И когда? – в день их одиннадцатой годовщины.
И в связи с чем? – с делом, над которым бился сейчас Брагин.
– …Расскажешь мне эту историю?
– Нечего особенно рассказывать. Это было еще до нашего знакомства.
Ого.
Сергей Валентинович вдруг почувствовал, как у него нехорошо засосало под ложечкой. «Нечего особенно рассказывать»?
А вот хренушки.
По тому, как неожиданно вспыхнул румянец на Катиных щеках, и по тому, как она подобралась и несколько раз повторила магическое «еще до нашего знакомства», Брагин понял – что-то такое наклевывалось. Или произошло.
«Еще до нашего знакомства» предполагает полную свободу от нынешних отношений. Тогда совсем юная Катя даже не помышляла о замужестве и вольна была менять кавалеров, как перчатки. Собственно, тем же самым занимался и Сергей Валентинович. Сначала носившийся с Элкой Гусаровой, а потом, когда та его продинамила и укатила в Италию, – с не меньшим энтузиазмом переключившийся на Псков, Опочку и Темиртау.
А теперь еще и сценаристка Дарья Ратманова. Алё, Сергей Валентинович, вы берега не попутали?
И все равно – даже намек на гипотетическую связь между покойным Ерским и его женой отдавался в Брагине дребезжащей болью и запоздалым чувством тревоги за Катю. Если все, что рассказала Вера Протасова, – правда, значит, любая женщина, приблизившаяся к Филиппу, находится в зоне риска. Но… Вот она, Катя. Сидит напротив своего дражайшего муженька, живая и здоровая. А то, что было – быльем поросло. Брагин так и должен ко всему относиться.
Оки, он попробует.
– У вас был роман?
– Нет. Не было особого романа.
Опять эти идиотские обороты – нечего особенно рассказывать, не было особого романа. Слишком долго Брагин прожил с Катей, чтобы не заметить: эти воспоминания ей не просто неприятны. Ей бы хотелось, чтобы их не было. Тогда зачем она вообще призналась в знакомстве с Ерским?
– Значит, особого романа не было.
– Угу.
– А какой был? – Брагин спросил об этом с максимальной мягкостью, на которую только был способен. Лишь бы Катя не посчитала его самодуром-мужем, ревнующим свою жену к прошлому.
– Так. Целовались пару раз. И всё.
– Но ты до сих пор об этом помнишь.
– Ну глупости же, Сережа! Я могла вообще не рассказывать.
Вот да. Возможно, теперь Брагин получит ответ на этот вопрос.
– Прости. Продолжай.
– Я даже не была влюблена. Это как-то по-другому называется.
– Инфицирована? – неожиданно вспомнил Сергей Валентинович словечко Веры Протасовой.
Катя улыбнулась мужу давно забытой им полуиронической улыбкой: глаза прикрыты, голова покачивается, губы растянуты, и при этом их кончики слегка опущены вниз.
– Очевидно, ты общался с какими-то… более поздними женскими наслоениями в его жизни. Когда он уже стал тем, кем стал. И заразу от него было подцепить легче легкого.
– Что ты имеешь в виду?
– Не я произнесла слово «инфицирована». И не ты его придумал. Тебе бы это просто в голову не пришло. А тогда, когда мы познакомились, он был просто мальчишка, никакой не гений музыки. То есть гением он уже был, но мало кто об этом догадывался. Он только приехал в Питер из провинции.
– Из Томска?
– Я не помню. Кажется, там фигурировал другой город. – Катя нахмурилась. – А это принципиально, какой именно?
– Совершенно не принципиально.
– По-моему, это был Красноярск. Или Новосибирск. Что-то крупное. Ему даже негде было жить тогда.
– И как все разрешилось?
– Письмо. Он приехал с письмом от какого-то знакомого… – Тут Катя на секунду запнулась, как будто чувствовала боль, не сильную, но беспокоящую, что-то вроде занозы в пальце. – Знакомого Михаила Борисовича. Тоже связанного с музыкой. Скорее всего, преподавателя, я так думаю.
– Выходит, Лутонин помог Филиппу Ерскому на первых порах?
– Любой бы помог, достаточно было хотя бы раз услышать, как он играет. Михаил Борисович поднял все свои связи – тогда и возникла консерватория и остальное.
– И тогда же возникла ты, да?
– Примерно. – Катя рассмеялась, но это был какой-то вымученный смех, усталый. – Тогда или чуть позже.
– И он на тебя запал?
– Говорю же… Он был мальчишка, а я была существенно старше.
– Несущественно, – возразил Брагин.
– В определенном возрасте пять лет – это целая пропасть.
Снова это неприятное ощущение пустоты под ложечкой, весело справляем годовщину, ничего не скажешь! Столько времени прошло, а Катя до сих пор помнит об этой разнице в возрасте. И возлагает на нее вину… Ничего она не возлагает!
– Но это его не остановило, правда? Для таких парней пропасть – естественная среда обитания.
Катя посмотрела на Брагина так, как будто видела его впервые. И возможно, себя – но не нынешнюю, а ту, прошлую. Периода пары поцелуев.
– Я, скорее, думала о небесах.
– Он тебя купил, – догадался Брагин. – Своей музыкой. Как и всех остальных.
– Ты догадлив, муж мой. – Катя протянула руку через стол и коснулась пальцами щеки Брагина.
– Ну, так следователь же! Краса и гордость правоохранительных органов.
– Гордость и предубеждение.
– Я не предубежден, я просто пытаюсь понять, почему случилось то, что случилось. И здесь ценны любые свидетельства.
– Скрипичные концерты Моцарта в качестве свидетелей подойдут? Четвертый и Пятый?
– Значит, с тобой был Моцарт. Филипп рассказывал о себе?
– Крайне скупо. Ему хотелось музыки и целоваться.
– Но о чем-то же вы говорили? О его семье, родных…
– Там была какая-то трагическая история, о которой он особо не распространялся.
– С матерью, – сказал Брагин.
– Разве? Вроде бы он говорил об отце.
До сих пор отцом Филиппа Ерского был прочерк в свидетельстве о рождении. С другой стороны, всеми брошенный ребенок вполне мог придумать себе историю про отца и поверить в нее. Это с матерью все было однозначно, документально подтвержденное самоубийство не давало возможности для разночтений. А с отцом, сочиненным в набитой музыкой голове, можно было двигаться куда угодно.
– Что именно говорил?
– Я не помню. И это не было особенно важным. Так, упоминание, не больше.
Она помнила. Брагин видел это.
– Вы долго встречались?
– Мы не встречались. – Брагин укоризненно покачал головой, и Катя тут же поправилась: – Пару недель, может быть, месяц. Сначала он жил у Михаила Борисовича, потом Иветта нашла ему квартиру на Васильевском, на Пятнадцатой линии, возле Смоленки… Огромную, с мансардой, полностью убитую. Но ему нравилось.
– А тебе?
– И мне, – просто сказала Катя. – И всем, кто туда приходил. Там было много места для музыки. Два окна в небо, два – на Смоленку. И там есть маленький сквер, такой заросший, растрепанный, с сиреневыми кустами.
Голос Кати показался Сергею Валентиновичу чересчур мечтательным – совсем не так вспоминают несущественные отношения, случившиеся много лет назад.
– Я знаю этот сквер, любовь моя. И Смоленское кладбище напротив. И лютеранское наискосок. Окна на них случайно не выходили?
– Может быть.
– Даже если выходили, никто бы не стал в них смотреть. Все предпочитали пялиться в небо, не так ли?
– Ты как будто хочешь меня в чем-то уличить.
Катя не обиделась, просто погрустнела. И выглядела такой несчастной, такой девчонкой, что Брагину немедленно захотелось свернуть этот никому не нужный разговор и прижать жену к себе. Но вместо этого он сказал:
– Если я кого-то и хочу уличить, то только Филиппа Ерского.
– Его больше нет.
– Это ничего не меняет. Мне не нравится этот тип.
Вот он и произнес крамольные слова. Привнес личное отношение в дело об убийстве знаменитого скрипача, а ведь следователь должен быть беспристрастен. И в подавляющем большинстве случаев – выступать на стороне жертвы. И всегда – на стороне истины.
– Надеюсь, не из-за меня? – спросила Катя.
– Ты никогда не слышала о Вере Протасовой?
– Нет. Кто это?
– Одна близкая знакомая Ерского. Эм-мм… пострадавшая от его любви.
– Исход не был смертельным?
– Почему ты об этом спрашиваешь? – удивился Брагин.
– Я не знаю… Просто была одна история… Еще на Смоленке. Он довольно долго там прожил, несколько лет…
Катя подняла руку и помахала в воздухе рукой, как будто защищаясь, – то ли от воспоминаний, то ли от очередных вопросов Брагина, суть которых могла сводиться к одному: выходит, ты следила за его судьбой?
– Я не следила за его судьбой. И историю мне рассказала Иветта, она любит посплетничать. Да и квартира на Смоленке принадлежала каким-то ее приятелям…
– Так что за история?
– Девушка. Кажется, театровед. Очень красивая, как утверждала Иветта. Она и имя ее называла, но я забыла. Девушка жила в той квартире.
– Жила там с Ерским?
– Очевидно. Так вот, она выпала из окна и разбилась.
– Вот просто выпала? – хмыкнул Брагин. – Окна, что ли, мыла, бедняжка?
– Я рассказываю это не для того, чтобы ты оттачивал здесь свое остроумие. Она не мыла окна. Просто разбилась насмерть. Свидетелей не было.
– А Ерский?
– В это время он вроде бы выходил в ночной магазин.
– Вроде бы или выходил?
– Наверняка выходил. А девушка к тому же была наркоманкой. Может, именно это все и спровоцировало.
– Ломка?
– Ломка. – Голос Кати прозвучал не очень уверенно.
– Значит, гений жил с наркоманкой. Днями и неделями наблюдал, как она старчивается под его скрипичные концерты. А потом, когда ломка подоспела, вышел в магазин. За кефиром, поди? И больше никого в доме не было?
– Этой истории сто лет, – поморщилась Катя. – Подробностей и тогда было немного.
– Сто или не сто… Но ты сама ее вспомнила. Что-то в ней не так, да?..
– Если я и думала об этом когда-то, то сейчас – точно нет.
Катя больше не смотрела на Брагина, она снимала порчу с цветов, спокойно и методично. Обрывала мертвые лепестки и бросала их на стол.