предупреждением.
У соседей его Лесли – брехливая собака, но она знает его запах, а потому лаять не станет. Крик перемахнул через невысокий забор и мягко спрыгнул на лужайку: кудлатый пятнистый пёс, дремлющий на террасе, только взглянул на него, приподняв брови, и, поворчав, отвернул морду.
– Привет, Доджер, – тихо шепнул Крик и, подойдя к нему, помеси бельгийской овчарки и пастушьей собаки, потрепал по большой голове. – Что, парень, тебя выперли из дома на холод? Жизнь несправедлива.
Перешагнув через его длинное тело, Крик бесшумно прошёл по террасе, завернул за угол и уже оттуда, с соседской лужайки, вскарабкался на ветку клена, а после, скользнув среди его голой кроны, покрыл несколько футов одним ловким прыжком. Он ухватился за карнизный свес на крыше дома Клайд и, без труда подтянувшись, взобрался на скат. Оттуда он за несколько секунд оказался у нужного окна. Свет в нём не горел, в комнате была тьма, и, когда Крик заглянул туда, оказалось, что Лесли не лежала в постели: открыв окно настежь, она, завернувшись в пёстрое одеяло, сидела, сжавшись в кресле, зажмурив глаза. Сухой снег порошил половицы у подоконника, падая в комнату белым призраком той тревожной безлунной ночью, и Скарборо словно вошёл в дом и остался в нём, пустив корни в этих досках и стенах и отравив их собой.
Крик оказался перед Лесли быстрее ветра, тише вздоха и опустился у её ног – но она, почуяв, что теперь не одна, молча подняла заплаканное лицо. Глядя в него, глянцевое от слёз и некрасивое от исказившей черты внутренней боли, Крик медленно положил ладонь на её бедро, спрятанное под пледом.
– Кто-то обидел тебя? – низко спросил он, склонив голову вбок.
Всё показалось далёким и неважным. Торжество от удачного убийства, которое пожирало его изнутри, вдруг погасло, как прогоревший бенгальский огонь. Он неотрывно следил за девушкой, которая была ему дорога: возможно, даже стала дороже мести, дороже всего, что он делает. Поджав губы, Лесли тихо опустила взгляд. Когда он взял её руку в свою, даже сквозь перчатку ощутил, какой холодной она была.
– Ты давно сидишь так?
– Может быть. Не помню, – глухо ответила она. – Как только вернулась домой, наверное.
– Зачем открыла окно?
– Ждала тебя.
В её словах была насмешливая горечь, голос дрожал. Крик поднялся и протянул к ней руки, разом приняв всю – небольшую, мягкую, с прохладой в тёмных волосах – в объятия. Он опустился в то же кресло, нагретое теплом её тела, и уложил Лесли себе на грудь. Он пропустил тот неуловимый миг, когда она, пряча замёрзшие ладони под отворотами его пальто, уткнулась лицом в толстовку под ним и, вздрогнув, расплакалась. Крик ничего не спрашивал; опустив ладонь на её затылок, он молча ждал, когда отголоски горькой боли выльются со слезами; а когда она стихла, успокоилась, поднял её лицо, придерживая за подбородок, и сказал:
– Накинь что-нибудь сверху.
Глава четвёртая. Маски прочь
Я обняла его за шею сзади, и он, подсадив меня повыше, взяв под бёдра, насмешливо сказал:
– Держись крепче, детка.
Я обвила его талию ногами, скрестив их в лодыжках на его животе, и затаила дыхание, когда Крик шагнул на подоконник, а затем, ловко выскользнув наружу, ухватился за край крыши и вскарабкался на неё вместе со мной.
Ночной Скарборо дышал зимним холодом, и разница между тем, каким он был утром, и каким – сейчас, поражала: словно между солнечным воспоминанием на пляже и этим заиндевелым замёрзшим городом прошло больше, чем несколько часов. Крик разжал пальцы, и я опустилась на скользкую, покрытую инеем крышу. Тогда он снял пальто и бросил его, чтобы я села поверх, а потом устроился бок о бок со мной. И вот так, вместе, мы – убийца и преследуемая им девушка – молча смотрели на потонувший в сумраке Скарборо.
Странное это чувство: любоваться ночным городом с тем, кто безжалостно его терроризирует. Странное ещё более потому, что рядом с ним моя боль угасала, как пламя свечи, колеблемое ветром: тем ветром Крик и был. От его толстовки исходил тонкий запах бензина. Где-то там, очень далеко отсюда, сквозь поднявшийся снегопад тихо плакали сирены. Подтянув колени к груди и обняв их, я заметила:
– И стоило тебе объявиться, как ты опять кого-то убил.
– Дрю Браун, – спокойно сказал он. – Облил бензином и поджёг. Ты её, кажется, знаешь?
Лёгкие опалило огнём, будто подожгли не несчастную Дрю, а меня, зато рукам стало холоднее прежнего. Мучительно прикрыв глаза и наблюдая за пятнами света, мелькавшими под воспалёнными от слёз веками, я проронила:
– Да, знала.
Крик кивнул. Он был немногословен. Сегодня что-то мучило его, моего страшного, жестокого зверя. Усталость ли это? Тоска ли? Что-то не давало ему покоя, и я чувствовала это, словно мы оба были настроены на одну и ту же волну. Такое случается, когда ты ощущаешь радости и горести очень близкого человека: он мне близок не был, по крайней мере, я надеялась на это – но как он ощутил мою боль, так я ощутила его.
– Это было необходимо?
– Я не убиваю тех, кто этого не заслуживает, – коротко ответил он.
– Понятно. Ты говорил, твоя охота однажды кончится. Когда? – осмелилась спросить я, искоса поглядев на него.
Крик медленно повернулся. Здесь, в чёрной мгле, окроплённая кровью и хранившая следы многих убийств маска казалась как никогда настоящим его лицом, и я вспомнила тот сон и ту ночь, когда она была живой.
– Скоро.
– И что будет после? После того, как перестанешь убивать?
– Что будет со мной, если не попадусь копам, ты хотела сказать?
– Нет. Что будет после всего случившегося с нами?
Он отвернулся, глядя на Скарборо, и я подумала: как часто он бывал здесь? Ведь он же следил за мной. Тогда – сколько раз любовался небом и звёздами с крыши моего дома? О чём думал? Что такого перекипало в его душе, если он решил охотиться на людей, искренно полагая, что они это заслужили?
А заслужили ли? Я не знала. Страх смешался с жалостью, жалость – с отвращением. Я была благодарна за то, что не он пытался убить Виктора в лагере. Ненавидела за всю ту кровь и боль, которые он навлёк на этот город. Боялась, потому что несколько часов назад он жестоко убил девушку из моей школы – ту, которую я хорошо знала, ту, у которой были свои планы на будущее, мечты, надежды, и чью судьбу он так легко сломил. Её любили родители, у неё были близкие друзья, по ней будут горевать… Неужели её вина была настолько тяжкой, что она закончила свою короткую жизнь так мучительно?
– Мы будем вместе. – Крик свысока взглянул на меня. – И, пока живу и дышу, я тебя не оставлю и никому не отдам. И ему не отдам тоже. Хватит с меня наводящих вопросов, детка. – Он устало сгорбился и хмуро бросил: – Я не тот слюнтяй, который не смог даже прикончить его в том лесу. Мне не нужно столько времени, чтобы перерезать Вику Крейну горло, и столько бестолковых ран – тоже. Ты знаешь, почему я до сих пор не сделал этого с ним?
Я опустила глаза на свою дублёнку, накинутую поверх футболки и домашних легинсов: короткий коричневый мех шевелил ночной ветер, на рукава ложились первые снежинки. Выеденная изнутри усталостью, сломленная всем безумием, обрушившимся на меня в последние месяцы, почти безразлично спросила, понимая, что от меня уже ничего не зависит:
– Почему?
Вместо ответа он подался ко мне и приподнял маску. В глубине капюшона я не рассмотрела спрятанных черт, но сегодня, в этот безумный день, и не хотела даже – пусть он останется тем, кем был, человеком с ложным лицом, моим кровавым преследователем. Тёплое дыхание овеяло мои губы, затем мы коснулись друг друга; с поцелуем он медленно пил горечь с них, и, кажется, моя слабость только придавала ему сил.
Он быстро оторвал свои губы от моих губ, но не отодвинулся: притянув себе на грудь, шепнул:
– Если убью, ты возненавидишь меня. Но единственное, чего я не хочу сейчас, – чтобы ты меня ненавидела.
– Словно это имеет такое значение.
– Для меня – имеет. Но я здесь, я жив. И ты снова моя. Ты всегда была и будешь только моей. И я даю тебе немного времени, чтобы это понять и смириться.
Он молча и крепко обнял меня, и я, не сумев сдержаться, в едином порыве обвила руками его шею и уткнулась лицом в его плечо. В благодарности за ту ночь в его страшном сне. За единственный акт милосердия к человеку, которого полюбила всем сердцем. За то, что защитил на пляже… Будто читая мои мысли, Крик пригладил волосы у меня на затылке и, баюкая, мягко сказал:
– И ты не сошла с ума. Там, на озере, их впрямь убило нечто – тех двоих, о которых все позабыли.
– Но как же так? И чем было это? – я отстранилась от него и беспокойно посмотрела в чёрные глазницы. – Той же тварью, что преследовала нас в твоём сне?
– В Скарборо происходит что-то, что пугает даже меня, – медленно сказал он. – У меня много вопросов и мало ответов. Но никакой мистики не нужно, чтобы понять: этот город болен неизлечимой заразой, как и весь этот безразличный мир. Смертью больше, смертью меньше, Лесли: не я здесь самое жуткое зло. И мне порой бывает страшно, – он запнулся, – когда я чувствую, что оно тоже охотится, но теперь уже – за мной. А теперь пойдём, я спущу тебя вниз и уйду. Ведь, возможно…
Он беспокойно взглянул на небо, убранное дымом, и на багрово-чёрную ночь, словно окроплённую кровью. Полная тревоги, я нахмурилась и стиснула его пальцы в своих.
– Возможно, это наша последняя встреча, – прямо сказал он.
Убийство Дрю Браун было уже слишком громким, чтобы заметать следы, и, хотя шериф Палмер говорил, что полиция во всём разбирается и ситуация на карандаше у мэра, но ему уже не верили. Скарборцы перестали покорно слушать его ложь: я слышала, что говорят соседи, учителя, люди на улице – слухи гласили, что в городе работала преступная группировка из Бангора, все убийства – дело их рук, и гибель Дрю на это указывала, поскольку поджоги и жестокие расправы были их фирменным почерком, а мать Браун много лет работала на мэрию.