Горничная остановилась на берегу озера, возле кустов, плавно переходящих в торчащие из воды заросли осоки.
– Woda! – тыча пальцем в озеро, будто они могли ошибиться, объявила она. – Mydlo! – Из глубокого кармана фартука появился толстый, восхитительно пахнущий кусок… дегтярного мыла.
Ни один из них не шелохнулся. Горничная немного подождала… смущённо улыбнулась и вдруг принялась тереть себя куском мыла по рукавам платья.
– Она не знает, что мы подачек не берём, – пробормотал Стриж. – Думает, что мы мылом не умеем пользоваться.
– Возьми! – сквозь зубы процедил Тихоня.
Стриж вынул брусок у горничной из рук и раздельно сообщил:
– У нас ещё лучше мыло есть! У нас дома, в Запорожье, когда-то было такое мыло, что мама из него краску для ресниц делала! С гуталином смешивала и…
Горничная в ответ только беспомощно улыбнулась, похоже, ни слова не понимая. Потом сунула пальцы в рот, сделала вид, что жуёт их, и объявила:
– Żywność! – и пальцами показала, что куда-то бежит. – Przyniosę![23]
– Живность? Есть живность? – Стриж оглянулся на брата. – А сперва за ней гоняться надо, что ли?
– Мы живность в лесу постоянно подъедаем, кто что поймает, а гоняться… нет, гоняться мы не можем, мы комиссара… дядю Петю ждём. – Тихоня повысил голос, точно разговаривая с глухой. – Не будем мы за вашей живностью гоняться! Живность – нет!
– Nie? – удивлённо переспросила горничная. – To panowie będzie głodny?[24]
– Сказал – нет! – сурово отрезал Тихоня и, подхватив мыло, полез в воду.
– Кажется мне, мы от чего-то важного отказались. – Стриж принялся стягивать ботинки. – А может, даже вкусного.
Пошлёпал по воде, поглубже забираясь в осоку. Это Тихоня может хоть на середину озера выбраться, а ему бы уголок поукромнее. Среди высоких стеблей осоки открылось «окно» чистой воды. Стриж забрался под защиту зелёных «стен» и принялся стаскивать с себя штаны, пиджак и рубаху. Вода мгновенно потемнела от грязи, песчаное дно затянуло мутью.
– На! – Меж толстыми стеблями просунулась Тихонина рука с мылом.
– Амммм! – Стриж ах застонал от наслаждения, попеременно намыливая себя, рубаху, снова себя и то и дело с головой ухая в воду. Поверх болотной мути поплыли мыльные разводы, радужные пузыри весело посверкивали между зелёных стеблей. Натянул отстиранную рубаху – мало ли кто сюда сунется! – и принялся уже вдумчиво, с расстановкой, натирать мылом штаны.
Товарищ Гусь потихоньку ушуршал в сторону Тихони. Слышно было, как они оба там возятся: шипит и ругается, видно, Тихоня, а погогатывает – гусь. Хотя в глубине души Стриж был уверен, что товарищ Гусь и говорить умеет, но умение это скрывает. Из конспирации, наверное. Речь точно понимает, получше, чем они с Тихоней ту горничную.
За стеной осоки зашлёпали шаги по воде, кто-то звучно похлопал ладонями явно по голому телу, и довольный голос произнёс:
– Sehr gut! Etwas zum essen und trinken![25]
Стриж замер с мылом в одной руке и штанами в другой.
– Чула? Їсти херру зольдату неси та пити! Все найкраще, пся крев![26]
Стриж чуть раздвинул стебли осоки… Руку протяни – коснёшься, стояли трое. Долговязый и белобрысый в солдатском исподнем – наверняка немец, ещё один, постарше, чернявый и коренастый, в одних подштанниках и… автоматном ремне поперёк груди. Сам автомат небрежно болтался на спине. Ну и единственный целиком одетый парень, года на два постарше Тихони, с добродушной веснущатой физиономией. Только вот на рукаве потертого, да и великоватого ему кителя красовалась свастика в лавровом венке и девиз: «Treu. Tapfer. Gehorsam»[27].
– Tak, panowie! – Знакомая горничная, уже без ребёнка, присела в книксене, плеснув длинным подолом по воде.
– Я той… Допоможу пані Малгожате! – густо краснея, пробурчал молодой шуцман.
– Proszę, pan Grzegorz![28] – потупилась горничная.
«Немец… и полицаи… – отчаянно крутилось в голове у Стрижа. – Здесь!»
Меж зелёными стеблями мелькнула белая как мел физиономия Тихони.
– Заманили… – одними губами прошептал он. – Панянка проклятая… Надо предупредить комиссара…
– Беги к нашим… – мотнул головой Стриж и коротко кивнул гусю.
Стебли осоки затрещали… невозмутимый и белоснежный, как облако в небе, гусь проплыл у самых ног стоящих в воде мужчин и горделиво двинулся дальше, едва пошевеливая красными лапами, отчётливо видными в прозрачной воде.
– Die Gans! – закричал немец.
– От же ж немчура, якщо не Фриц, так звичайно ж Ганс![29] – буркнул в ответ коренастый. К озеру он стоял спиной, а потому неспешно уплывающего гуся не видел. – Ну, будемо знайомі, герр Ганс, я – Олекса. – И сунул немцу растопыренную пятерню.
– Dummkopf![30] – шарахаясь от протянутой руки, выкрикнул немец.
– Зрозуміло, пане Ганс Думкопф, а я – Слепчук, Олекса Слепчук… – ткнул он себя пальцем в грудь. – Будемо приятелями!
– Da ist eine Gans! – завопил окончательно разъяренный немец. – Dick![31]
– Чи то Ганс, чи то Дік, тебе не зрозумієш, немчура! Та хиба ж німців Діками звуть? То ж янкі… того… Дикі?[32] – растерялся чернявый.
Отчаявшийся добиться понимания, немец кинулся на Слепчука и принялся драть автомат у него с плеч. С плеском и воплем Слепчук рухнул в воду, вынырнул… над его головой прогрохотала автоматная очередь, заставив снова нырнуть в воду. Пули вспороли озёрную гладь у самых лап плывущего гуся. Совершенно невозмутимо тот свернул… и поплыл дальше, даже не ускорив движение лап. Зато из осоки выскочило нечто встрёпанное, в насквозь мокрой рубахе… и с разгону врезалось в немца.
– А-а-а! – басом заорал тот… и булькнулся в воду. – Parti… partisanen!
В лицо немцу полетела… горсть пены! Мыльный брусок с размаху впечатался ему в лоб… и мокрое и взъерошенное принялось немца намыливать, старательно возя по физиономии.
– Was machst du?[33] – орал немец, мотая головой так, что вокруг разлетались клочья мыльной пены, и размахивая автоматом.
– Бабах! – Палец дрогнул на спусковом крючке. Очередь посекла траву на берегу.
Взъерошенное существо разом с мылом свалилось в воду.
Гусь неторопливо хлопнул крыльями и взмыл над озером.
Раздался пронзительный вопль… и лающая команда:
– Halt!
Белобрысый немец и его чернявый «приятель» мгновенно вытянулись в струнку. С обоих текло.
– Danke, Herr Hauptman!
На бережку стояла… настоящая панянка, не то что та, с болота. Шёлковая юбка, блузка с пышным бантом у горла. Рыжие, прям огонь, волосы лежат мягкими волнами, и цветок подколот, эдак… «фик-фок на один бок». И руки в перчатках: одна зонтик кружевной придерживает, а другая крючком за локоть цепляется такого… тоже барчука, лет шестнадцати-семнадцати, в штанах со стрелками, острыми, что порезаться можно, и золотой часовой цепочкой поперёк жилета. Это на третий-то год войны, когда немцы всё поотнимали! Даже без немецкого офицера рядом ясно было, что парочка – фашистские прихвостни!
За спиной у них переминалась испуганная Малгожата.
– Что за стрельба, солдат? – по-немецки пролаял гауптман, провожая взглядом неспешно улетающего гуся.
– Осмелюсь доложить, этот мальчишка на меня напал! Он… он… – Мыло со лба потекло долговязому немцу в нос, он тряхнул головой и уже совсем убито закончил: – Он меня… намылил!
Гауптман пару мгновений молчал… а потом расхохотался:
– Намылил… Лучше, чем в хамамах Турции! Ну если вы уже получили… эдакое обслуживание, отправляйтесь к товарищам, солдат!
– Яволь, герр гауптман! – Немец сунул мокрый автомат обратно в руки чернявому и принялся торопливо собирать вещи.
– Мы… рады служить нашим освободителям от большевистского ига! – тоже по-немецки пролепетала эта… натуральная панянка. – И готовы без всякой стрельбы отдать доблестным солдатам вермахта любого гуся в нашем имении… если, конечно, господа офицеры согласны довольствоваться на ужин рыбой.
– Конечно же, готовы, фройляйн Кристина, особенно если вспомните, что все здесь… – затянутой в перчатку рукой немец обмахнул и озеро, и дом, – …принадлежит не вам, а Великой Германии!
Барышня тут же присела в реверансе, а барчук её поклонился.
Стриж понимал немецкие слова с пятого на десятое, но при виде этого поклона испытал прилив острого злорадства: разряженные такие, гордые… паны! А перед немчурой спину гнут по первому слову!
– Я рад, что вы цените высокую честь заботиться о солдатах вермахта, – глядя на панянку сверху вниз, нравоучительно закончил немец.
Чернявый Слепчук явно понимал не многим больше Стрижа, но покорная поза молодых панов ему тоже нравилась – аж горестный взор от истекающего водой автомата оторвал и глазами довольно блеснул.
– …но на будущее объясните слугам, что если солдатам потребуется помощь в мытье, они прикажут. До того пусть ждут в отдалении. А вам, шуцман… – он перевёл взгляд на вытянувшегося во фрунт Слепчука, – повезло, что оружие отобрал немецкий солдат, который имеет на это право! Был бы кто-то другой… приказал бы вас расстрелять!
– Служу Великой Германии! – глядя стеклянными глазами перед собой, проорал Слепчук.
– Болван. Ничего не понял. Дикари. – Немец снова обернулся к панам: – Обед велите подавать… – Он щёлкнул крышечкой хронометра, – …не позже шести! Желательно с гусятиной! – И, заложив руки за спину, неспешным прогулочным шагом двинулся вдоль озера.
– Как вам будет угодно! – прошелестела ему вслед панянка.