Она первой увидела, как я поднимаюсь по ступенькам. Ее внезапно изменившееся лицо, в котором одновременно читались и облегчение, и растерянность, затмило собой все остальное. Только гораздо позже, когда меня оторвали от нее, я заметила всех остальных: мадам Иветту, которая плакала, уткнувшись в передник, Габриеля, двух полицейских в форме, трех агентов в штатском и одного из тех двоих, которых я видела утром возле гаража.
Она сказала, что мне приписывают убийство Доминики Лои, что меня сейчас уведут и предъявят обвинение, но это полный идиотизм, я должна доверять ей, я ведь знаю, что она не позволит им обидеть меня.
– Я знаю, Жанна.
– С тобой ничего не случится. Ничего не может случиться. Они будут давить на тебя, но ты никого не слушай.
– Я буду слушать только тебя.
Они оттащили меня от нее. Жанна спросила, нельзя ли нам вместе подняться в комнату, собрать вещи. Инспектор с марсельским акцентом вызвался нас сопровождать. Он остался в коридоре. Жанна закрыла дверь моей спальни и прислонилась к ней. Потом заплакала, глядя на меня.
– Жанна, скажи мне, кто я.
С полными слез глазами она покачала головой и ответила, что не знает, что я ее маленькая девочка, а остальное не важно. Теперь ей это безразлично.
– Ты слишком хорошо знала Мики и не можешь ошибиться. Ты знаешь меня… Ты ведь ее хорошо знала, правда?
Она все качала и качала головой, говорила: нет-нет, это правда, она ее не знала, в последние четыре года она знала ее хуже всех. Когда она появлялась, Мики отскакивала от нее, как от прокаженной, нет, она ее не знала.
– А что случилось четыре года назад?
Она плакала и плакала, прижимала меня к себе, говорила: ничего, ничего, ничего не случилось, ничего, просто глупость, один поцелуй, ничего, только поцелуй, но она не поняла, она не понимала, не выносила, когда я приближалась к ней, она не понимала.
Она резко оттолкнула меня, вытерла глаза тыльной стороной ладони и стала собирать мой чемодан. Я села на кровать рядом с ней.
– Положу три свитера, – сказала она уже спокойным голосом. – Дай знать, если что-нибудь понадобится.
– Жанна, Мики все знала.
Она покачала головой: прошу тебя, умоляю, она ничего не знала, тебя бы здесь не было, если бы она все знала. Тогда умерла бы ты.
– Почему ты хотела ее убить? – спросила я совсем тихо, взяв ее за руку. – Из-за денег?
Она покачала головой и ответила: нет-нет, я больше не могла терпеть, мне наплевать на деньги, замолчи, умоляю.
Я сдалась. Прижала к щеке ее ладонь. Она не отняла ее. Продолжала другой рукой складывать в чемодан вещи. Она больше не плакала.
– В результате у меня осталась только ты, – сказала я. – Ни наследства, ни мира мечты перед сном, одна ты.
– Что за мир мечты?
– Это ты мне так говорила: истории, которые я сама себе рассказывала, когда работала в банке.
Мне задавали много вопросов. Меня заперли в палате тюремной больницы. Снова жизнь делилась надвое: на мрак сна и режущий глаза свет, когда передо мной открывалась дверь во двор, на прогулку.
Я два раза видела Жанну через зарешеченное окно комнаты для свиданий. Я больше ее не мучила. Она выглядела бледной и подавленной, с тех пор как узнала об убийстве почтового служащего. Она поняла многое из того, что произошло в ее отсутствие, и даже улыбка, которую она старалась из себя выдавить, была какая-то потухшая.
Они провели экспертизу останков «эм-джи» на кладбище автомобилей в Ла-Сьота, до мельчайших деталей изучили жизнь Сержа Реппо. Они обнаружили, что бензобак был пробит умышленно, однако так и не вышли на след телеграммы. В конце концов я узнала, что шантажист блефовал: книги учета доставки телеграмм не существует. Должно быть, он заставил Мики расписаться в какой-то случайной тетради.
Я убила Сержа Реппо, чтобы помешать ему рассказать о роли Жанны, но и второе мое убийство оказалось напрасным. Она сама заговорила, после того как собрала нужную сумму на наших адвокатов.
Я во всем призналась, когда мне сообщили, что Жанна дала показания против себя. Мне предъявили обвинения в убийстве, но и ей тоже. Я видела ее несколько секунд, когда выходила из кабинета следователя. Мы столкнулись на пороге.
– Положись на меня, ладно? – сказала она. – Старайся держаться вежливо и думай хорошенько.
Она потрогала мои волосы и заметила, что они сильно отросли. Она сообщила, что меня повезут в Италию, чтобы получить дополнительную информацию для расследования.
– Веди себя в лучших традициях Мики, – добавила она. – Будь такой, как я тебя учила.
Она рассказала следствию все, о чем ее спрашивали, и даже больше, но ни словом не обмолвилась, и никто так и не узнал, что она вступила в сговор с Доменикой Лои. И я поняла, почему: если я промолчу, если я Мики, приговор будет не таким суровым. Мной руководила Жанна. И главной виновницей тоже будет считаться она.
Когда чернота вернулась, у меня появились долгие часы для раздумий.
Иногда я абсолютно уверена, что я Мишель Изоля. Я узнаю, что меня лишили наследства, что Доменика и Жанна сговорились меня убить. Сперва я решаю расстроить их планы, но потом, когда вижу обеих на вилле, меняю свое решение, переворачиваю их план в свою пользу и убиваю Доменику, чтобы стать ею.
Иногда я превращаюсь в До ради наследства, которого несправедливо лишила меня злопамятная крестная, чувствуя приближение смерти. Иногда я делаю это, чтобы вернуть утраченную нежность Жанны.
Иногда – чтобы отомстить, иногда – чтобы начать все сначала, иногда – чтобы продолжать мучить, иногда – чтобы забыть про собственные мучения. А иногда – и пожалуй, это самое вероятное, – чтобы получить все сразу, быть той, кто я есть, жить в прежней роскоши, но стать другой для Жанны.
Но случаются такие часы в ночи, когда я вновь становлюсь Доменикой. Серж Реппо солгал, Мики ничего не знала. Я ее убила. Поскольку огонь потух, не дойдя до комнаты, я подожгла гараж. И, сама того не подозревая, заняла место той, у которой как раз был мотив для убийства.
Но Доменика я или Мишель, в последний момент я оказываюсь в западне в горящей комнате. На втором этаже у окна я держу в руках охваченную огнем ночную рубашку, накрываю ею лицо и впиваюсь в нее зубами от боли – у меня во рту потом найдут обуглившиеся клочки материи. Я прыгаю из окна на ступеньки лестницы. Прибегают соседи. Жанна наклоняется надо мной, и, поскольку я непременно должна быть До, она узнает До в моем страшном, почерневшем теле – голова без волос, лицо без кожи.
Потом ослепительная вспышка света в клинике. Теперь я ни та и ни другая. Я третья. Я ничего не сделала, ничего не планировала, я не хочу быть ни одной из них. Я – это я. Ну а что касается остального, только смерть опознает своих детей.
Меня лечат. Меня допрашивают. Я стараюсь говорить как можно меньше. У следователя, у адвокатов, у психиатров, с которыми я регулярно встречаюсь во второй половине дня, я либо молчу, либо отговариваюсь тем, что не могу вспомнить. Я отзываюсь на имя Мишель Изоля и доверяю Жанне распоряжаться нашими судьбами, как она сочтет нужным.
Меня уже совсем не задевает злая ирония крестной Мидоля: по завещанию Мики положена ежемесячная рента, которую ей должна выплачивать Доменика, – ровно столько, сколько получает служащая в банке.
Мики… Двести раз провести щеткой по волосам каждый вечер. Зажженная сигарета, которая сразу же гаснет. Мики, которая засыпает мгновенно, как кукла. Мики, которая плачет во сне… Кто я, Мики или Доменика? Не знаю.
А если Серж Реппо солгал мне в гараже? Если, прочитав в газетах о пожаре и вспомнив про телеграмму, он все выдумал? Абсолютно все: и свою встречу с Мики на пляже, и вечер в баре Ле-Лек, и слежку, которую она якобы поручила ему до убийства… Тогда я До, и все произошло именно так, как мы с Жанной задумали. Габриель, упорно стараясь отомстить за свою девушку, потерял ее, а я потеряла сама себя, заняв место Мики, ведь только она была напрямую заинтересована в убийстве.
Доменика или Мики?
Если же Серж Реппо не солгал, значит, в ночь пожара ошиблась Жанна, она ошибается сейчас и будет ошибаться всегда. Я Мики, но она этого не знает.
Она этого не знает.
Она этого не знает.
Или же она знала с первой минуты, когда я была без волос, без кожи, без памяти.
Я схожу с ума.
Жанна знает.
Жанна знала с самого начала.
Потому что тогда все можно объяснить. Как только я открыла глаза под вспышкой ослепительного света, только Жанна приняла меня за До. Все остальные, с кем я встречалась, включая любовника и отца, принимали меня за Мики. Потому что я и есть Мики.
Серж Реппо не лгал.
Жанна и До вместе задумали убить меня. Я узнала, что они замышляют. Я убила До, чтобы стать ею, потому что ведьма-крестная сообщила мне, что изменила завещание.
И Жанна никогда не ошибалась. В ночь пожара она поняла, что ее план провалился.
Она знала, что я Мики, но ничего не сказала. Почему?
Я ошиблась, заполняя бланк в гостинице, потому что до пожара я училась быть До. Но я никогда не была До. Ни для Жанны, ни для всех остальных.
Почему же тогда Жанна ничего не сказала?
Дни проходят.
Я одинока. Одинока в своих поисках правды. Одинока в попытках понять.
Если я Мики, я знаю, почему Жанна пыталась меня убить. Мне кажется, что я знаю, почему уже позже она заставила меня поверить, несмотря ни на что, что я ее сообщница. Ей «наплевать на деньги, замолчи, умоляю».
Если я Доменика, у меня вообще ничего не осталось.
Во дворе на прогулке я стараюсь увидеть свое отражение в оконном стекле. Холодно. Мне всегда холодно. Мики тоже, кажется, постоянно мерзла. Из двух сестричек, которыми я не хочу быть, я все-таки скорее ощущаю себя ею. Интересно, мерзла ли Доменика, леденела ли всем телом от зависти и злобы, когда бродила под окнами своей жертвы – принцессы с длинными волосами?
Чернота возвращается. Надзирательница запирает меня в камере, где бок о бок обитают три призрака. Я в кровати, как в первый вечер в клинике. Я успокаиваю себя. В эту ночь я еще могу быть той, кем захочу.