л было пройти.
Торкиль пожал плечами, протянул посох и легонько коснулся им повисшей в воздухе руки кассирши. На ладони у девушки возник розовый чек. Эрскин наклонился, прочел сумму, кивнул, и оба проследовали к дверям. Стоило им перешагнуть порог — и супермаркет ожил. Кассирша озадаченно поглядела на чек, потом убрала его в ящичек кассы.
— Право, Эрскин, — укоризненно говорил Торкиль на ходу, — я же не всегда забываю платить, а только изредка, по рассеянности. Обычно успеваю вспомнить. Говард, возьми-ка у Эрскина часть груза, а то ему тяжело, вот он и брюзжит.
Вскоре добычу распределили поровну, и каждый понес хоть что-нибудь. Когда под ноги им лег восхитительно гладкий новенький асфальт Верхней Парковой улицы, даже Торкиль и тот тащил мороженую курицу, выскользнувшую у Эрскина на повороте. Держал он ее на отлете, кончиками пальцев. Говард был нагружен так, что ему пришлось звонить в дверь, стоя на одной ноге и придерживая свою поклажу на колене, — так Анна Манипенни стучалась в кабинет Хатауэя.
Мама с папой встретили их криками облегчения, и мама кинулась обнимать Говарда, который даже не успел сгрузить охапку провизии. Из-за кухонного стола с трудом поднялся Рыжик и, отнимая примочку от второго подбитого глаза, приветственно ухмыльнулся Говарду. В общей суматохе Говард расслышал, как Торкиль виновато сказал:
«Ой, совсем забыл» — и стукнул посохом о порог. Настырное бряканье ударных в чулане наконец-то смолкло.
— Опять вы! — вскрикнул папа, заметив Эрскина. А при виде Торкиля, который вошел вслед за Эрскином, он сказал только: — Боже правый!
Торкиль церемонно поклонился папе, потом порхнул к маме.
— Примите мои глубочайшие извинения, — сказал он и расцеловал ее в обе щеки.
С мамой такое бывало нечасто, поэтому она растерялась и не знала, что сказать.
Эрскин бухнул провизию на стол.
— Я извиниться забежал, — сказал он. — Все, пошел. Деловая встреча. Только проверю одну штуку.
Он промаршировал через весь дом в папин кабинет, за ним последовал Говард. Вдвоем они осмотрели новенькую красную папину машинку и проверили, что с ней сделал Арчер.
— Нормально, — подытожил Эрскин. — Работать будет.
Говард знал, что получилось не просто нормально, а изумительно. Арчер в своей области был гением. У Говарда даже в обличье Вентуруса не вышло бы починить машинку и вполовину так хорошо.
В кабинет вошел папа.
— Обычно я призываю гостей не стесняться, быть как дома и смело пользоваться всем моим имуществом, однако на Громил это щедрое правило не распространяется, — заявил он. — Что тут, собственно, происходит?
Говард улыбнулся, и на душе у него потеплело. У папы, конечно, свои недостатки, но ведь раскусил же он Арчера с первого взгляда! И вообще папа не ошибается в самом главном, а это важнее всего.
— Папа, мне нужно, чтобы ты написал новую порцию слов, — сказал он. — Только настоящих и правильных.
Глава шестнадцатая
Говард наконец-то переобулся. Носки пришлось выбросить вместе с сапогами. Левый носок прилип к пятке, и Говард уже подумывал вымыть ноги, но тут Катастрофа крикнула:
— Торкиль приготовил пир на весь мир! Говард стремглав помчался в кухню, потому что хотел сам объяснить все папе с мамой и опасался, что Торкиль его опередит. К тому же нельзя было проболтаться папе, что все это время он писал слова впустую.
Это оказалось непростой задачей, однако Говард успешно довел свой непростой рассказ до середины, как вдруг Торкиль перебил его: «Да, но ты забыл упомянуть…» — но тут же ойкнул и смолк.
Ойкнул он потому, что Эрскин пребольно пнул его по щиколотке. Другие, кажется, этого и не заметили. Торкиль побелел, но намек понял и голоса больше не подавал.
Рыжик тоже исправно помалкивал и не болтал лишнего. Правда, он упорно твердил, что Шик его вовсе не покалечила.
— Не верь ему, Говард! — горячо сказала мама. — Ты бы поглядел, в каком виде он приполз, бедный мальчик!
Мама так хлопотала вокруг Рыжика, что Катастрофа заревновала и громко объявила:
— Сейчас буду вести себя плохо! Вот сейчас-сейчас начну! Уже начинаю!
Она непременно начала бы скандалить и безобразничать, но в этот миг из сливного отверстия в кухонной раковине гулко сказали:
— Эрскин! Откликнись, здесь ли ты? Катастрофа просияла.
— Хатауэй! — Она скатилась со стула и подбежала к раковине. — Привет, Хатауэй! Ты меня слышишь?
— Твой голос звонок, будто рог в лесу трубит охотничий. Скажи мне, Эрскин здесь ли?
— Тут я, тут. — Эрскин облокотился на раковину. — Выгорело дельце?
— Я преуспел, свое сдержал я слово! — Из сливного отверстия гулко захохотали. — Сначала с Шик завел хитро беседу. Она как раз кого-то лупцевала, какого-то злосчастного парнишку, он, увернувшись, обратился в бегство, и долго Шик потом меня корила, что, дескать, я ее отвлек некстати. Но тут я нашу новость сообщил ей. Сказал я так: «Сестра, твой брат Вентурус с бесчестным Арчером вступили в тайный сговор, затем проворно Диллиан к ним примкнула. Втроем они коварно порешили нас, прочих, в заточение отправить, а власть над миром поделить на трети». Затем поведал я, что негодяи сегодня в девять вечера сберутся в корабль Вентуруса, а названный Вентурус корабль из грядущего доставит в день нынешний, но лишь на срок короткий. И призываю я мою сестрицу туда, не мешкая, свои стопы направить и отомстить, поскольку я не в силах свой век шестнадцатый на миг хотя б покинуть.
Эрскин хохотнул.
— Шик купилась?
— Как щука жадная, наживку проглотила! — прогудел Хатауэй из раковины. — Взвилась, как будто бы кнутом ее огрели. Известие о том, что хитрый Арчер не с ней, а с Диллиан так ловко сговорился, для Шик как нож, вонзенный прямо в сердце. Она придет, она сама сказала. Потом беседовал я с белокурой Диллиан, немало времени на разговор потратил — вот почему так поздно объявился. Ей я поведал, что коварный Арчер с Вентурусом и Шик… ты дальше знаешь. Мне долго Диллиан не верила, дивилась. Я паутиной лжи ее окутал — представь, мне столько лгать не приходилось с тех пор, как настоящее покинул. Я перечислил сотню обстоятельств, она сочла рассказ правдоподобным, а я… в тот миг я сам внезапно понял, что Диллиан отправится в ловушку не из желанья с Арчером сплотиться, не с Шик стремясь к военному союзу, — лишь потому, что младшего страшится, Вентуруса, и люто ненавидит. Послушай, Эрскин, Говарду скажи-ка, пусть держится от Диллиан подальше!
— Само собой, — ответил Эрскин. — Посмотреть этот цирк вечером хочешь? Устрою.
— Благодарю, мне Торкиль все расскажет, когда ко мне он соберется в гости, — гулко откликнулся Хатауэй.
Торкиль тоже наклонился над раковиной.
— Как только развяжемся с нашими старшими, я сразу отправлюсь к тебе! Но предупреждаю: если дело пойдет не так, я попрошу у тебя убежища, и не один, а с остальными.
Катастрофа навострила уши. Судя по ее виду, она просто мечтала, что дело пойдет не так, очень уж ей хотелось к Хатауэю.
— Я всех приму, и всем здесь места хватит. Но, Торкиль, не забудь предупрежденье: пробудешь дольше часа — постареешь, вернувшись в настоящее; седины тебя украсят, и спина согнется.
Торкиль засмеялся:
— Выходит, мне лучше будет поселиться у тебя навеки? Что ж, я с радостью, если пустишь.
Хатауэй тоже засмеялся — точно ветер в трубу загудел:
— До встречи, братец! И всем вам удачи!
В сливном отверстии булькнуло и хлюпнуло, будто его заткнули пробкой.
Дальше все только и делали, что посматривали на часы, а папа нервно бродил кругами и снова и снова шуршал набросками того, что ему предстояло написать вечером. Говард поглядел на него и тоже занервничал, поэтому, чтобы отвлечься, он пошарил в буфете и отыскал чашку, которая пострадала от ножа Эрскина, еще когда тот приходил в первый раз. Как Говард и подозревал, глубокие, но покрытые глазурью царапины на одном боку чашки означали вовсе не «З» и не тройку, а кривенькое «Э» — «Эрскин». А буква «В» на другом боку означала «Вентурус».
Эрскин заметил, что Говард вертит чашку в руках.
— Ножик соскользнул, — объяснил он. — Я думал, ты уже тогда себя помнил. Хотел показать, что и я тебя признал. А на другой день гляжу — ты никак в толк не возьмешь. Намекал я, намекал, изнамекался весь.
Он ухватил Говарда за кисть и взглянул на его часы. Было двадцать минут девятого. Эрскин протопал в папин кабинет и вернулся с красной пишущей машинкой под мышкой.
— Пора, — твердо сказал он.
— Подъем, господа! — произнес Торкиль. — Какое счастье! Я уж думал, все часы остановились.
И вот Говард снова оказался в составе диковинной процессии, которая потянулась по гладкой дороге, проложенной Хатауэем, к Косому проезду.
Только на этот раз шествие возглавлял Эрскин с машинкой на руках. За ним следовал папа в лохмотьях, оставшихся от черно-красного клетчатого пальтишка, особенно неопрятный рядом с щеголеватым Торкилем в черном сюртуке священника. Такие разные внешне, они отлично поладили — болтали и пересмеивались. Торкиль вынужден был то и дело нагибаться к собеседнику, потому что он был на целый фут выше. За ними шли мама с Катастрофой, которая от усталости едва передвигала ноги. Замыкали отряд Рыжик и Говард. Рыжик хромал и ворчливо твердил:
— Помогать я вам не собираюсь, просто хочу поглядеть на настоящий космический корабль.
Он явно старался казаться хуже, чем был на самом деле, наверно потому, что мама совсем заласкала и засмущала его своим сочувствием и заботой.
— Внутри корабля я и сам пока не был, — признался Говард, — но снаружи красотища.
Во дворе Политехнического колледжа было темнее обычного, потому что в выходные он не работал и свет повсюду гасили. Строительную площадку озаряла полная луна, выглядывавшая сквозь хмурые тучи из-за нового корпуса. Эрскин остановился и опустил машинку на ближайший экскаватор.
— Вперед, юный Вентурус, — сказал папа. — Делай свое дело.
Эта часть предстоящей авантюры страшила Говарда больше всего. Он занял место между Эрскином и Торкилем напротив недостроенного дверного проема и почувствовал себя крошечным, жалким и бессильным. Как ему удастся перетащить махину мраморного храма, да еще с космическим кораблем внутри, из будущего в настоящее? Ничего у него не получится! Зря он ввязался в эту затею. Он самый заурядный человек, а не волшебник.