ски, красочные пейзажи, а на портретах – важные господа и дамы в туалетах по последней моде. Так уж устроена жизнь на Земле.
По моим расчетам, пребывание в доме богатого коллекционера должно было не только дать Карлу хороший заработок и привести его к славе, но и немного смягчить его буйный нрав. В то время еще не было принято придираться к творениям известных и общепризнанных гениев и критиковать их. Общее признание и восхищение явно должны были пойти ему на пользу.
И я оказался прав. Жизнь художника сильно переменилась. Здесь, в особняке, ничто не давало пищу ни его гордыне, ни его гневу. Коллекционер неизменно был дружелюбен и весел, его домашние выказывали Карлу лишь восторг и уважение, а дочь мецената, юная Катерина, и вовсе воспылала к нему искренней любовью. Девушка была очаровательна, обладала и чудесной внешностью, и добрым сердцем, и веселым нравом, а в придачу ко всем этим достоинствам была еще и дивной певуньей. Ее нежное сопрано, доносящееся по вечерам из летней веранды, будило в художнике мечты, которые раньше были ему абсолютно чужды, – о любви, о семье, о детях. Эта новизна в жизни удивляла Карла. Он стал сдержаннее, спокойнее, чаще улыбался и пристрастился к долгим одиноким прогулкам по берегу озера, во время которых с изумлением прислушивался к собственному состоянию души и недоумевал, что же это такое с ним происходит.
Я-то сразу понял, в чем дело, почему это мой гений вдруг так переменился. Это была любовь, которую до этого он никогда еще не испытывал. Мой художник засыпал, думая о ней. И просыпаясь, еще находясь на последней волне сна, он уже ощущал всей кожей громадное счастье, распирающее его своей необъятностью, дающее яркий свет всей жизни. И каждое утро ему снова и снова открывался великий смысл бытия. Этим счастьем, этим светом, этим смыслом была она и даже лишь мысль о ней. О ней, об их совместном будущем.
Странная и непостижимая вещь эта земная любовь! Она существует в этом мире столько же, сколько живет человек, но до сих пор остается загадкой не только для людей, но даже для нас. Она может быть такой разной, и бурной и спокойной, и вечной и сиюминутной, она может созидать и разрушать, стать источником неземного блаженства или же величайших страданий, может поднять человека до неизмеримых высот, а может и погубить…
Карлу, к счастью, повезло, любовь вдохновляла и окрыляла Художника. Ее животворящий свет, к большой радости хозяина дома и моей, выплеснулся на холсты моего гения. Он неистово рисовал одну картину за другой, словно освобождаясь от избытка чувств, переполнявших его. Глядя из-за его спины, я только удивлялся – откуда взялись такие тона, такие сюжеты и образы? Признаюсь, в тот период я даже начал завидовать ему. Его картины так изменились, что теперь я не мог на них нарадоваться. И меня ну просто распирало от желания стать участником процесса творчества, что-то придумать, подсказать, быть может, даже изобразить самому… Однако Карл все так же, как и раньше, словно не слышал меня и делал все по-своему. И однажды я не выдержал. Ясной летней ночью я подобрался к освещенному полной луной мольберту, взял кисть и краски… Я уже знал, что неоконченная картина, изображающая закат, будет называться «Озеро счастья», и принялся вдохновенно творить то, что, как мне казалось, должно было быть запечатлено на этом полотне. К утру пейзаж был почти готов. Я с нетерпением ждал пробуждения моего подопечного, которому, из-за моей занятости, в эту ночь пришлось спать без снов. Сейчас он проснется, увидит мое творение и восхитится…
Наконец Карл встал, неторопливо оделся, позавтракал и лишь тогда подошел к мольберту.
– Вот дьявол! – воскликнул он. – Что это я такое намалевал вчера? Видно, перебрал красного вина за ужином… Исправлять, исправлять немедленно!
Я с грустью смотрел, как он, вооружившись тряпкой, уничтожает мое творение… Он стер почти все, что я нарисовал, а затем, меньше чем за четверть часа, наложив буквально дюжину штрихов, полностью закончил картину. Стоило мне взглянуть на пейзаж, как обида и досада в моей душе тотчас испарились – то, что он сделал, было действительно божественно.
«Наверное, живопись – не мое призвание, – понял я в тот миг. – Мне стоит заниматься литературой, поэзией и прозой. А картины пусть пишут другие».
С тех пор я больше не пытался вмешаться в его творчество и с двойным усердием занялся своими обязанностями. Помог наконец объясниться влюбленным, обеспечил грандиозный успех выставки картин, которую меценат организовал для будущего зятя, позаботился о хвалебных статьях в журналах и газетах. И вовсю строил планы насчет будущего плавания моего Карла по океану славы и успеха. Мне виделись толпы богатых и знатных заказчиков, пихающихся и отталкивающих друг друга в очереди к Художнику; полотна Карла, с его небрежной летящей росписью в нижнем правом углу, на стенах крупнейших музеев мира… Его несомненная причастность к миру великих давала мне силы, я ощущал и свою значимость. А пока что я с умилением любовался на идиллическую картинку: Художник, как обычно, творил в своей мастерской очередной шедевр, а его молодая супруга с уже округлившимся животиком сидела тут же и вышивала на крошечном детском чепчике семейную монограмму. Мне казалось, что вот оно – его земное счастье! Наконец-то хоть кто-то из моих подопечных достиг всего, что я для них желал!
Но тут на моем пути опять появилась бешеная лиса. Точно такую же я когда-то давным-давно отвел от советника молодого короля, чтобы свести его с Эльзой, пухленькой дочкой рыбака… Прогулка в парке обернулась трагедией – укус рыжей хищницы с пеной на морде оказался смертелен и для молодой певуньи, и для младенца, которого она носила в своем чреве. Ангел-хранитель так и не родившейся дочки Карла, только недавно присланный на землю, чтобы ее оберегать, отбыл обратно на Небеса.
Тогда-то я вспомнил одно из главных правил, которому нас учили: то, чему суждено произойти, обязательно происходит. Пусть даже спустя несколько веков. Да-да, и у нас, ангелов, так же, как у людей. Злосчастная лиса вернулась, и все вышло так неожиданно и стремительно, что вмешаться мне не удалось.
Впрочем, если бы и удалось, меня бы непременно за это осудили, сказав, что я снова занимаюсь не своим делом, отвлекаясь на чужие мне судьбы… Но я-то понимал, что жизнь моего художника теперь стремительно покатится в бездну, туда, откуда уже не подняться. И не успела еще земля просесть на могиле сладкоголосой прелестницы и ее нерожденного ребенка, как в одну ночь сгорели и часть дома-дворца у озера, и большинство картин, пронизанных любовью, светом и солнцем, и сам горемыка-Карл.
Когда он, истерзанный горем и двухнедельным запоем, уснул в кресле у камина и выронил на пушистый персидский ковер горящую сигару, я не стал вмешиваться, понимая, что это его судьба. Честно признаюсь, в тот момент меня больше всего интересовало, вспомнит ли он, увидев райские кущи, небесные цветы и божественный свет, те видения, которые я навевал ему когда-то? Но увы! Он остался равнодушен ко всем этим зрелищам и спрашивал меня только о том, скоро ли он встретится со своей избранницей. Я пообещал, что это обязательно произойдет. Он кивнул и до Суда больше не произнес ни слова.
Глава 12Алексей. Картина шестаяГоды 1993–2005-й
Платье на Рите совсем не напоминало подвенечный наряд. Точнее, это было даже не платье, а практичный костюм, который потом можно будет надеть еще не один раз: пиджак и юбка из шерстяного трикотажа фисташкового цвета. Никаких свадебных аксессуаров тоже не было – ни прозрачной длинной фаты, ни белоснежных перчаток по локоть, ни цветов в волосах. Даже традиционный букет невесты и тот отсутствовал. Из подаренной утром Алексеем охапки красных роз Рита взяла с собой в ЗАГС только одну, самую темную, и держала ее в руках, пока шла краткая церемония. Расписывали их не в выходной день, в главном зале, с оркестром и напыщенными речами, а в обычном зале регистрации. Словом, эта свадьба совсем не была торжественной, так, простая формальность. Приехали в условленный час вдвоем, без всяких гостей и свидетелей, быстро все оформили, также тет-а-тет скромно отметили свое бракосочетание в кафе на проспекте Мира, выпили по бокалу шампанского и вернулись домой, в Акулово.
Они поженились осенью девяносто третьего. Почти сразу после его развода с Вероникой. Это был странный и неожиданный брак. Даже в ЗАГСе, уже надевая на палец Риты тонкое обручальное колечко, Алексей все еще не мог поверить, что это все происходит на самом деле. Любил ли он ее? Тогда, в самом начале, пожалуй, нет. Он придумал, сочинил себе семью, как сочинял свои книги. Как многие люди, он боялся неопределенности и одиночества и всегда старался убежать от этого. Как умел. Одному в пустом, когда-то счастливом акуловском доме было невыносимо, мучительные мысли о Веронике и Павлуше и сладко-горькие воспоминания об Оленьке наваливались и душили, не давая вздохнуть. А в присутствии этой рыжеволосой умницы сразу становилось намного легче, и вечно стоявшие перед глазами образы дорогих людей, которые страдали по его вине, сами собой исчезали. И когда Алеша окончательно понял, что Ника к нему не вернется, а Олечке он сам никогда не позвонит, он сделал Рите предложение. Собственно, бывшее уже простой формальностью – с того самого дня, когда на закате она приехала к нему, они уже жили вместе и практически не расставались.
Наверное, не обязательно было спешить с регистрацией – оба не дети. Но, как ни крути, он увел жену у лучшего друга, ситуация была неприятной, чтобы не сказать больше. Потому хотелось продемонстрировать Борьке, что у них все серьезно и надолго. Глупо, конечно, но казалось, от этого школьному приятелю станет не так досадно. Рита с подобными доводами согласилась, быстро подала на развод, получила желаемое свидетельство о расторжении брака и уже через три месяца носила другую фамилию.
Возможно, у этого странного союза была еще одна причина – своеобразная месть Алексея другу за поруганную юношескую любовь к Гале. Но в этом Алеша никогда бы себе не признался. Впрочем, бывший друг и не требовал от него никаких объяснений, вел себя достойно и благородно. И от этого Алексею было совсем гадко. Он почему-то испытывал к Борису такую неприязнь, словно все было наоборот, словно это Борька увел от него жену… И снова, как и тогда, восемь лет назад, прервал всяческие отношения с другом детства.