментации психики, в то время как общественная реальность давно требует ее фрагментации.