дному как-то неловко мне было.
Невыносимо захотелось затянуться крепким табачком, даже в висках запульсировало. Переборов желание, Щелкунов сцепил руки в замок и спросил:
– А что вам мешало рассказать нам об этом сразу? Вы же ведь не преступник!
Помешкав, Голованов выставил ладонь, на которой было наколото три перстня. Разбиравшийся в наколках Щелкунов прочитал их мгновенно: на указательном пальце трефовая масть, значит, когда-то принадлежал к «пацанам», к одной из самых привилегированных мастей заключенных; на среднем пальце крест с черепом – судим за разбой; на безымянном – перстень, закрашенный черным, – «отсидел от звонка до звонка».
– Вижу, что поняли… Не хотел возвращаться обратно. А вдруг скажут, что я в этом деле замешан.
– Понятно… Вы сказали, что слышали пистолетные выстрелы. А случайно, никого после выстрелов не заметили?
– Видел, – признался Голованов. – Двое их было. Они прямо на меня бежали.
– Можете сказать, как они были одеты?
– Я их особенно не разглядывал… Но мне показалось, что один был в легком кожаном плаще. А вот другой в телогрейке на голое тело почему-то был.
– Вы нам очень помогли, – расписавшись на пропуске, Щелкунов добавил: – Можете быть свободны.
Когда за свидетелями закрылась дверь, майор вытащил из ящика пачку «Беломора», распечатал ее и, стоя у окна, закурил. Ожидаемого удовольствия не получил – вкус отдавал заметной кислинкой, чего он не мог терпеть. Значит, папиросы изготовлены на ленинградской фабрике имени Клары Цеткин. И как же можно было так обмануться! Ведь следовало сначала взглянуть на упаковку, прежде чем покупать. По вкусу они были полной противоположностью папиросам, что производились на фабрике имени Урицкого все в том же Ленинграде, – ядреные, горькие, по-настоящему мужские, они буквально раздирали гортань. Но именно в этом была своя прелесть. А теперь предстоит травиться этой кислятиной целые сутки, и при этом никакой радости!
На улице было солнечно. Воробьи, одурев от жары, купались в дождевой воде. Голуби громко гулили и по-деловому топтались подле лавок, на которых в тени деревьев разместились отдыхающие, рассчитывая на угощение. Иногда добивались своего – и кто-то бросал птицам горсть семечек. К птицам попробовал подкрасться пушистый рыжий кот, но, заметив опасность, голуби тотчас взлетели. Совершив небольшой круг над озером, они улетели куда-то за дома.
«Складывается нехитрая картина произошедшего. Узнав, что семьи Митрофана Егоровича Кондакова не будет дома, грабители решили вытащить у него кур, а когда возвращались обратно с мешком, набитым птицами, то повстречали милиционеров, – размышлял Виталий Викторович. – Стражи порядка, заподозрив в них правонарушителей, решили их задержать, за что поплатились жизнью».
Докурив папиросу, Щелкунов вернулся к столу и поднял трубку телефона.
Глава 13Наколка Бабая
Василий Хрипунов очень стеснялся своего физического недостатка – правый глаз заметно косил (результат фронтовой контузии), что особенно проявлялось в минуты волнения.
Ранило его в августе сорок третьего на Брянском фронте во время Орловской наступательной операции. Артиллерийский снаряд, разорвавшийся вблизи, убил взрывной волной сразу трех бойцов, отлетевших на несколько метров поломанными куклами. Последнее, что он увидел перед взрывом, так это ослепительно-яркий свет, после чего всей тяжестью на него навалилась всепоглощающая темнота. Оглушило, засыпало землей. Похоронило. Наступило небытие…
Когда он сумел разлепить глаза, то увидел, что лежит на дне траншеи, а прямо на него накатываются гусеницы танка, медленно подминающие под себя перепачканную темно-коричневым суглинком высокую траву, очень напоминающую ковыль. В тот момент он даже не подумал об опасности, запомнились лишь мягкие волоски, напоминающие перья, едва касавшиеся его лица, а еще пахло стреляными гильзами. Грохоча, гусеницы приближались – в следующее мгновение они раздавят его молодое тело и смешают вытекшую кровь с глиной и супесью. Василий хотел подняться, но одновременно сотни игл пронзили его тело; преодолевая боль, он перевернулся и опять погрузился в тягучее небытие.
Потом, когда Хрипунов пришел в себя и открыл глаза, то долго взирал в глубокую вязкую черноту. Не сразу пришло осознание, что это было ночное небо. Куда-то подевался танк, пропал ковыль – не было ничего! Даже запахи отсутствовали. Была только одна гибельная ночь. Приглядевшись, Василий рассмотрел россыпь далеких звезд. «Вот уж угораздило», – подумалось тогда Хрипунову. Напрягая всю имевшуюся у него волю и преодолевая боль, ощущавшуюся во всем теле, он приподнял голову. Оглядел себя. Облегченно вздохнул – руки и ноги оставались невредимыми. «Отлежусь немного, соберусь с силами, а потом пойду». Но темнота крепко взяла его в свои объятия, да так, что и не пошевелиться, и он снова рухнул, потеряв сознание.
На Василия Хрипунова, наполовину засыпанного землей, на вторые сутки натолкнулся невысокого росточка крепкий санитар. Приговаривая что-то успокаивающее, он перекатил его безжизненное тело на шинель и поволок в полевой госпиталь. Прежняя передовая теперь была глубоким тылом. В какой-то момент ему даже померещилось, что нет ни его части, ни войны, а существует только провисший зеленый тент над его головой – большая десятиместная палатка, приспособленная под полевой подвижный госпиталь. Далее был эвакогоспиталь в Горьком, в котором он провалялся недели три.
Врачи придирчиво осматривали его голову, заглядывали в глаза, заставляли сжимать и разжимать ладони, а потом долговязый и худой военврач в звании подполковника вынес свой вердикт:
– Все, парень, война для тебя закончилась! Можешь складывать свои вещички и отправляться домой. Работы в тылу на всех хватит. Кто-то ведь должен и снаряды с патронами делать, чтобы бойцам фашистскую гадину добить! Сам-то женат?
– Не успел еще.
– Ты еще молодой. По этой части у тебя все в порядке, девушку смело можешь искать… Красивую выберешь. Теперь с каждым днем невест будет все больше… А вот воевать тебе уже не суждено. Вот такие они, дела.
– А что со мной, доктор?
– Тяжелая контузия у тебя, парень. Сильная травма головы.
– Что со мной происходило?
– Первоначально наблюдался частичный паралич конечностей. Нарушено кровообращение в мозге с множественным поражением внутренних органов. Внутренние травмы менее заметны, хотя более опасны. Так что еще не совсем понятно, во что все это может вылиться… Особенно беречь тебе нужно голову, наблюдается сильное внутричерепное давление. Мы со своей стороны сделали все возможное, но тебе еще предстоит долгое лечение. Обратишься к врачу-неврологу, он тебе поможет.
Новость, что он отныне списан подчистую, Василий воспринял удручающе. Еще совсем недавно он держал в руках оружие, воевал, был годен к строевой, а теперь похоже, что инвалид. Хотя с другой стороны – остался жив, что не могло не радовать.
Все последующие дни, проведенные в эвакогоспитале, Хрипунов не подходил к зеркалу: опасался увидеть обезображенное, обожженное лицо или, хуже того, перекошенное нервным тиком, какое он наблюдал у сержанта из своей роты, у того тоже была тяжелая контузия. Но когда он наконец все-таки отважился глянуть в осколок зеркала, то увидел осунувшееся, исхудалое лицо. Выглядел постарше, выражение лица приобрело сумрачность. Такое лицо встречается у людей, перенесших большое горе; в коротко стриженных волосах запряталась прядь седых волос, но само лицо не пострадало. Вот разве что взгляд свой Василий не узнал… Зрачок правого глаза сместился к самой переносице и не желал двигаться. «Ничего, не беда! – размышлял он. – И таких косоглазых бабы любят! Главное, кости целы!»
Со времени последнего ограбления миновала неделя. Перемены не заставили себя долго ждать, в поисках преступников милиция принимала усиленные меры – на улицах увеличилось количество милицейских патрулей. Была организована конная милиция, не опасавшаяся заглядывать в самые криминогенные уголки Казани. Больше стало патрульных милицейских машин, дежуривших близ заводов и административных зданий. Вечерами городские улицы выглядели безлюдными. Город словно замирал.
– Трудно будет выходить на дело, – произнес Петешев, отрывая от воблы плавник. Обсосав его, добавил: – Мусора активизировались. Может, Лешку к себе возьмем? Он чиграш прыткий, я давно за ним наблюдаю.
Хрипунов, погруженный в невеселые мысли, поднял взгляд на Петешева. Взор у Большака оставался пустым, невидящим, а правый глаз неожиданно пополз к переносице. Так случалось только в минуты крайнего волнения. «Что это на него нашло?» – подумалось Петешеву. Расспрашивать не стал, зная вспыльчивый характер Большака.
– Ты часто лагерь вспоминаешь? – неожиданно спросил Василий.
– А чего его вспоминать? – пожал плечами Петешев. – Было, ну и ладно! Что теперь с этим поделать? Сейчас у меня другая жизнь.
– А я вот вспоминаю. Что-то накатило на меня.
Приподняв трехлитровую банку с пивом, произнес:
– Давай подолью.
– Подлей, – подставил стакан Петр.
Василий до краев налил пива в стакан.
– Хорошо пиво пошло! И вобла очень кстати.
Хрипунов вдруг неожиданно улыбнулся и произнес:
– Я ведь Лешку Барабаева тоже давно знаю. У него голубятня есть, как и у меня, иногда встречаемся с ним на базаре, когда голубей покупаем. Шустрый он, конечно, чиграш. Но как-то не рассматривал его даже. Зеленый он уж больно!
– Леха – парень надежный. Зуб даю! – горячо уверял Петешев.
– А без зубов не боишься остаться? – хмыкнул Хрипунов.
Петешев нахмурился.
– Большак, ты под шкуру мне не лезь, я ведь по делу интересуюсь.
– Ладно, не ерепенься, о другом я хотел поговорить. В наши дела вся моя родня пристегнута! У нас все путем! Даже тещу подключил, сейчас она на Чеховском рынке торгует. Не хотелось бы проколоться! А потом, кто знает, что у него за душой? Сдаст всех с потрохами! Что тогда?