I
Академик Колотухин еще раз просмотрел интервью с начальником управления по вопросам стратегической оборонной инициативы генерал-лейтенантом Абрахамсоном, опубликованное в «Defence dily»[16], и обвел красным карандашом несколько абзацев.
«– Не кажется, ли вам, мистер Абрахамсон, что, когда создание системы ПРО приблизится к завершению, русские будут спровоцированы тем самым на нанесение первого удара?
– Маловероятно, чтобы потенциальный противник не мог создать собственной системы ПРО. Мало вероятно так же, чтобы он предпринял акцию, которая может привести к уничтожению как Соединенных Штатов, так и его самого, если мы сохраним наступательное стратегическое оружие, характеризующееся высокой эффективностью и выживаемостью.
– Не означают ли ваши слова, мистер Абрахамсон, что, прикрывшись от неминуемого ответного удара потенциального противника «космическим зонтиком», мы будем по-прежнему оттачивать американский ядерный меч первого удара? И кто тогда может гарантировать: не появится ли искушение нанести этот удар, уповая на возможную безнаказанность?
– Без комментариев…»
«А вам и нечего сказать, мистер Абрахамсон, – мысленно усмехнулся Василий Дмитриевич, откладывая американскую газету. – Вы напрасно расходуете деньги американских налогоплательщиков. И если учесть, что через несколько лет потребность в обычных баллистических ракетах резко сократится, а звездная программа, объявленная Рейганом, рассчитана на тридцать – сорок лет, то ясно, какова истинная подоплека стратегической оборонной инициативы. Новые заказы для ВПК[17] – вот что лежит в основе…»
Василий Дмитриевич открыл ящик письменного стола и достал из него плотный листок бумаги, на котором были крупно напечатаны пророческие, предостерегающие слова Циолковского: «Не мешает знать те мировые враждебные силы, которые могут погубить человечество, если оно не примет против них соответствующих мер спасения. Знание всех угрожающих сил космоса поможет развитию людей, так как грозящая гибель заставит их быть настороже, заставит напрячь все свои умственные и технические средства, чтобы победить природу».
Академик Колотухин в который раз прочитал вещие слова и вздохнул.
«Догадывался ли Константин Эдуардович, какие именно „мировые враждебные силы“ будут угрожать человечеству? – подумал он. – Впрочем, Циолковский верил в человеческий разум, во вселенское добро, которое не может быть слабее зла, ибо тогда бы оно, добро, давно перестало бы существовать».
Дверь в кабинет медленно приоткрылась, и Василий Дмитриевич понял, что его бессменная помощница, референт-секретарь, напоминает о том, что пора обедать. Обо всем остальном Нина Григорьевна сообщала академику, пользуясь видеофоном.
– Как обычно, Нина Григорьевна, – благодарно улыбнулся директор НИИэлектроприбора, – на ваш вкус… – Академик не был привередлив и уже давно переложил на Минаеву выбор блюд для обеда.
Но, опустив голову к бумагам, Колотухин почувствовал, что Нина Григорьевна не уходит, и поднял глаза.
– Сегодня воскресенье, Василий Дмитриевич…
– Ах да! – воскликнул Колотухин. – Заработался, знаете ли…
– На проводе Пелагея Кузьминична… Сообщает, что на обед она приготовила вареники с вишнями… Сами поговорите?
– Да-да! Сейчас, сейчас…
Он взял трубку и щелкнул тумблером на панели.
– Извини, мамаша Палаша, – ласково заговорил академик, называя Пелагею Кузьминичну так, как звал ее когда-то в детстве. – Совсем забыл, что сегодня положено обедать дома. Сейчас выезжаю. Андрейка приехал? Гм… И не звонил? Ну ладно… Вареников-то много? Это хорошо… Через десять минут запускай их в кипяток. Еду!
Василий Дмитриевич положил трубку и сказал Нине Григорьевне о том, что готов отправиться домой и приглашает ее отведать вареников с вишнями в сметане.
Нина Григорьевна, которая проработала с Колотухиным десять лет, хорошо знала, как мастерски делает эти самые вареники Пелагея Кузьминична.
А для самого Василия Дмитриевича это было, пожалуй, единственное блюдо, к которому он был неравнодушен.
II
Когда Олег, войдя в кафе «Летучий голландец», почувствовал, как его кто-то крепко ухватил за локоть, он мгновенно собрался, просчитал ситуацию, понял, что брать его в таком положении не будут, а поэтому расслабился и неторопливо повернулся.
Перед ним стояла улыбающаяся Хельга Ландстрём.
«Какая она красивая, – растерянно подумал Давыдов. – Почему я не замечал этого прежде?»
– Здравствуй, – сказала Хельга по-русски. – Я так рада тебя видеть, Олег…
– Я тоже, – отозвался Давыдов. – Давай сядем вон там, у окна.
Когда кельнер подошел к ним, Хельга сказала, что здесь они выпьют только сок и кофе, а ужинать будут в другом месте, и Олег на английском языке заказал оранж джюс и две чашки кофе.
– Если хочешь, буду учить тебя шведскому, – предложила Хельга, когда кельнер принес заказанное.
До этого Олег успел сказать девушке, что у него все устроилось благополучно, что он будет, видимо, работать в советском торговом представительстве и они смогут видеться друг с другом. Олег заметил короткий с оттенком недоверия испытывающий взгляд, но затем его заменила искренняя радость.
«Будь на ее месте моя соотечественница, принялась бы расспрашивать, как мне удалось так нежданно-негаданно получить заграничную работу, – усмехнулся про себя Давыдов. – А для Хельги это в порядке вещей, тут все наоборот, люди за границу едут, когда не находят, чем заняться дома…»
– Это было бы просто здорово, – вслух произнес Олег. – Ваш язык мне сейчас нужен как воздух…
– И тогда ты, Олег, будешь настоящий скандинав… Такие, как ты, длинноголовые блондины сохранились в чистом виде только в срединных провинциях Швеции. К северу рост шведов уменьшается – лапландское влияние, а на юге и рост поменьше, и блондины встречаются реже, сказывается соседство короткоголовых датчан…
– Ты и антропологией увлекаешься? – заметил Давыдов. – Прежде мне и в голову не приходило, какой она у меня формы…
– Просто я люблю Швецию и хочу знать о ней как можно больше. Ваш Пушкин говорил, что гордиться, славою своих предков не только можно, но и должно…
– Не уважать оной есть постыдное малодушие, – подхватил Олег. – А еще он говорил, что мы, русские, ленивы и нелюбопытны… Вот ты цитируешь нашего поэта, а я, пожалуй, ни строчки шведской поэзии не вспомню…
– Но ведь русский язык и литература – моя профессия, – возразила Хельга.
– Погоди, – остановил ее Олег, – кое-что все же пришло на память. – Он отпил глоток апельсинового сока из бокала и негромко, но с выражением, прочитал: – «Опять восходит Орион, во тьме бестрепетно горя для всех, кто бодрствует на бригах и на шхунах, и грезится одним лишь нам, что, может быть, взойдет заря над нашим кораблем, разбившимся в бурунах…»
Хельга изумленно смотрела на русского парня, читавшего стихи Харри Мартинсона, знаменитого шведского поэта-философа, и когда моряк закончил и улыбнулся девушке, она тихонько похлопала в ладоши.
– Это перевод Витковского, – сказала она.
– Не помню… Мне понравилась идея вечного бродяжничества, глобальный дух морского скитания в стихах о Летучем Голландце. Когда идешь в южное полушарие, интересно наблюдать от вахты к вахте, как Орион становится сначала вертикально, а за экватором вообще переворачивается, и тогда Сириус, альфа Большого Пса, оказывается над Орионом, а не под ним, как в северной половине планеты.
– Я тоже люблю Орион, только он встает над моей страной уже поздней ночью. А что касается духа бродяжничества, то им пропитано все творчество нашего Харри. Он проповедовал идею движения, она пронизывает и поэзию его, и прозу. Видимо, этим и привлек тебя Мартинсон. Ты ведь представитель кочевого племени моряков.
– Наверно, – согласился Давыдов.
– Ты читал его роман «Voigan till klockrike»?
– «Дорога в царство колоколов»? – перевел Олег. – Читал… – Хельга засмеялась.
– Ты делаешь первые успехи в языке, – сказала она.
– Просто я догадался, – объяснил он.
«Мне говорили в училище, когда уговаривали защищать диплом на английском, что я обладаю способностью к языкам, – подумал штурман. – Я его и в самом деле защитил. Потом стал изучать немецкий – ведь меня сразу определили на линию Балтамерика, и основной груз мы брали в Гамбурге. А на том берегу Атлантики, особенно в Аргентине, пришлось учиться понимать испанский. После конфликта на Мальвинских островах ни один аргентинец и слова не хотел произнести на языке их обидчиков. Так что, Хельга, и со шведским у меня должно получиться. Другое меня заботит, необходимость обманывать тебя. Мне и для тебя придется играть роль. Выходит, ты будешь видеть не настоящего меня, а только мое обличье. Но что делать… Когда-нибудь и ты узнаешь всю правду… Нет, вряд ли… Тогда прости меня, Хельга, за то, что выдаю себя за другого. Во всем остальном я буду с тобой искренен…»
– Ты бывал на Кубе? – спросила Хельга.
– Много раз, – ответил Олег.
– Я тоже была. Работала в составе интернационального студенческого отряда. Нас попросили помочь посадить кофейные деревья… Дорога за наш счет, а кормили бесплатно. За работу мы, конечно, денег не брали… Там были студенты из Италии, Франции, Норвегии, Дании. Много приехало африканцев, жителей Латинской Америки, были ребята из Вьетнама. Со всей планеты собралась помощь маленькой Кубе… Я никогда прежде не испытывала этого особого чувства, когда работаешь вместе и видишь результат труда многих людей. Коллективный труд – великая сила!
Внимательно слушая Хельгу, Давыдов не забывал осторожно осматриваться вокруг. Типа в клетчатой кепке он больше не видел, но через столик от них сидели два парня, которые как будто бы и не смотрели в их сторону, но Олег понимал, что эти двое удерживают его и Хельгу в зоне бокового зрения.
«Почему за мной следят, – подумал Давыдов. – Что-то узнали? Или это просто меры предосторожности, ведь я для них еще „вещь в себе“. Так или иначе, главное не показать, что заметил… Но и здесь не пережимать, ибо, по идее, я должен смотреть, не следят ли за мной. Не пережимать ни в чем! Как завещал Гете: „Verde der du Bist!“[18] И, ради Бога, не навлеки опасности на Хельгу…»
III
Автомобиль «Жигули», восьмая модель, доставил Рокко Лобстера в Ниду, а затем подвез до паромной переправы через Куршский залив Марка Червягу.
Солнце уже поднялось над Прибалтикой и освещало дома, Клайпеду, раскинувшуюся на противоположной стороне залива, ее портальные краны, стоявшие у причалов торговые суда. Ожидавший парома Докер разглядывал тот берег, и вдруг он напомнил ему родную Одессу. Марк Червяга не был сентиментальным человеком, но сейчас почувствовал некое стеснение в левой части груди, а поэтому отвернулся и, достав из кармана пачку сигарет «Ява» – он получил их там, – прикурил от спички Балабановской фабрики. Все, что было надето на Докере и находилось в его карманах, все было изготовлено на территории страны, в которую Марк Червяга проник столь необычным способом. Его экипировка и документы изучались экспертами «Осьминога» архитщательно, чтобы исключить малейшую липу.
О том, что их фирма веников не вяжет, курсантам Ликея постоянно внушали и преподаватели, и инструкторы. В их задачу входило не только вложить в головы обитателей виллы «Вера крус» азы шпионских, наук, но и внушить им уверенность: они прекрасно подготовлены к будущим встречам с русской контрразведкой.
По поводу этих самых «встреч», которые, разумеется, относились к разряду нежелательных, Рокко Лобстер как-то заметил, что первая такая встреча и бывает для лазутчика последней.
– Еще не родился на свете шпион, который бы выиграл поединок с контрразведкой, – усмехаясь, сказал Рокко. – Как бы ни был он подготовлен, какими бы способностями ни обладал, но он действует в одиночку… Если на него обратила внимание контрразведка, это значит, что он вступил в единоборство с целым государством, его сыскным аппаратом. Тут уж никакой супермен не справится с задачей. Разве что Джеймс Бонд… Но такое бывает только в кино, парни. Конечно, можно уйти от контрразведки, лечь на дно, перейти границу, затаиться, сменить обличье – это так… Но тогда вы перестаете быть разведчиком. Поэтому, избави вас Господь, искать даже случайных знакомств среди русских чекистов. Держитесь от них подальше, коллеги!
Сейчас Докер вспомнил о том, как он тогда полушутливо возразил:
– Случайное знакомство с контрразведчиком можно использовать в собственных оперативных целях…
– Верно, – согласился Рокке. – Чтобы изучить повадки кошек, можно приобрести домашнего тигра. Теоретически существует, и такой метод. В конце концов, кое-кому удавалось и самим становиться контрразведчиками у противника. Но это, парни, скорее исключения, которые подтверждают правила.
На вилле «Вера крус» у Рокко Лобстера был странный статус. Он числился курсантом Ликея, но почти не бывал на занятиях. Порою не ночевал в казарме, так называли курсанты спальный флигель с небольшими комнатами, похожими на номера дешевой туристской гостиницы, в которых они жили по двое. Да и по остальному было видно, что ранг Омара в разведке куда более высокий, нежели у остальных курсантов. Многие преподаватели Ликея явно испытывали перед Рокко некую неловкость, лавировали между обязательной субординацией и признанием его, Омара, равным любому из них.
Когда стало известно, что именно они, Докер и Омар, испытают вдвоем новый метод перехода границы, Рокко Лобстер пригласил Марка Червягу провести с ним последний уик-энд.
– Сначала побродим по двухэтажной улице Васы, – сказал Рокко, – поглядим на длинноногих скандинавок, посидим в двух-трех кафе для разнообразия, а потом подадимся туда, где потеплее.
Рокко взял у одного из преподавателей Ликея светло-коричневый «вольво», и они отправились в Ухгуилласун.
Припарковались на площади Мергель, с которой начиналась удивительная двухэтажная улица Васы. Оба яруса ее, соединенные лестницами и галереями, были до предела насыщены всякого рода увеселительными заведениями. Вроде знаменитой Рипербан в Гамбурге, только с меньшей откровенностью, или квартала Сан-Паули, но без грубого торгашеского цинизма.
Вот там, в одном из кафе на улице Васы, Рокко и рассказал Марку историю создания им в Майами клуба по обмену женами.
– В клубе состояли большие шишки, Марк, – усмехнулся Рокко. – А поскольку я брал с них хорошие комиссионные плюс страховочные за соблюдение тайны и еще за руководство учреждением, то бизнес мои был и стабильным, и внушительным. Мне бы вовремя уволиться из нашей организации, стать частным лицом и запустить этакие клубы по всем Штатам… Но я не успел уйти со службы – прокололся, чуть не угодил за решетку.
– Но ведь обмен женами – не уголовное преступление, – возразил Марк. – Я слышал, что в Сан-Франциско накрыли разом полдюжины таких клубов. И ничего… Окружной судья заявил, что обмен женами не является преступлением.
– Верно, – согласился Лобстер, – не является… Но как президент клуба я ведь тоже обязан был ставить собственную супругу на кон… Так ведь?
– Разумеется, – подтвердил Марк Червяга.
– Я и ставил… Разыскал в Новом Орлеане старую подружку, выдал за жену и менялся ею, как собственной… Моя Розита имела успех, ибо знала все тонкости древнейшего ремесла, особенно по части французской любви. Майамские боссы норовили стать моими друзьями, навязывали различные услуги, лишь бы попасть в очередь побаловаться с женой президента клуба. Это и моим служебным интересам соответствовало, и счет в банке пополняло. Но не долго дергалась старушка в ковбоя опытных руках… На меня настучали во все инстанции сразу: в прокуратуру штата, в Лэнгли и ФБР. И чуть было не пришили обвинение в сутенерстве…
– Но при чем здесь… Менялись ведь женами!
– Это они женами, а моя Розита была профессиональной проституткой, зарегистрированной в полиции Нового Орлеана. Посылая ее кому-то в постель, я становился сутенером. Конечно, женись я на Розите – и нет проблем… Но моя бедная мамочка перевернулась бы тогда в гробу! Я не мог осквернить нашу фамилию.
Рокко Лобстер поднял глаза к расписанному голыми красотками потолку и прошептал молитву.
– Выручил меня Сэм Ларкин, чудесный старик, знает меня по Ливану… Ведь я уже ветеран, Докер, пора на заслуженный отдых. Вот вернусь из этой последней поездки в Россию… Ладно. Стоп. Праздные мысли размягчают нутро. А оно должно быть у нас крепкое. Расслабиться можно. Размякать – никогда!
Поджидая паром, который показался уже с другой стороны, Марк Червяга вспомнил уик-энд, проведенный с Рокко Лобстером, эти его слова, и подумал, что, перелетев мыслями в Одессу, он начал размягчаться…
«Этого нам вовсе не надо, Марк, – сказал себе Червяга. – Думать необходимо только вперед. Прошлое кормит одних аристократов, говаривал мой дед, заставший еще эпоху биндюжников. Рубль можно сделать только сегодня. Его можно придумать построить на завтра. Но покажите мне умника, который надеется рисовать копейку вчера…»
Когда подошел паром, Докер спокойно сел на него, уверенный, что в Клайпеде наймет такси до Паланги, а в аэропорту купит билет до Москвы, предъявив паспорт на имя Марка Ивановича Красногора, проживающего в городе Калининграде, по улице Офицерской, дом 20, квартира 84.
Так оно и случилось.
Без каких-либо приключений Докер добрался до Москвы. Здесь ему предстояло пробыть двое суток, тщательно проверяясь: ездить с вокзала на вокзал, ночевать де придется, не пытаясь даже устроиться в гостиницах.
Через двое суток, убедившись в том, что хвоста ему не прицепили, и даже внутреннего озорства ради съездив на Лубянскую площадь, чтобы обойти известное здание по кругу, Докер сел в «Красную стрелу» и отправился в Ленинград, чтобы поступить там в распоряжение личного агента Сэмюэля Ларкина, скрывавшегося под кличкой Школьник.
IV
Решение поехать на Карельский перешеек, чтобы забрать с неизвестной ему доселе дачи Андрея и привезти его домой, возникло у академика Колотухина внезапно. Тут было нечто, что называют то загадочным шестым чувством, то наитием, то другими именами, чтобы лингвистическими ухищрениями как-то прикрыть присущий людям страх перед любым непонятным явлением.
Когда Андрей наконец-то позвонил домой, вареники, приготовленные Пелагеей Кузьминичной, были съедены, чай допит, а Нина Григорьевна, принявшая участие в воскресном обеде, искренне благодарила хозяев, собираясь вскоре отбыть в уютную небольшую квартирку на Васильевском острове, где она проживала затянувшемся одиночестве.
– Ты многое потерял, Андрюша, – ласково попенял сыну Колотухин-старший. – Вареники, как всегда, были отменны…
– Надеюсь, мамаша Палаша оставила для мене с десяток, – пошутил Андрей. – Ладно, папа… Я через пару часов выезжаю.
– Хорошо тебе там? – осторожно спросил отец.
– Лучше не надо! – ответил Колотухин-младший.
В голосе Андрея академик услышал некую неуверенность и это явилось первым звеном в цепочке неосознаваемых им импульсов, потянувших за собой конкретные действия.
– Послушай, – сказал Василий Дмитриевич, – как раз собираюсь куда-нибудь за город, воздуху хочется глотнуть. Могу к тебе подъехать – заберу в город.
Никуда он ехать не собирался, решение пришло спонтанно, но теперь Колотухин-старший был убежден что ему и в самом деле надо подышать лесным воздухом Карельского перешейка.
– Прекрасная мысль, отец! – воскликнул Андрей. И как нельзя кстати… Тут Марина хотела кое-какие вещички перевезти, да и маленькая сестренка в электричке намается. Приезжай! Запиши адрес…
– Я запомню, – сказал академик, и ему вдруг стало грустно.
Он тут же справился с минутной слабостью, вернулся в столовую, где Нина Григорьевна помогала Пелагее Кузьминичне, несмотря на ее протесты, убирать со стола, и сообщил, что едет за Андреем. Не хочет ли Нина Григорьевна прокатиться за город?
Нина Григорьевна вежливо отказалась, сославшись на театр вечером, а когда молодая женщина удалилась в ванную комнату привести себя в порядок, Пелагея Кузьминична подтолкнула воспитанника локтем:
– Ну и не догадливый ты, Вася… Кто же так приглашает?
– А что? – заморгал Василий Дмитриевич. – от души…
– Ты попутно ее пригласил, понимаешь? Заодно… А надо было так подать, что ради нее за город едешь, а не за блудным сыном. А Нина стоит того, чтоб с нею прокатиться. Молода и умна, предана тебе. И никогда край не переступает, блюдет себя… Тебе бы такую подругу для жизни, Васенька. Молодой ведь мужик еще.
Мамаша Палаша вынула, из кармана фартука платочек, поднесла его к глазам, шмыгнула носом и, махнув рукой, подхватила скатерть со стола, ушла на кухню.
Недовольный собой, Василий Дмитриевич отвез Нину Григорьевну на Васильевский, любезно проводил ее до подъезда, решив завтра же расспросить о спектакле и самому пригласить ее в театр.
Потом он сел в машину и собирался было включить зажигание, как вдруг вспомнил о Колмакове и, удивляясь этому желанию, решил позвонить ему.
Николай Иванович был дома.
В отличие от академика Колотухина, который не придавал значения внезапным импульсам души, чекист Колмаков знал, что импульсы эти на пустом месте не возникают. Может быть, и не сразу сообразишь, отчего так поступил в данное мгновение, но скидывать со счетов что-то, побудившее тебя к этому, ни в коем случае нельзя. Ведь это явление в одном ряду с интуицией, а куда без нее в таком тонком деле, как разведка и контрразведка.
– Чем занимаетесь, Николай Иванович? – спросил Колотухин.
«Я ему нужен, – смекнул Колмаков. – Надо тактично дать понять, что звонок меня вовсе не потревожил…»
– Скучаю, Василий Дмитриевич… Мои в гостях, за город сегодня не выбрался, перечитываю Конан-Дойля, опыт мистера Холмса перенимаю.
Колотухин облегченно рассмеялся. Только что ему было неловко от того, что позвонил человеку, в воскресный день, да и зачем позвонил, сам этого понять не мог, и вот оказалось, что Колмаков изнывает от безделья, что телефонное беспокойство для него благо.
– А я как раз собрался за город, – сказал академик, – сына забрать с дачи, он там у своих знакомых… Не хотите за компанию?
– С удовольствием, Василий Дмитриевич, – согласился Колмаков. – Вы говорите из дома?
– Нет, я уже в пути. Если принимаете мое предложение, то сейчас заеду за вами.
– Я выйду к подъезду, Василий Дмитриевич, – сказал майор.
Уже за городом Николай Иванович спросил директора НИИэлектроприбора, который уверенно, на оптимальной скорости вел машину:
– Первый раз едете в то место?
– Сын сказал адрес… А вообще-то в Кавголове бываю часто. Почему вы спросили? Разве я похож на заблудившегося туриста?
– Не похожи, – улыбнулся Колмаков. – Но видно, что едете в неизвестное для вас место.
– Как же вы определили?
– Некое напряжение ощутил. Да, в Кавголове вы бывали, дорогу знаете. Но конечная цель для вас в тумане, адрес – расплывчатая абстракция, она угнетает вас неопределенностью, и это отражается на вашем общем состоянии.
– Ну, вы просто маг и волшебник, Николай Иванович! – засмеялся Колотухин. – И где вас только этому учат? Может быть, и мысли читать умеете?
– Сам не умею, – ответил Колмаков, – но в возможность этого верю.
– Это хорошо, – сказал Колотухин. – Приятно узнать, что именно вы, Николай Иванович, верите в могущество мысли. Разум – основная ценность бытия. Пусть мои слова не покажутся вам еретическими, но я верю в то, что разум не подчиняется физическим законам, уж во всяком случае пресловутой теории относительности, и потому может перемещаться по Вселенной со сверхсветовой скоростью – мгновенно… Когда-нибудь разум сможет отделяться от бренной оболочки человеческого тела и оказываться в далеких районах Галактики.
– Но ведь это же фантастика, Василий Дмитриевич…
– Мы называем фантастикой все, что не можем втиснуть в нами же придуманные уравнения. Вы определили, что я еду в незнакомое для меня место. Это не фантастика?
– Видите ли, существует некая теория поведение, – сказал Колмаков. – Она возникла из наблюдений за животными, образовав этологию. А поскольку мы только высшее звено в цепи эволюционирующего животного мира, значит, в принципе, возможна и теория человеческих поступков.
– Да, – вздохнул Василий Дмитриевич, – человеческие поступки… Природа создала человека с единственной целью: обучить его главному поступку – превращать мертвое в живое. А мы овладели только обратным процессом. И еще как овладели…
– Вот бы научиться силой мысли обезвреживать те горы оружия, которые выросли за последние сорок лет, – мечтательно произнес Колмаков.
Академик рассмеялся:
– Слышали бы нас с вами наши начальники. Записали бы в маниловствующие бездельники. К сожалению, человеческая мысль способна создать оружие, но пока бессильна внушить людям бессмысленность наращивания смертоносных изобретений. Недавно знакомился с проблемами, с которыми столкнулись американцы при создании пучкового оружия. В лаборатории Лоуренса в Ливерморе они соорудили ускоритель. Он генерирует электроны с энергией в пятьдесят мегаватт и нейтрализует ионные пучки при выходе из системы. Изучается, как эффективнее поражать ракеты, которые летят по настильной траектории, пролегающей в атмосфере. Серьезные работы… И все это не на пользу, а во зло людям.
– Насколько я понимаю, для ионного пучка лазер сначала прокладывает коридор в атмосфере, – поинтересовался Колмаков.
– Примерно так, – подтвердил Колотухин. – Приобщаетесь потихоньку к нашим делам, товарищ телепат?
– И до ваших дел, и до телепатии мне далеко, Василий Дмитриевич… Читаю, правда, популярную литературу, вроде бюллетеня «Ракетная и космическая техника».
– Это уже что-то, Николай Иванович.
Они помолчали. Затем Колмаков спросил:
– Вы знакомы с друзьями вашего сына, к которым мы едем?
– Совсем незнаком. Там девушка, с которой дружит Андрей. Кажется, намерения у него серьезные. Вот и поглядим заодно на потенциальную невесту.
– Извините, Василий Дмитриевич… Для всех я… Ну, скажем, ваш бывший аспирант, который теперь работает в другой области. Не возражаете против такого ученика?
– Разумеется, – весело хмыкнул академик
V
Распоряжение объявить утром тревогу, чтобы с нее начать знакомство с разведшколой на вилле «Вера крус», Сэмюэль Ларкин отдал вечером накануне.
Он отверг идею Стива Фергюссона поднять курсантов среди ночи.
– Зачем? – сказал высокий гость из Лэнгли. – Люди не выспятся, будут злы и раздражительны. Они будут правы, если оценят эту нашу с вами выходку, мистер Фергюссон, как отъявленное самодурство. Разбудить мы их разбудим, в целях мобилизации духа, но за полчаса до обычного подъема. Пусть оценят и экстремальность ситуации, в которой будет проходить инспекция, и заботу о них начальства.
Олегу Давыдову снилась родная мореходка, дискотека, куда он пригласил Хельгу. Девушка сидела одна за столиком, к ней то и дело подходили товарищи Олега, но Хельга упорно отказывалась от их приглашений танцевать и грустно смотрела на Давыдова. А тот вел музыкальный вечер, ведь он был признанным диск-жокеем, и никак не мог оторваться от пульта.
Вдруг совсем не по теме вступили барабаны, потом ударил по ушам пронзительный звук тифона.
«Туманные сигналы!» – подумал штурман, сбрасывая одеяло и готовый бежать на мостик.
Нет, он был не в уютной каюте на «Вишере». Он был в шпионском Ликее. Это хозяева «Осьминога» зовут отрабатывать горький хлеб наемника.
Сигналы боевой тревоги, к которой уже были приучены курсанты, сменились командой «Общий сбор». Все три группы будущих разведчиков – младшая, средняя и старшая – выстроились на внутреннем, прикрытом стеклянной крышей, дворе виллы.
В каждой группе, разделенной на пятерки с опытным инструктором-наставником во главе, было по двадцать человек. Занятия с каждой пятеркой проводились отдельно, поощрялась и индивидуальная работа преподавателей с курсантом с глазу на глаз. Для проведения походов различной степени трудности, отработки полувоенных операций, тренировки крупных диверсионных акций пятерки сводились в группу.
Сейчас перед Сэмюэлем Ларкином и руководством «Осьминога» выстроились все шестьдесят питомцев-головорезов, учащихся Ликея, которые, впрочем, как и обитатели древнегреческого одноименного заведения, созданного великим Аристотелем, изучали философию. Не так глубоко и не для тех целей, которые преследовали перипатетики, жившие за две тысячи лет до них, а всего лишь для постижения кратко изложенных и в соответствующем духе препарированных трудов классиков марксизма-ленинизма.
Но философия в Ликее, конечно же, не была главным предметом. Скорее всего, главным было все остальное.
Из курсантов разведшколы готовили хороших радистов, подрывников, шифровальщиков. Их учили профессионально обращаться с фото – и киноаппаратурой, уметь мастерски прыгать с парашютом, водить машины и мотоциклы любых марок, плавать с аквалангом. И конечно стрелять: на звук, на вспышку света, через одежду, не поворачиваясь к объекту стрельбы, в падении, из двух пистолетов сразу.
А способы убийства без применения оружия? Их осваивалось множество, от знаменитого «шлагбаума», заимствованного из джиу-джитсу, до мгновенного удавливания жертвы, приема, которым пользовались члены таинственной индийской секты «душителей».
В Ликее учили также изготовлению наркотиков и ядов из подручных лекарственных средств, умению оказывать медицинскую помощь, вплоть до акушерской. Кроме того, курсанты постигали приемы конспирации, тайнопись, умение подделывать документы, обнаруживать и устанавливать аппараты для подслушивания. При случае они должны были вскрыть сейф не хуже любого «медвежатника». И, разумеется, они скрупулезно изучали методы советской контрразведки и органов государственной безопасности тех стран, в которых им предстояло работать, структуру и боевую технику их вооруженных сил.
Особое внимание уделяли в Ликее психологии. Здесь она, как и философия, носила практический характер. Курсантов учили коммуникабельности, умению завязывать необходимые знакомства, составлять индивидуальные и рабочие характеристики на тех лиц, которых они намеревались использовать для агентурной разработки.
Преподаванием шпионских наук занимались отнюдь не академические теоретики, а практики, которым было что передать тем, кто готовился прийти им на смену.
Преподаватели использовали исторический материал, связанный с действиями разведок в годы второй мировой войны, документальные, научно-популярные и художественные фильмы. Фильмы тщательно анализировались на предмет, как не следует поступать в реальной действительности, ибо в большинстве своем эти ленты были надуманными, представляли собой образчик пренебрежения здравым смыслом, незнания сценаристами и режиссерами жестоких законов разведки и контрразведки.
Просматривались с широким применением стоп-кадра учебные фильмы, в которых демонстрировались приемы наружного наблюдения за конкретным объектом, способы уклонения от слежки, «сбрасывание хвоста», методы конспирации. Эти кинокартины, снятые талантливыми и компетентными авторами были, пожалуй, одними из самых действенных учебных пособий разведшколы.
Чтобы снять с курсантов нагрузку, всепоглощающие часы натаскивания сменялись увеселительной программой, именовавшейся «кайф тайм-аут».
Питомцы Ликея получали видеокассеты с порнографическими фильмами. Как правило, фильмы были датского производства, а значит, отличались особой изощренностью, тягой к суперпикантным подробностям, крупному плану. Кто-то прокручивал эти ленты у себя в кельях, иные собирались группами у больших телевизоров, установленных в холлах. Буфет и бар, безалкогольные в будничные дни, начинали отпуск спиртного.
После просмотра фильмов курсантам, взбудораженным жидким дьяволом и экранным сексом, выдавались карманные деньги. Эта сумма составляла недельный заработок, но считалась поощрением Затем ликеисты отправлялись в город, на экскурсию по злачным местам. Каждый при этом хорошо знал, что перебор со спиртным, любой конфликт с полицейскими властями ему обойдется дорого. Администрация школы постоянно внушала подопечным, что им позволено все за исключением одного, быть в чем-либо замеченными. Принцип «не пойман – не вор» считался краеугольным камнем в системе подготовки обитателей виллы «Вера крус»…
Сэмюэль Ларкин поприветствовал собравшихся по тревоге курсантов разведшколы.
По плану, составленному Стивом Фергюссоном, после общего построения питомцы Ликея должны были продемонстрировать заместителю директора ЦРУ, чему они здесь научились. А завершалась инспекция школы дружеским банкетом, на котором Сэмюэль Ларкин хотел произнести речь-напутствие.
Когда возник вопрос, кто покажет боссу приемы специальной борьбы, Джон Бриггс выдвинул кандидатуру русского штурмана. Ему было известно, что Олег Давыдов мастер спорта по дзюдо, чемпион Ленинграда, да и в школе кое-чему выучился дополнительно, не подведет. А вот руководитель «Осьминога» не знал о прежних борцовских успехах нового курсанта – бывший доктор Кунин предложил Олегу не распространяться на этот счет – и согласился на поединок с едва скрываемым злорадством.
Стиву Фергюссону очень хотелось, чтоб протеже Сократа предстал перед Сэмюэлем Ларкиным в неприглядном свете. С этой целью он выставил против Давыдова инструктора по борьбе Ивара Йака, наполовину датчанина, наполовину финна, намекнув ему, чтобы тот хорошенько помочалил этого рюсся.
Но Ивару Йака самому пришлось худо. Когда он уверенно пошел на Олега, тот вроде бы струсил, уходил от захватов, едва ли не бегал от противника по ковру Но потом, никто и заметить не успел как, провел молниеносный захват, резко бросил Ивара Йака на ковер и тут же спокойно отошел к его кромке. Инструктор вскочил на ноги, бросился на Аргонавта и вновь оказался побежденным. В третий раз Давыдов решил его немного успокоить и дополнил бросок болевым приемом, стараясь при этом не изувечить. Как-никак, а имущество разведшколы…
Ошеломленный Ивар Йак с трудом встал на четвереньки, замотал головой, не в состоянии осознать, что же с ним приключилось. К нему подбежали, поставили на ноги, увели с ковра.
Восхищенный увиденным, Сэмюэль Ларкин тихонько поаплодировал Аргонавту.
– Подойдите ко мне, молодой человек, – попросил он Давыдова. – Наверно, вы и прежде занимались борьбой, так ведь?
– Немного, сэр, – небрежно махнул рукой Олег. – В порядке самодеятельности…
– Самодеятельность у русских многое значит, – возразил гость из Лэнгли. – Я хорошо знаю ваших соотечественников, мистер Давыдов. При увлечении каким-то делом ваши люди достигают больших высот, не становясь при этом профессионалами. Что ж, физически вы подготовлены блестяще. А каков ваш коэффициент интеллектуальности?
К такой постановке вопроса Давыдов никак не мог привыкнуть и замешкался с ответом, хотя и знал о собственном высоком коэффициенте интеллектуальности. Но для него сказать о нем было все равно, что на вопрос: «Хорошо ли у вас работает голова?» заявить: «Не просто хорошо, я вообще шибко умный».
Ответил Джон Бриггс.
– Ого! – сделал вид, что приятно удивился, Сэмюэль Ларкин (он знал про «ай-кю» Давыдова), – отличное сочетание сильного тела и большого ума. У вас завидное будущее, мой мальчик.
– А я всегда считал, что разведчики – люди без будущего, – глядя в глаза заместителю директора ЦРУ, сказал Олег. – Они живут и умирают в неизвестности…
– Так в этом же особая прелесть, мистер Давыдов! – воскликнул Сэмюэль Ларкин. – Вы достаточно умны, чтобы понять суетность открытого мира, который заполняют посредственности. Ведь дело, в котором вы сейчас участвуете, – один из главных инструментов предотвращения ядерного апокалипсиса! Вы слуга мира, мой мальчик… И должны испытывать чувство удовлетворения от осознания того, что принимаете участие в деле, которое является одним из важнейших в наши дни. Помните, что таких людей, как вы и ваши товарищи, не так уж много на планете. Ваша деятельность крайне необходима человечеству!
Олег Давыдов не сумел скрыть недоверчивой усмешки, мелькнувшей в глазах, и наблюдательный Сэмюэль Ларкин заметил это.
«Естественная реакция, – подумал он. – Если бы парень подобострастно внимал моим словам, то при его уме вывод был бы для меня однозначным: притворяется».
– Вы с некоторым сомнением отнеслись к моим словам, молодой человек, – сказал Сэмюэль Ларкин, – и это понятно. В вас еще сохранились прежние стереотипы, психологические установки, привитые официальной пропагандой. Там, откуда вы пришли, считают, что мир разделен на два враждебных лагеря. Следовательно, сотрудничество с противной стороной рассматривается как измена, предательство. От этого вы – не спорьте, это так – испытываете стрессовое состояние, хотя и не виноваты в случившемся. Не так ли?
Олег Давыдов кивнул, хотя и не понимал, куда этот человек клонит.
– У нас иная точка зрения на сотрудничество с противоположной стороной. Мы считаем, что нет никаких противоборствующих лагерей, есть единое человечество, жаждущее вечного мира. В наше время, когда ядерное оружие изменило мышление большинства людей, у человечества нет альтернативы всеобщему разоружению. Но разные правительства видят разные пути к нему. У них появляется искушение склонить другую сторону на свой путь поисков мира, при этом используются военные, экологические, политические средства. Это усложняет, тормозит процесс разрядки. И тогда в дело вступают разведчики. Они раскрывают козырные карты тех или иных правительств, не дают им блефовать во время мирных переговоров, и тем самым приближают такой желанный мир. Русские ребята не дают темнить в вопросах разоружения нашему президенту, а простые американские парни рыщут по секретным закоулкам России, чтобы избавить ее от искушения обвести Америку вокруг пальца. И те и другие делают одно благородное дело, принося в конечном итоге общую пользу человечеству.
«Лихо закручено, – подумал Давыдов, внимательно слушая Сэмюэля Ларкина. – Этот дедуля не так прост, как смотрится».
«Мой крестный папа еще хоть куда, – мысленно усмехнулся Джон Бриггс. – Это ж надо так завернуть! Конечно, Давыдова на подобной дешевке не проведешь, но именно бредовость идеи общего мира и разведчиков-херувимов в нем заставляет задуматься… И дает возможность полить елеем саднящие остатки совести».
Стиву Фергюссону слова Сэмюэля Ларкина про стремление разведчиков к миру не понравились. Конечно, руководитель «Осьминога» понимал, чем вызван этот теоретический экспромт высокопоставленного шпиона, но ему, с молоком матери впитавшему принципы разделения мира на мы и они, тяжело было слушать эти выкрутасы мистера Ларкина.
А пока он размышлял над тем, как сочетать заявление шефа с прежней идеологической линией обработки курсантов, паузой воспользовался Джон Бриггс. Увидев, что бывший штурман «Вишеры» понравился Сэмюэлю Ларкину, он решил закрепить успех Давыдова.
– Курсант Аргонавт зарекомендовал себя не только способным учеником, – сказал он. – Недавно он предложил руководству школы принципиально новый метод тренировки на выживание в экстремальных условиях.
– И в чем же он состоит? – заинтересованно спросил Сэмюэль Ларкин. – Пусть расскажет мистер Давыдов…
– Тут нет ничего нового, – пожал плечами Олег. – Мне казалось, что это всем известно… Я узнал, что здесь обучают обходиться минимальным количеством пищи, жить десять-пятнадцать суток на подножном корме. Я считаю, что такая установка усложняет положение оказавшегося без продуктов агента.
– И что же вы предложили?
– Сразу переходить на полное голодание. Я исходил из того, что здоровый человек может обходиться без пищи тридцать сорок дней. Трудно бывает в первые два-три дня Сильное чувство голода, слабость, головокружение. А потом организм переключается на внутренние резервы, и они позволяют в течение двух-трех недель вести активную жизнь. Но при условии полного голодания… Если при вас есть пища, но мало, не надо дробить ее, растягивать. Питайтесь, как ели до того, а потом разом переходите на полное голодание.
– Откуда вам это известно?
– Я сам участвовал в голодном походе. Мы шли на байдарках по реке Печоре шестнадцать дней и при этом пили только воду. А в последний день играли в волейбол… Я потерял пятнадцать процентов первоначального веса, но мог продолжать путь. Об этом писали наши газеты.
– Люди организации крайне внимательно читают их, а вот не заметили… Благодарю вас, мистер Давыдов. Я позабочусь о том, чтобы… Словом, реализуйте идею Аргонавта здесь, в «Вера крус», господа. Вы, Бриггс, представьте доклад о проведенном эксперименте лично мне. Надеюсь, мистер Давыдов не откажется еще раз совершить такой поход, уже в качестве инструктора, ради нашего святого дела? Тем более, по вашим словам, это не так уж страшно…
Никак не прореагировав на предложение заместителя директора ЦРУ, Олег спокойно ответил:
– Если есть установка на преодоление чувства голода, есть знание, что чувство голода и слабость через определенное время исчезнут, то переход на полное голодание произойдет довольно спокойно. И никаких поисков замены питанию – это только ухудшит положение…
– Вы так убежденно говорите, мистер Давыдов, – улыбнулся Сэмюэль Ларкин, – что я тотчас же готов отправиться с вами в голодный поход.
– Собирайтесь, сэр, – просто ответил Олег. – Не пожалеете.
VI
Когда Андрей Колотухин сказал о том, что на дачу приедет отец и заберет с собой не только его, но и Марину с девочкой, Бронислава Иосифовна сначала переполошилась – академик едет! – а затем быстро принялась готовить серьезный обед. Протесты Андрея, его уверения, что отец не любит суеты, предпочитает простую пищу и простое обращение, не помогли.
Матти Бьёрнсона, с которым Андрей встретился утром у станции, известие о приезде академика поначалу обескуражило. Он – связник «Осьминога» Викинг – получил задание резидентуры вступить в контакт с Мариной Резник, и выйти через нее на сына академика Колотухина. На дальнейшее у Викинга инструкций не было.
Этот аспирант Ленинградского университета, вполне серьезно работавший над диссертацией «Влияние скандинавской саги на русский средневековый эпос», вовсе не был заурядным шпионом, работающим за вознаграждение. Не было у Матти, сына состоятельного судовладельца, владевшего пароходной фирмой в Ухгуилласуне, и личной вражды к русским. Он сотрудничал с «Осьминогом» из-за любви к острым ощущениям. С детства увлекавшийся легендарными подвигами викингов, Матти мечтал о необыкновенной, полной романтических приключений жизни, а его готовили к коммерческой деятельности, старательно направляли по стопам отца-бизнесмена. Будучи подростком, Матти дважды убегал из дома и, пробравшись тайком на корабль, уходил в море. Его обнаруживали и из первого же порта отправляли в родительский дом.
Когда отец окончательно понял, что пароходный принц не желает принимать корону, он не стал препятствовать его намерению изучать историю викингов. В университете о склонности Матти к приключениям проведал преподаватель старо-норвежского языка – сотрудник ЦРУ, внедренный для работы среди скандинавской молодежи, отличающейся левыми взглядами. Специалист по сагам был неплохим психологом. Он подал Матти сотрудничество с ЦРУ как некую увлекательную, хотя и опасную игру, которой могут быть достойны лишь особо одаренные люди… Метод сей стар как мир, но продолжает действовать безупречно.
К моменту окончания университета Матти был уже опытным агентом, которого ценили в Лэнгли именно за то, что разведка была для него не куском хлеба и не отдушиной для выхода ненависти к России, а попросту хобби. Все тот же наставник осторожно натолкнул Матти на русский вариант его исторических поисков, ненавязчиво подсказал тему диссертации. С ней и отправился Матти Бьернсон в ленинградскую аспирантуру.
Легенда, с которой Матти явился на дачу в Кавголове, была простой. У себя на родине, в Ухгуилласуне, он познакомился с Борисом Куниным. Тот собирался в Южную Америку на три месяца, а пока его судно стояло в порту под погрузкой. Узнав, что Матти учится в Ленинграде и скоро там будет, Борис попросил передать небольшую посылку и письмо. Резники, мол, любимые его родственники, и ему, Кунину, хочется сделать им приятное.
Джон Бриггс хорошо знал, как предана ему Марина, и надеялся, что после соответствующей психологической обработки она согласится работать на него. Он лично проинструктировал Матти Бьернсона, как действовать, в деталях обрисовал характер и жизненные установки Марины и Брониславы Иосифовны.
Встреча в Кавголове с Андреем не была для Матти неожиданностью, ибо Викинг ее вычислил. Все получилось еще удачнее, чем планировалось. Андрей, попался ему по дороге, сам привел его в дом № 12 по улице Заозерной. Знакомство состоялось самым естественным образом.
– Привез Резникам посылку от племянника и кузена, – пояснил Матти по дороге. – Встретились случайно у меня на родине. Он дома еще не скоро будет, просил передать.
Имя «кузена» Матти Бьернсон предусмотрительно не сообщил. На даче он от имени «племянника» вручил посылку Брониславе Иосифовне, а Марине незаметно от Андрея передал письмо. И Бронислава Иосифовна, и Марина приняли все это как должное, а это уже связало некоторым образом их и Викинга. Тайна, в которую вовлек женщин Викинг, была первым шагом к их особым отношениям.
В записке бывший Борис Кунин сообщал, что некоторое время не сможет увидеть Марину и девочку, но сердце его с ними… Впереди их ждут определенные испытания, но любовь все одолеет, они будут вместе. Марина может полностью довериться тому, кто передаст письмо, может быть, он снова доставит весточку.
Когда Марина прочла, уединившись в мансарде, короткое письмо Бориса, появился Матти, попросил письмо и сжег его на огне зажигалки.
– Это ведь неофициально пришло, – пояснил он. – Через кордон… Я не имел права брать… Не надо говорить о нем и посылке. Тогда смогу передавать и другие вести. – И Матти широко и доверчиво улыбнулся.
Этот прием – «открытый и добродушный парень, золотое сердце» – подействовал на Марину безотказно – ей стало легко и радостно, она поверила всему, что написал ее любимый…
Потом был обычный воскресный день на даче. Матти не отходил от Брониславы Иосифовны, делился рецептами скандинавской кухни, в меру возился с девочкой, вел с Андреем умные разговоры об исторической роли викингов, спорил о том, были варяги норманами или славянским племенем, и согласился со вторым положением – его отстаивал Колотухин-младший. Купались в озере, обедали.
Приехал Василий Дмитриевич Колотухин, да не один, привез бывшего аспиранта, человека на редкость компанейского. Николай Иванович буквально очаровал всех. Он сильным баритоном пел под гитару старинные и современные песни, рассказывал смешные анекдоты, отдал должное кулинарному искусству Брониславы Иосифовны и, что уж совсем удивительно, неплохо разбирался в современных достижениях косметики. Колотухин-старшкй только диву давался, глядя на майора.
Улучив минуту, Матти Бьернсон, которому пришелся по душе этот очень русский, по его мысленному определению, человек, спросил Николая Ивановича:
– Скажите, а вы тоже физик?
– Сейчас я скорее лирик, – улыбнулся Колмаков.