Близко.
Даже хлопья театрального снега не смогут втиснуться между ними.
Сова
…Чтоб ты сдох, – подумал Брагин. Хотя смешно желать смерти и без того умершим.
Едва начав копаться в прошлом Филиппа Ерского, которое привело к столь печальному настоящему, Сергей Валентинович сделал сразу несколько открытий. Не то чтобы неприятных, но в какой-то мере – неожиданных.
Филипп Ерский определенно был баловнем судьбы. Писаным красавцем, и к тому же – талантищем, которые появляются на музыкальном небосклоне раз в десятилетие, а то и реже. Его концерты были распланированы едва ли не на два года вперед; он перемещался по миру свободнее, чем Брагин по своей Петроградке; он выступал с самыми прославленными оркестрами, с самыми выдающимися дирижерами. Его можно было обнаружить на фото с политическими деятелями и еще сохранившимися кое-где августейшими особами. Дом под Валенсией, квартира в Карловых Варах, двухсотметровый пентхаус в Питере… Стоило ли обзаводиться всем этим добром, чтобы найти конец в однокомнатной берлоге на окраине города?
И что вообще привело туда Филиппа Ерского?
Вся его предыдущая жизнь не давала даже намека на ответ. Вернее, та часть жизни, которая стала достоянием общественности и к которой (посредством интернета и бесед с посвященными) приобщился Брагин. Было несколько странностей, и они никак не хотели вписываться в ландшафт, обычно окружающий знаменитость. Об «этом Хаммурапи» следователь собирался подумать позже – когда соберет достаточно материала для анализа и систематизации данных. Но самая главная странность все равно торчала где-то поблизости – ножом в солнечном сплетении. Как ни старался Брагин соединить Ерского и неизвестную девушку из автобуса № 191, ничего не выходило. Не было у них точек соприкосновения, хоть волком вой.
Добро бы она была просто девчонкой, или просто шлюхой, или просто девицей из эскорт-службы в дорогом белье – но она была скрипачкой, как и Филипп. Но вместо того чтобы упростить, это осложняло дело. И все только запутывало.
Никто из коллег Ерского не опознал ее по фотографии, которую Брагин неизменно прикладывал к концу беседы о лауреате и дипломанте. А беседы между тем получались занимательные, вне зависимости от их длительности. И в сухом остатке всегда выпадало одно и то же:
Филипп Ерский – не тот человек, по которому кто-то будет особенно горевать.
Или, по-простому, сдох Максим – и хер с ним.
Эту мысль (с разной степенью корректности) высказывали абсолютно все. Иногда не впрямую, завуалированно и в полном соответствии с латинским изречением «о мертвых либо хорошо, либо ничего, кроме правды». Но и особой правды Брагин не добился. Лишь однажды просочилось что-то похожее на откровение, когда Брагину удалось пообщаться с Петром Гусельниковым, несколько нервным молодым мужчиной лет тридцати четырех. Через несколько часов Гусельников улетал во Вроцлав, чтобы занять место альтиста в местном Камерном оркестре, и страшно боялся опоздать на рейс – наверное, потому и нервничал.
Появление Брагина не добавило ему спокойствия, но парень согласился переговорить со следователем, «пока не придет такси».
– Вот и ладушки, – сказал Брагин. – Сколько у нас времени?
– Минут десять есть.
– Считайте, что все двадцать. А то и двадцать пять. Новый год на носу. Пробки. Но попробуем уложиться в десять.
Они стояли в подъезде дома Гусельникова – на втором этаже панельной хрущевки, у низкого широкого окна. В подъезде было чисто прибрано, а на выкрашенных масляной краской стенах висели самодельные плакаты с призывом не курить, не сорить и не бросать мелкий мусор в горшки с цветами. Горшки с разросшимися фикусами и юкками находились тут же, их было штук пятнадцать или около того. И посреди всех этих импровизированных джунглей стоял чемодан Гусельникова, на который был наброшен чехол с костюмом – очевидно, концертным.
– Расскажите мне о Филиппе Ерском.
– А нечего рассказывать. – Гусельников покрепче ухватил футляр с альтом и посмотрел на Брагина исподлобья.
– Говорят, вы приятельствовали.
– Не смешите. У Филиппа не было приятелей. Ни в этом городе. Ни в этой жизни.
– Вы вместе учились?
– Номинально да. Последний год в Консерватории.
– Номинально?
– Ему не нужна была Консерватория. Для диплома разве что. Но в Консе я его не видел. Он уже тогда мотался по миру с сольниками. Гений смычка. Новая реинкарнация Паганини.
– Завидуете? – не выдержал Брагин.
– Завидую, конечно. – Честный парень Гусельников даже не стал отпираться. – Знаете, сколько я ждал это свое место во Вроцлаве? Три года. Три! А ведь это не самый выдающийся оркестр. А если бы там появился Филипп…
– Он занял бы место первой скрипки, минуя лист ожидания?
– Не в этом дело. Оркестр сразу стал бы выдающимся, понимаете? Любой оркестр. Филипп его таким бы сделал. Он действительно гений.
– То есть утрата Ерского для музыки невосполнима?
– Для музыки – скорее всего. И для тех, кто покупал билеты на его концерты за бешеные тысячи… Я говорю не о рублях.
– А для тех, кто не выкладывал тысячи? Кто мог поздороваться с ним по-свойски? Выпить по рюмке после концерта…
– Не знаю ни одного человека, кто выпил бы с ним по рюмке. Он вообще не пьет. Или напивается в одиночестве.
Гусельников бросил взгляд на часы, в надежде, что время вот-вот выйдет.
– Пробки, – напомнил Брагин.
– Я ведь не первый, с кем вы о нем разговариваете?
– Не первый.
– И что сказали остальные?
– Особо расстроенных я среди них не видел. Просто завистью это не объяснишь. Что тогда?
– Я не знаю.
– Не знаете?
– Не знаю, потому что не могу сформулировать, вот и все.
– А вы попробуйте.
– Ну хорошо.
Видно было, что честный парень Гусельников лукавит. Что он задумывался о Филиппе Ерском и раньше и худо-бедно сумел всё сформулировать, как бы ни утверждал обратное. Но теперь пришла пора обкатки его теории на публике, и тут Гусельников слегка притормозил.
– Что бы вы сказали о человеке… – наконец-то начал он и тут же осадил сам себя: – Черт. Черт-черт-черт… Ладно. Еще раз. Что бы вы сказали о человеке, который сбил на дороге старого больного пса? Не случайно наехал, нет. Сбил специально, а потом додавил псину колесами.
– Вешать надо таких сволочей, – спокойно произнес Брагин.
Ответ Брагина нисколько не интересовал Гусельникова, потому что был единственно возможным. По-другому на столь запредельные вещи реагировать нельзя. Только вешать. Но Гусельников – плохой помощник в таком святом деле, как суд Линча. Вместо того чтобы подать веревку, он отвлекается на какие-то переживания внутри себя, близоруко щурит глаза и дергает кадыком.
– …И даже выключил музыку, чтобы лучше расслышать, как трещат собачьи кости. Кажется, это был Малер. «Песни об умерших детях».
У Брагина неожиданно закололо сердце. Давненько этого не было, со времен последнего Катиного срыва, – и вот, пожалуйста. Он-то думал, что сердечная сумка крепка, как никогда, и способна переносить любые тяжести, да видно рано радовался.
– Выходит, Филипп Ерский, несмотря на всю его гениальность, конченый подонок? Живодер?
– Что?
Гусельников выглядел так, как будто его только что вывели из гипнотического сна.
– Вы ведь про него мне только что рассказали? Про Филиппа? Это ведь он сбил собаку? Не случайно, нарочно? А вы где были? Сидели рядом и слушали… Малера?
– Нет. Вы не поняли.
– Что тут понимать, – неожиданно разозлился Брагин.
– На самом деле этого не было… Не было того случая с собакой.
– Не было, ага.
Гусельников – милый парень. Несмотря на известную громоздкость. В джунглях (настоящих, а не здешних, представленных ограниченным кругом растений) он ни за что бы не выжил. Слишком мягкий, слишком пухлый, похожий на медвежонка. Но не из тех, кого продают в дорогих магазинах игрушек, а дешевого, потертого; кочующего из одного – не слишком счастливого – детства в другое. Глаз куда-то подевался? Так мы вместо него пуговицу пришьем, всего делов-то. Но, вопреки этому (или благодаря – кто знает), он вызывает симпатию. И у Брагина вызывал – до последней минуты. Теперь же ему хочется чем-нибудь стукнуть Гусельникова по его дурацкой башке – да хоть бы и его дурацким альтом! Только хрен этот альт отберешь, – Гусельников вцепился в него так, как будто от этого инструмента зависит вся его жизнь.
Может быть, так оно и есть. И даже скорее всего.
– Знаете, как это называется, Петр? Клевета.
– Почему клевета? – искренне удивился Гусельников.
– Вы только что обвинили известного и популярного человека в отвратительных вещах. А теперь решили откатить назад. Нашлись ложечки, да? А осадок-то остался.
Медвежонок выглядел потерянным. Грустным. Как будто заранее знал, что Брагину ничегошеньки втолковать невозможно, как бы медвежонок ни старался.
– Вы меня не поняли.
– Тогда постарайтесь еще раз.
– Ну, хорошо. – Гусельников крепко зажмурил веки. – Не было того случая с собакой. Но я его не придумал… Нет, не так. Я бы не смог такое придумать, если бы однажды не заглянул в глаза Филиппу. Понимаете?
– Нет.
– Когда смотришь в глаза Филиппу… Ну, если у тебя хватает смелости смотреть в глаза Филиппу… То видишь именно это. Как он давит собаку на дороге. И больше ничего.
– То есть это ваш досужий вымысел.
– Считайте, как хотите. Вы просили рассказать о Ерском – вот я и рассказал.
– А кому-нибудь еще рассказывали?
– Нет.
– Интересно, возникают ли у других похожие ассоциации?
– Не знаю. Не обязательно похожие. У людей слишком разные страхи.
– Значит, Филипп Ерский вызывает страх?
– Напоминает о нем. Ты всегда должен быть начеку. Как-то так.
Странные все-таки люди, музыканты.
– Зато теперь можно расслабиться, да, Петя? – Брагин неожиданно подмигнул Гусельникову.
– Теперь да, – абсолютно серьезно