«Известная журналистка Эва Райкова поделилась своими воспоминаниями о полковнике Олеге Громове, материалы о котором собирала долгое время…»
На экране как яркий цветок астры раскрылась фотография Эвы. Она стояла, как живая, будто вот-вот прорвёт прозрачную ткань бытия и ступит царственной походкой сюда, в лабораторию. Затмит красотой яркий свет ламп, встроенных в потолок и стены. И под её маленькой ножкой ковровое покрытие унылого мышиного цвета превратится в безумное многоцветье луговых трав по весне.
Какой же я был идиот! Эва обожала Олега, как и Беккер. Поэтому осталась на базе, и решила присоединиться к миссии. Тоже хотела отомстить. Как я мог сразу не понять этого!
Умирал за окном закат, густела тьма, яркими огоньками в башнях светились окна, как звезды. Проносились, оставляя призрачные хвосты, флаеры и аэротакси. Их обтекаемые тела выхватывал на миг свет реклам. Так тихо и мирно, будто не находилась Земля в шатком равновесии — толкни и покатится вниз, как пушечное ядро с горной вершины. Прямо в адское пекло войны.
Но заслоняя картины приближающейся катастрофы, перед глазами плясали образы — вот Эва в студии задаёт вопросы, потом лежит в стеклянном гробу, беззащитная, беспомощная. А здесь она после пробуждения, коротко стриженная, в клетчатой рубашке и брючках, так трогательно напоминающая ребёнка, которого хотелось прижать к себе, спасти от чужого, опасного мира.
И вот печальное зрелище — похороны Олега. Чаша аэродрома с растущим из земли одноглазым колоссом — диспетчерской вышкой с телескопом, вместила караул, космолёты и гроб, закрытый трёхцветным знаменем Земли. Я держу Эву под руку. На бледных, лишённых жизни, щеках её — мокрые дорожки, под глазами — синева, на ресницах дрожат как роса слезинки, губы нервически подёргиваются. Думал тогда, это лишь театральность — с чего вдруг ей так переживать за незнакомого человека? Но теперь-то я понимал, каким ударом для неё стала гибель Громова. Таким же, как её смерть для меня. Горло перехватило, стало трудно дышать, острая боль пронзила левую часть груди.
Нет! Нет! Нет! Не отпущу! Нет! Олег! Ты даже мёртвый отнимаешь её у меня! Память о ней! Оказавшись рядом с диваном, стукнул с силой по мягкой обивке, так что ощутил твёрдый остов. Материал вытолкнул мою руку, а я вновь и вновь опускал кулак, рубил со слезами на глазах несчастный диван, оставляя глубокие раны.
Мысли путались, налезали друг на друга. Холодный рассудок, каким я всегда гордился, залила разъедающая душу волна злости, досады, ревности и мучительной боли. Всё помутнело, расплылось — доска, исчерченная уравнениями, в которых я уже не видел никакого смысла, стена с огромной живой фотографией Эвы.
Ш-ш-ш-ш. Автоматически опустились ставни, скрыв от меня сияющие в синеющей тьме огни ночного города, который никогда не спит.
Всё громче и настойчивей пиликала внешняя связь, но погруженный в свои мучительные переживания, я никак не мог поднять голову и посмотреть, кто же посмел побеспокоить меня в такой момент. Не выдержав, я вскочил и едва нос к носу не столкнулся с молодым человеком, одетым в старомодный темно-серый костюм, чью унылость разгонял только ярко-красного цвета галстук с пальмами. Разумеется, это были лишь голограмма.
Он напоминал Моргунова, вернее его версию, как если бы с вырезанной из камня статуи главы Совета Десяти сделали копию из глины. Такой же крупный ястребиный нос, нависший над упрямой линией рта, но подбородок слабый и маленький, черты более мягкие, по-юношески округлые, не закостеневшие. Модест по каким-то своим соображениям выбрал на роль секретаря собственного сына.
— Артур Борисович, — совершенно без раздражения проговорил незваный гость. — Вы слышите меня?
— Да, Генрих, слышу, — сделал усилие над собой, чтобы голос звучал чётко, не дрожал. — В чём дело?
— Отец хотел бы видеть вас.
Видеть? Это что-то новенькое. Моргунов редко предлагал встретиться лично. Только в исключительных случаях. Не только потому, что был чрезвычайно важной персоной, но и потому, что своё местонахождение он скрывал от всех.
— Да. Хорошо, Генрих. Я подъеду. Скажите куда.
— Нет, — Генрих покачал головой, продемонстрировав идеальную стрижку темно-каштановых волос, оттянул галстук, будто тот давил ему на шею. — За вами пришлют.
— Кого пришлют?
— Отец распорядился выделить для вас охрану. А также его личный космолёт, — сын Моргунова и говорил так же мягко, как выглядел, будто старался подбирать слова и не обидеть. Стеснялся своего высокого положения — наследника правящей династии. — Он увидел все сводки о покушениях на вас и решил, что теперь это необходимо. Вы понимаете в связи с экстраординарными обстоятельствами…
— Да, понимаю. Буду ждать. Когда они прибудут.
— Они уже ждут вас. Наверху. На взлётно-посадочной площадке Центра. Пожалуйста, профессор, будьте осторожны.
Голограмма замерцала и распалась в лёгкую мерцающую дымку. И на экране застыл герб Моргунова — на треугольном щите — буква «М» на фоне Земли. Внизу на свитке готическим шрифтом выбит девиз — «Я этого хочу. Значит, это будет».
По затылку, спине медленно пополз ледяной страх — а что если это очередная ловушка? Нет, после похищения Громова меры безопасности усилили многократно. Канал связи с Моргуновым шифровался теперь с ключами, которые обновлялись каждую сотую долю миллисекунды. Их составлял квантовый суперкомпьютер. Взломать шифр было просто невозможно. Я осознавал это, как математик, доктор технических наук, академик, но дикий зверь во мне не верил этому. Разум отказывался мыслить рационально, животный ужас поглощал его, заставлял впадать в неконтролируемую панику. Я мог обратиться к Моргунову, чтобы он подтвердил своё распоряжение, но как бы это могло успокоить меня? Ведь я все равно увидел бы лишь голограмму.
И так я стоял напротив экрана, взгляд мой бездумно скользил по завитушкам формул, многочленов, переменных. И я был не в силах сдвинуться с места. Это положение ужасало меня с каждым мгновением всё больше и больше. Жаркими волнами обрушивался стыд, что я, взрослый человек, мужчина, боюсь таких глупостей.
С минуты на минуту я ожидал, что связь включится снова и кто-нибудь меня спросит, почему я до сих пор не вышел. А я не мог этого сделать. Не мог.
Я вздрогнул, кровь прилила к лицу. Лихорадочно обернулся. С тихим шелестом отошла дверь лаборатории, и внутрь вступил мужчина средних лет. Отличная военная выправка, гордо развёрнутые плечи, упрямая линия рта, крупный нос с горбинкой. Выступающая вперёд нижняя челюсть делала выражение лица властным и в чем-то высокомерным.
На рукаве формы болотного цвета светилась голограмма спецподразделения частной армии Модеста Моргунова. Замер у входа, внимательно изучая меня пронизывающим насквозь взглядом глубоко посаженных глаз. А я ощутил, как катится по виску струйка пота, а руки и ноги леденеют.
— Полковник Филипп Кейн, — на удивление мягким баском пророкотал мужчина, и даже вполне дружелюбно улыбнулся, что, впрочем, не уменьшило моего страха. — Я провожу вас до взлётной площадки, господин Никитин. Не беспокойтесь, всё будет в порядке.
Я сглотнул ком в горле. И обречённо последовал за ним, словно шёл на казнь.
— Я назначен главой вашей охраны, господин Никитин, — объяснил Кейн, когда мы шли по коридорам к лифту. — В рамках сегодняшней ситуации — это необходимая мера. Вы понимаете, — последнюю фразу он сказал, будто извинялся передо мной.
Порыв ветра едва не сбил с ног, когда мы оказались наверху. Широко и привольно раскрылась панорама ночного города — яркие огни реклам выхватывали из темноты острые углы башен, терявшихся в небе.
Над городом, безжалостно разорвав чёрный бархат неба, проступило изображение, заставившее меня замереть — две огромные фигуры — статный мужчина в куртке-бомбере и молодая стройная женщина в его объятьях. Как она была ослепительно хороша вкороткой юбке, открывающей ноги с рельефной линией икр, и полупрозрачной блузке, под которой круглились литые груди. Иссиня-чёрные волосы атласным плащом скрывали под собой плечи и спину.
Олег и Эва. Он держал её за талию, а она грациозно выгибалась назад. Улыбалась так призывно, манила, обещая дьявольское наслаждение. А Олег смотрел жадно, словно хотел съесть её целиком, большая рука его скользила под выбившейся с одной стороны блузкой, крупные сильные пальцы гладила её тело.
Голографические актёры выглядели моложе и привлекательней, чем были в жизни Олег и Эва, но такими живыми, реалистичными, что голова шла кругом. С исходящими от них волнами безумной страсти. И ревность, такая жгучая, отвратительно болезненная накрыла меня с головой, заполнила душу безнадёжностью.
Я знал, что между Олегом и Эвой никогда не было романтических отношений, они даже плохо знали друг друга, но киностудия, создавшая экранизацию, сделала акцент на эротике.
А потом, сменяя друг друга в безумном хороводе, закружились кадры. Громов, вжимаясь в сидение мотобайка, похожего на выскочившую из воды касатку, мчится, рассекая сталь шоссейного полотна. Обнимая его за талию, сзади сидит Эва. И волосы её развеваются по ветру, как тяжёлое полковое знамя. Олег в кабине космолёта. Левая рука сжимает рог штурвала, а другая — обнимает за плечи Эву. Она в кресле второго пилота. Медленно поворачиваются друг к другу в профиль и улыбаются. Всё это выглядело пошло, безвкусно, грубо, но оскорбляло не мой эстетический вкус, а чувства.
Если бы сейчас передо мной возник бы Олег, живойи невредимый, я бы просто убил бы его. Застрелил, зарезал, сбросил с крыши. Ревность и зависть затмили мой разум. И справиться со своими чувствами, подавить их я не мог.
— Господин Никитин, — голос Кейна отвлёк меня от моих мучительных переживаний. — Нас ждут. Этот фильм мы можем посмотреть в полете. У меня есть коллекционное издание, с бонусами, — в голосе полковника я услышал гордость, что удивило меня.
На флаере мы добрались до частного аэродрома, где на серых плитах пластобетона раскинул узкие треугольные крылья каплеобразный космолёт Моргунова с его гербом на борту. И только когда я попал в просторный салон, ощутил тяжёлый запах роскоши, немного успокоился. Если бы похитители хотели меня убить, не стали бы переправлять на таком аппарате.