– Такой старикан шустрый, не иначе агент большевистский, – невольно кивнул Слепчук, увидел, как племянник отпрянул, тяжко вздохнул и уселся на валяющийся поперёк поляны подгнивший ствол. Похлопал по стволу рукой, приглашая сесть рядом. – Ох, Грыцю, Грыцю… Яка ж у тебя каша в голове! Може, я и сам виноватый, надо больше объяснять, рассказывать… Но я ж тоже не свободный – конспирация, понимать должен! Да, забираем! И наших людей в Германию, и хлеб для немчуры тоже, и… много чего ещё. – Он отвёл глаза. – Но ты ж пойми, сынку! То ж всё не просто так, то ж для великой цели!
– Какой такой цели? Пока мы тут швабам служим как… как псы! Большевики вон эшелоны подрывают – зарево на всё небо.
Бац! – крепкая затрещина обрушилась на молодого шуцмана, заставив его пошатнуться и смолкнуть, схватившись за лицо.
– Ишь ты! – потирая ладонь, прохрипел Слепчук. – Дядьку родного псом назвал… племянничек. А зачем? – Он вдруг сгрёб племянника за грудки, притянул к себе, уставившись ему в лицо жуткими, дышащими гневом зрачками. – Зачем нам, шоб эшелоны подрывали?
– Как… зачем? – растерялся племянник. – Так немца ж бить! Чтоб убрался он отсюда… Никто не бьёт, а большевики… И под Сталинградом своим… И тут…
– Эх ты… дерревня! – Слепчук оттолкнул племянника и уже совсем беззлобно надвинул ему шапку на брови.
– Ну чего вы, дядька! – обиженно пробубнил Грыць, сдвигая шапку обратно.
– А того! Ладно, слухай… Немца ему бить… Немец, он не белка и не глухарь, чтоб позволять вот так себя бить. Он отбиваться будет! Большевики – швабов, швабы – большевиков… А выиграет кто?
– Если швабы выиграют, они на нашей земле так и останутся! – пробурчал Грыць.
– От потому таким, как ты, ничего и не рассказывают, что вы дальше своего носа не видите! Мы выиграем, дурень, мы! – И, видя недоумевающую физиономию племянника, усмехнулся с явным превосходством: – Видал бы ты свою рожу – как есть дурачок деревенский! Ось дывысь… Раньше, чи пизнише, а большевики немцев со своей земли погонят. Може, сами швабы цього ще не поняли, та оно и на краще: чем бильше они ще надеются, тем злее драться будут. А чем злее драться будут, тем сильнее большевиков поколотят. Зрозумил?
– Що? – Племянник глядел на него, широко распахнув глаза.
– А то, що немцы-то от Советов покатятся, а Советы-то гнаться за ними не будут! Они такие вымотанные будут, що хиба до Киева доползут. Ну, може, до Житомира… Ну уж дальше-то тех границ, що до 39-го были, точно не пойдут.
– Тобто у нас швабы останутся, – повторил Грыць.
– Швабы тоже уйдут! – вскричал Слепчук. – Ты слухай, то не я придумал, то умные люди просчитали! У швабов революция начнется, как в 18-м году! Это ж пока он выигрывал, Гитлер ихний был царь и бог, а надают им по шеям, да жрать станет нечего, тут-то против него прямо в ихнем Берлине всё и обернутся! Придётся ему с фронтов армию вызывать: спасите-помогите, отбейте-защитите! Армия немецкая отсюда уйдёт, а мы останемся! – торжествующе вскидывая кулак к небу, вскричал дядька. – Будем люто драться с поляками, которые захотят эти земли захапать обратно себе, – уже без всякого пафоса закончил он.
– А… може, от них швабы не уйдут, та им будет цилком не до нас? – глядя на дядьку заворожённо, как на пророка, пробормотал Грыць.
Дядька мгновение подумал, потом сожалеюще покачал головой:
– Не. Так сильно нам не повезёт. Понимаешь теперь, почему нам надобно себя беречь? Почему не надо вовсе немецкие эшелоны рвать? – встряхивая племянника за плечо, требовательно спросил он. – Пусть большевики со швабами перебьют друг друга, а уж от остатков и тех, и других мы как-нибудь избавимся. – Он поднялся, потянулся, усмехнулся, блеснув полоской зубов под усами. – Ну що, пошли пана проводника послухаем?
– Вы… идите, дядьку. А я… зараз за вами. Мне… ще тут треба.
– Та понятно, чого тоби треба! – вдруг расхохотался дядька. – Ты и в детстве-то стеснительный был, все мамки твоей воспитание. Ладно, робы що треба, та догоняй. – И он направился прочь с поляны.
– Дядьку! – остановил его голос племянника. – А когда швабы отсюда уйдут, а большевики не дойдут… поляки туточки по сёлам хиба не останутся? Их не сильно-то меньше, ниж наших. Хиба ж они тем полякам, що за Бугом, не помогут обратно наши земли забрать?
– А не хватит с тебя, племяш, секретных сведений на один-то раз? Може, тебе все протоколы Центрального проводу показать, га? – прищурился дядька. – Ты б, краще, якщо про поляков волнуешься, до полячки с имения не шастал… як её, Малгожата?
– Чего такого? Она вдова, – насупился Гриць.
– Отож! Польского осадника[60] вдова, угнетателя! И сын её сейчас малой ещё, а кровь – вражья! Таким же вырастет, если не остановим. Ничего… От жидовни швабы нас избавили… и с поляками найдём, что делать. Да и с голодом тоже, якщо немчура успеет наш хлеб забрать. – И он нырнул под нависающие ветки.
Грыць остался на поляне. Он стоял, то хмурясь, то начиная размахивать руками, будто беззвучно спорил с кем-то невидимым. Потом повернулся и, кажется, собрался уходить…
Вжимающийся в ствол Тихоня чуть не завопил от ужаса, потому что Стриж вдруг поднялся… и, раздвинув ветви, шагнул на поляну. Мгновение он и молодой шуцман смотрели друг на друга… потом Грыць медленно, но непреклонно покачал головой… и двинулся следом за дядькой. Не оглядываясь.
– Пошли, – недовольно пробурчал Стриж, возвращаясь к Тихоне. – Надо отвязаться от этой Панянки и доложить комиссару, что один эшелон мы взорвали, но больше здешние шуцманы нам помогать не будут. У них свои планы.
Но отвязываться не пришлось – Панянка исчезла, будто её и не было.
Глава 17Провал Стрижа
– Давай я? – буркнул Тихоня, не глядя на идущего рядом Стрижа.
– Ты слон. Ты гиппопотам, – точно также не глядя на брата, хмыкнул тот. – Ты не смотришь по сторонам, а только думаешь о своей технике. У тебя очки с трещиной, и ты просто не увидишь, чего надо. Отвлеки швабов, а я уж как-нибудь справлюсь.
Тихоня подавленно кивнул, прижимая к себе накрытую грубым полотном корзину. Полотно едва заметно шевельнулось, из-под него насторожённо глянул круглый тёмный глаз и тут же скрылся. В этот раз пришлось взять товарища Гуся с собой. Конечно, отобрать его мог хоть немец, хоть полицай, но без гуся никак.
– Ты это… аккуратней, – пробормотал Тихоня.
– Сам осторожнее, – отрезал тот и растворился в редкой вокзальной толпе.
– Да я-то что… – Тихоня прерывисто вздохнул… надвинул кепку пониже и, прижав к себе корзину, торопливой трусцой двинулся через вокзальную площадь. Аккурат впритирку к зданию станции. Шуцманы в охранении не обратили на пробегающего мимо мальчишку внимания. Тихоня мельком отметил, что и они вели себя странно – не растянулись вдоль перрона, поглядывая по сторонам, наоборот, сбились в кучу и оживлённо шептались. Единственный, кто остался на своем месте, – охранник на ступенях станции, но и он любопытно тянул шею, изо всех сил прислушиваясь к разговору. Значит, сведения Стрижа, как всегда, верны: «знакомый» гауптман и ответственный за здешнюю станцию толстый путеец с утра уехали. Тихоня проскользнул мимо полицаев почти вплотную… и чуть не споткнулся, услышав…
– Кажу вам, б’ють більшовики німців під тим Курськом! – быстро и горячо шептал Олекса Слепчук.
– Та, кажуть, ще незрозуміло… – промямлил кто-то.
– Хто каже, німці? То їм ще не зрозуміло, а у Референтурі вже усе зрозуміло…[61]
Тихоня невольно замедлил шаг, но тут же сам себя мысленно подпихнул, заставляя ускориться. От услышанного счастливо перехватывало дыхание… но он тут не радоваться. Товарищи бойцы под Курском выполняли свой долг (никто и не сомневался!), пусть и они не сомневаются в Тихоне со Стрижом. Теперь он был уверен, что всё получится! Не может не получиться.
Тихоня сделал ещё шаг, второй… кучка полицаев осталась у него за спиной, открывая вид на совершенно пустую платформу и старый паровоз, точно уснувший на рельсах. И медленно потянул ткань с корзинки…
Гогот гуся разорвал сонную летнюю тишину. Громадная белая птица взметнулась над площадью, заметалась, хлопая крыльями. Гусь кинулся влево, едва не врезавшись в полицаев, затормозил прямо в воздухе, широко распластав крылья… Метнулся вправо, врезался в часового на ступенях станции, заорал ещё громче… и, судорожно суетясь лапами и крыльями, рванул вдоль путей прочь.
– Гусятина тикает! – заорал часовой и вскинул винтовку.
– Дяденька, не треба! – пронзительно завопил Тихоня, с разбегу врезаясь в часового всем телом и… сбивая его со ступенек. – Ой, пробачьте, дяденька! Я не хоти-ив! Це наш гусь, не чипайте, дома сестрёнки маленькие, есть нема чого!
– Геть, щенок! – Сильным толчком в грудь часовой спихнул Тихоню с себя.
– Чого тут у вас? – Выскочившие со станции ещё двое полицаев растерянно смотрели на них.
– Дяденька, не требаааа! – сиреной взвыл Тихоня… и, не дожидаясь, пока часовой опомнится, вьюном ввинтился между шуцманами… и кинулся бежать. Делать ему тут было больше нечего – стремительная, будто стриж в небе, фигурка уже скользнула за спинами полицаев и скрылась в распахнутых дверях станции.
– Стой, куды побёг? – грохнул выстрел.
Народ на площади порскнул в стороны. Тихоня вихрем пронёсся через площадь, слыша за собой шумное дыхание и топот ног шуцманов. Свернул в один проулок, во второй… Погоня отстала. Он попетлял проходными дворами, махнул через забор… и оказался у заднего окошка станции, ради предосторожности забранного решёткой. Напрасной предосторожности, потому что в окно лезть Тихоня не собирался. Хрипло дыша и хватая воздух пересохшим ртом, он вцепился в решётку – сквозь прутья видна была склонившаяся над столом человеческая фигура. Человек что-то быстро-быстро писал. Тихоня вцепился зубами в собственный рукав, заставляя себя молчать. Не отвлекать. Прикрыл глаза и только мысленно поторапливал: «Скорее! Ну, скорее же!» Гнавшиеся за ним шуцманы сразу вернулись на станцию или сперва постояли, покурили, шумно сплёвывая, ругая его и одаривая недобрыми взглядами сворачивающих в стороны прохожих? А потом заглянут на станцию, проверить, все ли в порядке? И как, мельком глянут и вернутся, или пойдут по кабинетам, толкая запертые двери… и отпертая сработанной Тихоней отмычкой дверь с надписью «Начальник станции» медленно откроется…