ссеян по ветру и стал пылью под ногами тех, кто заселил нынешнюю Америку. Коренные народы загнали в резервации; знание племенных языков годами выбивали палками и отстреливали из ружей, кровью смывали прежнюю культуру, старых богов заставили позабыть. Едва не погибший из-за забвения Хейока – потому что боги сильны, когда их помнят, – оказался, как и многие из них, изгнан, но обрёл большую силу, чем у остальных богов, в которых больше не верили, став повелителем ночных кошмаров. Ведь всем на свете снятся сны, даже богам и чудовищам, и тем, кто в него верит и нет, – всем, но не ему. Он, оснащённый множеством глаз, способных видеть сквозь время, материю и расстояние, прежде никогда не спал: таковой была его природа. Таким его создал Великий Дух. Теперь, околдованный и пленённый Иктоми, в собственных грёзах подчиняющийся каждому её приказу, покорный и лишённый воли, Хейока, лишь тень себя прежнего, сомкнув веки, видел странные сны.
Он путешествовал в них по миру людей, пересекая границы пространства и времени, и выискивал для Иктоми суть двуединого ритуала: охотников и их жертв, связанных воедино циклом жизни и смерти. Незримый, будто призрак, он бродил между городами и поколениями сквозь отражения, подмечая тех, кто станет лучшим источником энергии для спящих богов индейского предела, потустороннего мира Овхары – богов, которые всегда были голодны. Одного за другим, живого или мёртвого, Хейока переносил нужных Иктоми людей в край безвременья, где те продолжали свою кровавую жатву, пока в тот самый день, когда Виктор Крейн следил, как закапывают в земле мать и бабушку, Хейока, притаившийся среди смертных, не услышал тихий зов, подобный… шороху.
«Шорох», – позвал его кто-то, и он, скользя в отражении стеклянных дверей и наблюдая десятком своих глаз за высоким смуглым мужчиной возле двух гробов, украшенных белыми лилиями, обернулся.
Но позади никого не было.
Он вновь сосредоточился на приказе Иктоми, звучавшем в его голове столько времени. «Найти и привести Вакхтерона и его жертву, найти и захватить их – сколько пользы от них будет Овхаре! Сколько сил кроется в этом жестоком убийце и той, с кем он связан плотью, кровью и сердцем». Уставший от своих снов Хейока желал забыться во тьме в безвременье и даже умереть, если бы только ему позволили это сделать, но, не помня себя, бродил среди людей неузнанным, как странник в безразличной толпе. Увы, переход из тонкого мира в человеческий требовал времени и энергии. Он терпеливо выжидал, пока не сможет, как в прошлые разы, подобраться к Вакхтерону ближе, воплотиться в телесном облике, и тогда всё будет кончено.
«Шорох».
Кто это?
Он отступил прочь в тени, всё дальше от кладбища в городке Скарборо, всё дальше от туманного округа Сагадахок, где прежде жили абенаки, пенобскоты и микмаки, и куда были насильно согнаны и дакота, и накота, и чероки, и…
«Шорох, ты слышишь меня? Иди ко мне. Иди на мой голос. Если ты слышишь меня, следуй за ним».
Тень бога, сверкающая шестью алыми глазами на лице – два из них, прежде их было восемь, он потерял, когда повстречался с Вакхтероном во сне, в лагерном домике, и сразился с ним, – прошла сквозь своё отражение и исчезла в мириаде слоёв зеркального мира, уверенно шагая навстречу зову и имени, казавшемуся ему таким… забытым и знакомым?
Скользя в хрупких стеклянных гранях и ощущая телом только могильный холод, он с хрустальным звоном преодолевал один слой время-пространства за другим, разбивая его на множество гаснущих осколков, пока не очутился там, где было темно, и тихо, и пусто, и… Он принюхался. Пахло нафталином, и что-то щекотало его щёку. Он протянул руку и ощутил под мозолистыми пальцами мех. Шуба?
Он толкнул непроглядную тьму перед собой, и тьма эта оказалась дверцей шкафа, со скрипом отворившейся в тёмной комнатке. У единственного маленького окошка, за которым густо валил снег, стояла узкая кровать. Мир за стеклом был тусклым и серым. Подле неё, подключённая к человеческим приборам – это был аппарат искусственной вентиляции лёгких, а кардиомонитор отмерял короткие удары слабого сердца, – лежала в глубоком сне девушка, взглянув на которую Хейока начал что-то припоминать.
Её русые волосы, некогда густые и длинные, теперь слежались и потеряли блеск и красоту, и были обрезаны чьей-то неумелой, совсем не любящей рукой. Её тело когда-то полнилось жизнью, и не так давно по божественным меркам, но несколько лет назад по человеческим он любил и ласкал его – а теперь оно было только невзрачной оболочкой для духа, ещё теплящегося среди костей и плоти. Её глаза были сомкнуты, но он знал их цвет – болотно-зелёный, и помнил вкус её губ – они отдавали горечью. Как же он забыл её? Когда и почему она оказалась в коме?
Сойдя на щёлкнувшие под его весом половицы, Хейока (когда-то она дала ему имя Шорох, потому что он был нем и, защищая её во снах с детства, запомнился шуршанием своей старой куртки, тихим перестуком каблуков кожаных ботинок, глубоким вздохом из мощной груди, скрипом кожаной кобуры на мясистых бёдрах) подошёл к постели, где лежала его любимая. Присесть ему было негде, потому он, растерянно оглядевшись, опустился на колено перед ней и взял бледную ладонь в свою смуглую руку. Он снял капюшон с головы и неловко провёл ладонью по гладким волосам, убранным назад в хлёсткую тугую косу. Здесь, перед кроватью женщины, которую Иктоми заставила его позабыть и которую он вспомнил при единственном только взгляде и зове, Хейока задумался над тем, как так вышло, – и поморщился, неспособный понять, когда Иктоми его пленила и разлучила их. Его разум был чистым листом, сквозь который просвечивали пятна прежних событий. Порой они вспыхивали и озаряли его бесцельное существование, и теперь, при виде неё – Соня, Соня Покойных – он вдруг понял, что она умирает.
Без его покровительства ей было опасно спать. С раннего детства он защищал её, сноходца, путешествуя с ней в кошмарах, от собственных порождений, над которыми утратил власть из-за Иктоми и других богов – а теперь, оставшись одна, она всё же ушла в неведомые дали грёз, из которых для живых нет возврата. Хейока – Шорох – не мог плакать, но очень хотел. Прижав ладонь к паре верхних глаз, утопавших в глубоких глазницах, он потёр их – но с век не скатилось ни слезинки. Грудь теснил стон, который он не смог издать. Он опустил голову на матрас и зарылся лицом в простыню, пропахшую лекарствами, у бока смертной женщины, за чью короткую жизнь без сомнения отдал бы свою, вечную. Он теперь не мог очутиться в мире снов, в Красном Мире, который сам когда-то создал, – и, томясь в плену у Иктоми, не мог даже спасти Соню! Хотя…
Он задумался и медленно поднял голову. В Овхаре, там, где охотники убивают своих жертв и насыщают священную землю их кровью, чтобы великие титанические боги, заточённые в её недрах, наконец утолили свой голод, жизнь и смерть, – только циклично повторяющиеся вехи. Одно перетекает в другое. Никто не умирает, пока это место подпитывает Хейока.
Его лицо прояснилось. С жутких черт сошла болезненная судорога, и он, поднявшись, взглянул на Соню сверху вниз. Она позвала его из мира снов, а значит, хотела достучаться – так, может, рискнуть и перенести её в Овхару? Но как быть там? Неужели она будет умирать бесчисленное множество раз от рук убийц? И что с ней сделает Иктоми, когда обнаружит в своей паутине? Участь Сони будет страшнее смерти.
Задумавшись и помедлив, Шорох сощурился. В полумраке комнаты вспыхнули его алые глаза.
Спрятать её. Скрыть своей силой. Не дать паучихе увидеть ту, кого он увидел сквозь собственные сновидения. А потом? Потом дело за Соней. Она должна освободить и разбудить его. Это непросто, только выхода у них обоих нет. Но одна она вряд ли справится: ей нужны надёжные сильные люди. Те, кто жаждет освободиться из паутины Иктоми. Те, кто утопит их общих врагов в крови.
Хейока повёл рукой, и экран аппарата ИВЛ пошёл рябью, а от корпуса его в воздух поднялся лёгкий дымок. Бог, которому только предстояло вернуть свою свободу, аккуратно освободил спящую Соню от трубок и игл, а затем, подняв её безвольное тело на руки – оно было не тяжелее пёрышка, – подошёл к шкафу, в котором висела только шуба посетительницы, отлучившейся за стаканчиком кофе из больничного автомата. Всё равно Соня Покойных, уже два года пролежавшая в коме, не слышала и не видела свою гостью, и, так или иначе, была обречена на смерть: тетка, оставшаяся в живых из родственников, подписала документы, подтверждающие, что её хотят отключить от системы жизнеобеспечения. Денег на обслуживание больше не было, да и прогнозы врачей были неутешительны: вряд ли она проснётся когда-то.
Толкнув бедром дверцу шкафа, Хейока – Шорох – склонился, чтобы не удариться головой об откос, и нырнул во тьму. Окунувшись в неё, он накрыл спокойно дышащую девушку своей рваной накидкой и, прижав к себе на мгновение, почувствовал давно забытый покой. И хотя ему предстояло расстаться с ней, когда он снова окажется в Овхаре пленником Иктоми, заточённым в колодце, но он шептал сотнями чужих голосов план, которому она будет следовать, чтобы спасти его. Он ощутил, как Соня Покойных медленно стиснула в слабых пальцах край его одеяния.
И там, в коконе из алой паутины, окрашенной его собственной кровью, безвольный спящий Хейока дрогнул, отдавая любимой часть своей энергии, а затем нахмурился и медленно сжал кулак.
До Бангора от Скарборо ехать было всего три часа: ерунда, на самом деле. Мама и Хэлен дважды были у меня в гостях. Я жила в общежитии с такими же будущими студентками, посещала факультативные занятия, лекции, спортивные и социальные мероприятия – смертельная скука, особенно после моей бурной, насыщенной жизни дома.
С друзьями, мамой и сестрой мы связывались регулярно. С Виком – никогда.
Я так давно не видела его лица. Он отправлял мне электронные письма – по одному письму раз в неделю, – но не звонил и не приезжал. В них он рассказывал, как живёт, как проходят его дни, чем занимается без меня и как меняется Скарборо, пока я живу в Бангоре. Себойс разбил лёд слишком рано в этом году. Ферму Лоу за мостом продали новым владельцам. Сам Вик уволился из школы: он устроился разнорабочим на ту самую ферму. Я сделала мысленную пометку: