– А может, просто параллельная реальность перепуталась с нашей? А потом опять распуталась.
– Даже не знаю.
– Да, такую историю никому и не расскажешь – не поверят.
– Мы расскажем ее нашим детям. Ты выйдешь за меня, Элис Белл?
– Да!
– Можем пожениться прямо здесь. А потом еще раз в Лондоне. Какую ты хочешь свадьбу?
– Надо подумать. Что-нибудь скромное, ладно? О, я знаю, под какую мелодию мы с тобой будем танцевать!
– Что за мелодия? – с опаской спросил Рик.
– Только ты один… – запела Элис.
– Боже! Опять ты с этим ужасным фильмом!
– Только ты один лишь в сердце у меня… Даже летний дождь… Тара-тара-ра…
– Нет, ни за что!
Ловушка для бабочек
Желать стать любимым – значит желать принудить другого все вновь и вновь создавать меня как условие своей свободы
Авторское предисловие
Мое творчество началось именно с «Ловушки для бабочек». Это странное произведение. Сейчас оно само кажется мне похожим на бабочку – хрупкую, прихотливо порхающую, эфемерную. Бабочка, на которую замахнулся сачком Набоков, потому что тень его бессмертной Лолиты несомненно, хотя и незримо, присутствует в «Ловушке». Это произведение насквозь литературное. И по настрою самой прозы, и по обилию цитат, разбросанных там и сям – небрежно, как крылья мертвых бабочек, как опавшие лепестки роз. «Ловушка» – это дом одиноких душ, дом изысканно-красивый, но холодный и ненастоящий. Обитатели этого дома не умеют любить, хотя любви жаждут и от нее умирают. В каждом из героев есть частица меня самой. И Димитрий, и Элизабет – во всех ее трех ипостасях, и Фредерика, и даже Анна – это я. Да, у главной героини три имени и три сущности. Она сама и птичка в клетке, и клетка для птички. Почему такое название – «Ловушка для бабочек»? Оно родилось, когда я увидела в одном из старинных альбомов забавную игрушку с бабочкой. И только потом пришло осознание, что бабочка в античной традиции – символ любви и воплощение души. Вся «Ловушка» выросла постепенно из одного образа – девушка со светлыми волосами печально глядит в темное окно с каплями дождя на стекле. Все было заключено в этом взгляде, свернуто, как в бутоне – нежность, одиночество, тоска, ожидание любви, мечты о счастье. А потом этот текст обрушился на меня ливнем, взял за горло и не отпускал, пока не исчерпал себя полностью. Я поставила последнюю точку и начала дышать.
Элизабет
…на побережье Эгейского моря,
на острове Скирос,
дикие розы цветут
и дождей никогда не бывает…
Дождь льет с утра. Не очень холодно, но мокро. Слишком мокро. Слишком темно. Хочется туда, где светло и сухо. Он заходит в магазин – на двери робко звякает колокольчик. Крошечный магазинчик: книги, карандаши, ручки, журналы, еще что-то, мелкое и разноцветное. Сбоку узкая винтовая лестничка, ведущая наверх, в жилые комнаты хозяев.
Книги! Он любит книги больше, чем женщин. Хотя женщины его тоже любят. Но не долго. Он быстро утомляется. Ему скучно с женщинами. Он высокий, носатый, слегка полный – чуть-чуть, совсем немного. Ему это идет. Придает основательности, надежности. У него красивые руки, длинные музыкальные пальцы, никогда не прикасавшиеся ни к струнам, ни к клавишам. Он филолог, славист. Специалист по русской литературе. Он приехал на конференцию – вот у него на пиджаке бирка: «D-r Dimitry Dorn». Имя изысканным курсивом выведено на белом фоне. Его забавляет это сочетание трех «D». Сам он предпочитает писать заглавное «Д» на русский манер. Напоминает домик. Ди-ми-трий – какое красивое имя! Вы грек? Почему-то все принимают его за грека, хотя в его внешности нет ничего греческого. Впрочем, ничего русского тоже, хотя он наполовину русский.
Димитрий находит несколько полок со старинными книгами. Букинистический отдел. Он гладит кожаные переплеты, ласкает их, листает ветхие страницы, вдыхает их слегка затхлый запах. В сущности, он ужасно одинок.
По лестничке, стуча каблучками, спускается дама. Она невысокая, хрупкая. Подходит к стойке. Димитрий видит ее поразительно прямую спину. Как у балерины. Дама раздраженно выговаривает кому-то невидимому:
– Элизабет, сколько раз можно повторять…
С ударением на «и» – «Эли́забет!» Ах, да! Там была девушка – бледное светловолосое создание. Он видел ее мельком, когда устремился к полкам с книгами. Наверное, девушка сказала женщине о посетителе, потому что дама начинает говорить тише. Димитрий не вслушивается в резкую речь. Ему все равно, что там говорит эта дама с прямой спиной. Но все же до него долетает кое-что:
– Элизабет, запомни раз и навсегда: я не потерплю…
Господи, ну и грымза. Бедная Элизабет. Он представляет себе это бледное создание, похожее на мышку. Бедняга!
Звякает колокольчик. Дама наконец уходит.
Давно пора в гостиницу. Он устал. Мечтает о горячем душе и горячем чае. Димитрий прекрасно заваривает чай. Он не признает пакетиков и пьет чай из тонкого стакана с золотым ободком в серебряном подстаканнике. Как его дед. Никто больше так не пьет чай. Впрочем, подстаканник остался дома, не везти же его с собой.
Димитрий нашел книгу и хочет ее купить. Ему немного неловко – он слышал, как дама ругала девушку. Поэтому он выходит не сразу. Он ждет, чтобы девушка успокоилась. В магазинчике тихо. Слышно, как барабанит дождь. Девушка вздыхает. В этом вздохе – все дождливые вечера от сотворения мира. Он осторожно выглядывает из-за полки. Девушка смотрит в окно. Черное окно. За окном – дождь и темнота. Нет ничего. Она тысячу лет смотрит в окно. Он подходит к стойке, достает деньги:
– Я возьму эту книгу.
Девушка оборачивается. Димитрий чувствует мягкий толчок в сердце, мягкий, но сильный. Больно. Девушка удивительно красива. У нее нежная кожа, светлые волосы – как лунный свет, думает он. Длинная стройная шея. А глаза карие. Как темный янтарь. Это поразительно – карие глаза при светлых волосах, думает он. Но очень печальные. Глаза собаки, потерявшей хозяина. Он уходит под дождь и уносит с собой ее взгляд. Пройдя половину пути – Димитрий любит ходить пешком, – он останавливается. Надо было пригласить ее выпить чаю, думает он. Или кофе. С пирожными. Всегда так. Всегда он упускает возможность. Но возвращаться не хочется. Дождь.
Жена бросила его, так ужасно, позорно. Уехала с любовником. И дочь увезла. Он вернулся домой – никого нет. Как будто и не было. Оставила письмо: «Я никогда тебя не любила, я всегда тебе изменяла, и ребенок – не твой, прощай».
Не твой ребенок!
Фредерика.
Это он придумал имя – Фредерика. Малышка Фрик! Темные кудряшки, а глаза – синие. Трепетание стрекоз, быстроживущих, синеглазых… Синие, как у него. Не его дочь! Димитрий скучает по девочке. Уже три года прошло. Сейчас ей уже семь, Фредерике. Жену он тоже никогда не любил. А может быть, и любил.
Димитрий пьет чай в номере. Пьет чай из белой гостиничной кружки. Он смотрит на свои руки, держащие кружку – холодно, пальцы озябли, – и видит руки деда. У деда были такие же длинные пальцы. Он знает, что похож на деда – лицом, фигурой, жестами. Мама всегда говорила: «Господи, как ты похож на деда!»
Он вздыхает. Деда давно нет в живых, и мама вот умерла, а он все набирает ее номер, забывшись. Ему грустно.
Димитрий представляет, как она сидит, глядя в черное окно – Элизабет. И днем, и ночью. И окно черное всегда. А когда кто-нибудь входит в магазин, она смотрит на него взглядом брошенной собаки: не ты ли мой хозяин? Не ты? Он долго не может заснуть. Болит сердце. Димитрий принимает лекарство, ходит по номеру из угла в угол. Где там особенно ходить? Как в тюремной камере. Хотя он никогда не был в тюремной камере. Он смотрит в окно. Все так же идет дождь, ровно шумит по крыше. Он думает об Элизабет.
Собака была такса. Как же ее звали? Коричневая такса с маленькими кривыми лапками и большими ушами. Карие глаза, совсем человеческие. Ему было десять. Или восемь? А может, двенадцать. Была зима. Они жили где-то в горах – Димитрий забыл где. В пансионате. Еще дед был жив. Сосны, снег. Много снега. И собака. Она была ничья. Ее кто-то оставил, уехав из пансионата. Или ее хозяин умер? В общем, брошенная собака. Хозяин пансионата был охотник. У него свои собаки, настоящие. И такса привязалась к маленькому Димитрию. Они играли в снегу. Мягкая шерсть, уши наизнанку, горячий влажный язык. Карие глаза. Они не могли взять собаку себе – у мамы астма. Он долго разговаривал с таксой, объяснял. Но она не понимала. Не умела понять. И плакала. Настоящими слезами. А он не плакал, нет. Ведь он мужчина. Мамина опора. А собака долго бежала за машиной на своих маленьких кривых лапах, вязла в снегу… Не оставляй меня!
Элизабет закрывает магазин. Она поднимается наверх по узкой лестничке. И комната у нее узкая, как пенал. Чистая, но бедная – ничего лишнего. Как келья монахини. Она идет на кухню и включает чайник. Он вскипает быстро, очень быстро. Элизабет пьет чай из трав – бледный, невкусный. Пьет стоя, из простой белой чашки. Она смотрит в окно. Идет дождь, проезжают редкие машины. Элизабет одна. Анна играет в бридж у одной из подруг. Они играют два раза в неделю, каждый раз у кого-то другого. Иногда здесь. Тогда Элизабет подает чай. Ей больше нравится, когда у кого-то другого. Она любит оставаться одна. Можно мечтать. Можно поговорить по телефону с подругами. Ведь у Элизабет есть подруги! Их две: черноволосая Минни и толстушка Дотти. Но сейчас ей хочется просто смотреть на дождь. Капли барабанят по стеклу. Редкие прохожие под зонтами. Машины рассекают воду. Много воды… Целое наводнение. Вода поднимается все выше и выше, бурлит, как настоящая река, скоро затопит комнату. И Элизабет утонет. Превратится в русалку. Интересно, каково это, когда у тебя рыбий хвост вместо ног?
Жила-была маленькая русалка…
Русалка плывет по улице, заглядывает в окна. Вот Анна играет в бридж с подругами. Они все держатся очень прямо, поразительно прямо. Как балерины. Доктор Димитрий Дорн пьет чай. Пьет чай и читает старинную книгу. Привет, доктор Димитрий Дорн! Вот Дотти, она тоже читает книгу. Учебник. Дотти учится. Она поступила в университет. А Элизабет не поступила. Глупая Элизабет! Зачем русалке университет? Нам не нужен университет! Это кричит Минни и машет ей руками. Плыви, плыви ко мне…