Одевшись, Василий зашагал к выходу.
– Надька, дверь закрой! – выкрикнул он.
– Ты куда? – спросила Надежда, провожая мужа удивленным взглядом.
– Не дрейфь! Скоро подойду, – ответил Большак и вышел в прохладную ночь.
Миновав две короткие улицы, он свернул на третью, на которой проживал Петр Петешев. Поднялся по шаткому сырому крыльцу и потянул на себя дощатую входную дверь, недовольно скрипнувшую. Быстро взошел на второй этаж и негромко постучался в дверь, обитую красным дерматином.
– Сейчас открою, – раздался из глубины комнаты голос.
Через минуту дверь открылась, в проеме предстал Петр, который не выразил удивления по поводу столь позднего визита и предложил:
– Проходи.
Когда Большак прошел в коридор, Петешев, приложив палец к губам, пояснил:
– Мои спят. Шуметь не будем.
Василий понимающе кивнул и негромко заговорил:
– Я вот о чем подумал… Завтра к Кашафутдинову пойдем, чего нам медлить. Не каждый день такой богатый купец встречается.
– Большак, я не против, – обескураженно протянул Петешев, – но как тот капитан? Ведь он мог вас запомнить.
– Послушай, Петух, – с некоторым раздражением в голосе отозвался Хрипунов, – фарт любит отважных! Один раз спасуешь, так второй раз он уже не придет.
– Тоже верно, – не сразу, но согласился Петешев.
Широко улыбнувшись, Большак проговорил в застывшее лицо Петешева:
– У меня как раз свободный день будет. Чего же тянуть с хорошим делом? Часов в восемь собираемся в Лецком саду. Зайдешь к Бабаю и предупредишь его! А оттуда пройдем пешком. Недалеко! А заодно и свежим воздухом подышим. Предупреди Фрола, часов в одиннадцать он там должен быть. Пусть у дома не показывается, а встанет где-нибудь на отшибе, а мы ему подадим знак, когда подъехать к воротам. – Кивнув на прощание, Хрипунов вышел из комнаты.
Лецкой сад располагался близ центра Казани, по соседству с Марусовкой, между двумя большими улицами – Горького и Щапова, место, любимое многими казанцами. В конце восемнадцатого века на этом месте находилась усадьба достопочтенного генерал-майора Алексея Петровича Лецкого, в которой был большой сад. По прошествии многих лет от усадьбы не осталось и следа, а вот разбитый сад остался и унаследовал его фамилию.
На встречу Хрипунов явился первым. Присев под большой липой недалеко от входа, он вдохновенно пускал струйки дыма в смеркающееся небо, стряхивая пепел от папиросы себе под ноги. Как ни странно, за долгие годы существования Лецкого сада на его территории не произошло ни одного преступления, он оставался неким оазисом благополучия. Обычная картина Лецкого сада – молодая мамаша, толкающая впереди себя коляску с ребенком, или молодые влюбленные, держащиеся за руки. Собственно, так было и на этот раз: сад оставался пустынным, только в дальнем его уголке, где находились заросли сирени и пересекались две узких тропы, гуляла молодая пара, держа с двух сторон за руки трехлетнего малыша.
Подошли Петешев с Барабаевым. Высокий ссутлившийся Петр с небольшим коричневым чемоданом в руке напоминал припозднившегося сантехника. Барабаев, небольшого росточка, щуплый, проворный, быстрый, без конца что-то втолковывавший Петешеву, напоминал проворную собачонку.
Равнодушно поздоровавшись, сели рядом. Хрипунов едва кивнул, размышляя о чем-то своем.
– Петух, у тебя знакомый пасечник есть?
– Вроде бы нет таких, – обескураженно ответил Петешев. – А зачем тебе?
– Один Айболит сказал, пчелиным воздухом я должен дышать, помогает при контузии. Ты поспрашивай там у своих…
– Хорошо, поспрашиваю.
– Что у тебя там в чемодане? – спросил Хрипунов.
– Большак, будто бы ты не знаешь? – усмехнулся Петешев.
– А я думал, что ты слесарем подрабатываешь. – Показав недокуренную папиросу, Василий вдруг заговорил размеренным негромким голосом: – О чем это я вдруг подумал… На фронте за счастье было махорку покурить, а тут я папиросы курю, и не какие-нибудь, а «Герцеговина Флор»! Сам товарищ Сталин этот табачок предпочитает всем остальным… Тогда мне думалось, что за одну затяжку от «Беломорканала» готов полжизни отдать! Потому что и жизнь свою ни хрена-то не ценил. Впрочем, как и чужую… Чужую я и сейчас не очень-то ценю. Одну самокрутку на пять человек раскуривали. Бывало, смолишь махорку, и такое счастье на тебя накатывает! Думаю, столько уже бойцов полегло, а я вот опять уцелел. Опять повезло… А сейчас курю «Герцеговину Флор» и ни хрена ничего такого не чувствую! Внутри одна пустота! – Докурив папиросу, Хрипунов швырнул ее в урну и произнес зло: – Чего сидим? Потопали.
Поднявшись, Хрипунов уверенно зашагал из Лецкого сада.
К дому Кашафутдинова подошли около девяти часов вечера. Постучали в дверь. На стук вышел хозяин дома и, увидев уже знакомого лейтенанта, радостно произнес:
– Рахима, дощка, готовь щашки, к нам еще гости пожаловали. Товарищ милисыонер пришел. Сещас щай вместе пить будем. Он хороший щеловек, электропроводку у меня проверял, сказал, щто все в порядке. – Подступив ближе к Хрипунову, старик продолжал: – Не откажи, товарищ милисыонер, в этот день мой старший сын родился. Сегодня ему двадцать девять исполнилось бы. Я всегда этот день отмещаю. Погиб мой Искандер еще в нащале войны… А я-то думал внуков понянчить.
За спиной Кашафутдинова Хрипунов увидел племянницу старика и молодую женщину, сидевших за столом, на котором были расставлены вазочки с печеньем, в чашках – золотистый чай.
Уверенно, совсем по-хозяйски, слегка потеснив старика, Хрипунов вошел в избу; за ним прошли Петешев с Барабаевым.
– Сейчас мне не до чая, гражданин Кашафутдинов. Я пришел к вам с обыском, а со мной двое понятых, – повернулся Хрипунов в сторону стоявших рядом Петешева и Барабаева.
– Какой обыск?! – возмущенно воскликнул хозяин. – В прошлый раз вы приходили проверять у меня электропроводка, а сещас говорите «обыск»!
– Для такого решения у меня имеются серьезные основания, – спокойно сказал Василий. – Мы видим, что вы живете не по средствам. Мне бы хотелось у вас спросить, откуда у вас этот фарфоровый чайный сервиз, что стоит на столе. Откуда у вас вся эта хрустальная красота? – кивнул Хрипунов на застекленный шкаф.
– Работал много! В войну керосин продавал, потом свиней выращивал, барашков завел, потом на рынке продавал. Разве запрещено? За всю жизнь щужую копейку не брал! – воскликнул Кашафутдинов. – Можете у моих родственников спросить, они подтвердят.
– Мне не хотелось бы с вами препираться, гражданин Кашафутдинов. – Расстегнув полевую сумку-планшет, Василий вытащил из нее бумагу с печатями и, показав ее старику, продолжил: – Вот постановление на обыск. У нас имеются веские основания полагать, что в вашем доме находится оружие, при помощи которого были совершены уголовные преступления, а также хранятся ценности, имеющие важное значение для уголовного дела.
– Какое уголовное дело? Какие ценности? – ощетинился старик. – Вот этими руками все заработано, – показал он натруженные широкие ладони.
Спрятав бумагу в полевую сумку, Хрипунов распрямился, отчего стал выше старика на целую голову, и поучительным тоном продолжал:
– Я вас прошу добровольно выдать следствию все припрятанные деньги и ценности, полученные незаконным путем… А также оружие!
– Нет у меня никаких денег! Я буду жаловаца! А может, вы бандиты, я ведь не знаю.
– Голова у меня болит от этого балагана, – устало произнес Хрипунов. – Свяжите его!
Щелкнув замками чемоданчика, Петешев достал из него электрошнур. Приблизившись к старику, он ударом кулака сбил его с ног. Стукнувшись затылком о стену, старик глухо застонал. Петр связал Кашафутдинову руки и ноги.
Женщина выскочила из-за стола и, размахивая кулаками, набросилась на Петешева:
– Что же вы делаете! Он же старик! Он не делал никому ничего плохого!
– Чего стоишь?! – прикрикнул Хрипунов на Барабаева. – Заткни ей глотку. Сейчас всю улицу своими криками переполошит! Этого нам еще не хватало!
– Сделаю!
Вытащив из кармана шнур, Барабаев накинул женщине на шею и принялся душить.
– Никуда ты от меня не денешься!
Повалившись на пол, женщина пыталась сопротивляться: извивалась, царапалась, пыталась укусить, а потом как-то вдруг обмякла и, свесив голову на сторону, затихла.
Хрипунов постучал по своим карманам и, отыскав пачку папирос, закурил, после чего безмятежно принялся наблюдать за происходящим. Затяжки глубокие, на лице выражение блаженства. Присел на стул, с которого несколько минут назад соскочила Рахима – забившись в угол комнаты, она с ужасом наблюдала за происходящим, не смея произнести даже слова.
– За щто?! Звери! Мои сыновья с фашистами воевали! Так вы хуже фашистов! – кричал Кашафутдинов, срывая голос. – Люди, помогите! Спасите!
Лениво повернувшись к старику, Хрипунов выпустил струйку дыма и сказал Петешеву:
– Ну что стоишь, Петро. Угомони старика. А то у меня от его криков уши уже заложило. А потом, не ровен час услышит кто.
Петешев вытащил из кармана нож, склонился над стариком и полоснул его ножом по горлу. Кашафутдинов попытался что-то произнести, но захрипел, забулькал, из резаной раны обильно на рубаху хлынула кровь, а потом он и вовсе затих.
Швырнув на багровый пол окурок, Большак распорядился:
– Выгребайте все! У этого старика вся мебель золотом набита! Шмотки в мешки складывайте!
– А с девкой что делать? – спросил Петешев.
– Не беги впереди телеги! Найду ей применение.
Поднявшись, Хрипунов неспешно зашагал к Рахиме, забившейся в угол.
– Ну чего ты такая расстроенная, детка? Неужели ты нас боишься? Мы же славные ребята. Ты это поймешь, как только познакомишься с нами поближе.
Сзади что-то расколотилось. Обернувшись, Василий увидел фарфоровую вазу, разлетевшуюся на большие куски.
– Неосторожно ты, Петух, – неодобрительно покачал головой Большак, – эта ваза больших деньжищ стоит! Так что с тебя штраф возьмем!
– Даже не знаю, как выскользнула, – посетовал Петешев. – Вроде бы и держал крепко. Ага! Ручка у нее была приклеена. Кто же знал?