– Шуцманы ушли в лес. С оружием. – И не вдаваясь в объяснения, принялась командовать: – Поднимай людей. Жинок с детишками – в лес, скотину с собой, хлеба возьмут, рыбы…
– От тут ваше поганое ляшское нутро наружу и лезет! – перебил её хриплый голос. – Подыхать будете, а наше, народное, добро из лап своих поганых не выпустите, хлеб наш своим подсвинкам в пасть суёте!
– Jest pо́źno![73] – прошептала Михася, медленно оборачиваясь.
Олекса Слепчук стоял в начале улицы. За спиной у него, неловко переминаясь, жался племянник, а дальше колыхалась толпа: кто с оружием, кто с косами и вилами. Это не могла быть та же самая толпа, что в польской колонии. Это была другая. Этих толп хватало на разные польские сёла.
«Они это давно задумали. Ждали большой драки между немцами и нашими, когда всем станет не до них. Дождались…»
Крепко вцепившись в поручень, Катька приподнялась в коляске… и в сторону Слепчуков полетела граната.
Бабах! Грохот, столб огня и земли, улицу заволокло гарью. По тут сторону порохового облака слышались вопли ярости и боли.
– Бежим, пока не очнулись! – скомандовала Михася, первая припуская по улице к усадьбе. Тихоня и Джеймс, одним движением, точно долго тренировались, подхватили из коляски Катьку и рванули следом. За ними, шаг в шаг, мчалась Кшися, сжимая маленький дамский «браунинг».
– Бах! Бах! – Выстрел разорвал подол её юбки.
– Бах! – Припав на колено, Кшися пальнула в ответ – Вырвавшийся из пороховой гари Олекса залёг прямо посреди улицы, прикрывая голову руками.
Следом за остальными Кшися метнулась под прикрытие амбаров.
– Пани! – С пронзительным воплем беглецам навстречу выскочила встрёпанная горничная Малгося с ребёнком на руках. Михася схватила её за руку и поволокла за собой.
– Młodszy brat został w domu![74] – пронзительно закричала Малгося, но Михася, не отвечая, продолжала тащить её за собой.
Искры со вспыхивающих один за другим деревенских домов ветер гнал прямо в окна усадьбы. Тихоня увидел, как занялась занавеска в распахнутом окне, но близняшки, не обращая внимания, принялись лихорадочно нажимать на кирпичи. Мгновение ничего не происходило… а потом кусок кирпичной кладки у самого основания стены поехал в сторону, открывая уводящую вниз узкую лестницу.
– Pani, ja… – пролепетала Малгося, останавливаясь на верхушке лестницы.
– Zejdź, szybcy![75] – скомандовала Михася. От толчка Малгося едва не полетела вниз по лестнице. Ей сунули ребёнка. Михася взмахом пистолета показала, что парни с Катькой на руках – следующие. Спорить было некогда – со стороны деревни неслись отчаянная стрельба и крики. Тихоня спустил Катьку в проход и сам нырнул следом. Сухая, пахнущая ружейной смазкой темнота обняла его, на спину свалился Джеймс, и они кубарем прокатились по ступенькам. Глухо застонала Катька, и Тихоня принялся нащупывать её в полумраке. На миг увидел бледное лицо сестры, успел ухватить её под мышки… Закрывая отблески света, промелькнул девчоночий силуэт… и тут же стена закрыла проход, вставая на месте.
– Сидим здесь! Тихо! – по-русски и по-польски скомандовала Михася.
– А… а остальные? – прошептала Катька.
– Мы вчера отсюда ящик с патронами партизанам отдали. И пулемёт, – после долгой паузы ответила одна из близняшек. Тихоне показалось, что это была Кшися.
– Остальные – умрут, – глухо произнесла вторая. Теперь уж Тихоня был уверен – Михася.
Малгожата тонко, жалобно заплакала.
– Hash! – шикнул на неё Джеймс, но она не унималась:
– Pani, ja… ja…
– Да замолкни ты! – буркнул Тихоня – сквозь толстую кирпичную перегородку ничего не было слышно, но ему почудился стук… или это выстрелы так слышатся?
Грохнуло, будто в стену из пушки пальнули, подвал пронзила короткая дрожь и… полоса света от пылающего факела скользнула внутрь. Она становилась всё шире, шире… и, озарённые огнём, на пороге встали две угольно-чёрные фигуры.
– Шо, щуры польские, до норы забились, думали, отсидитесь! – крикнул с порога Олекса Слепчук. – Покоивка[76] твоя своему дружку про ваш схрон ще задавно рассказала! – И он с гоготом пихнул племянника локтем. Тот качнулся, точно каучуковая кукла.
– Wybacz mi, pani, wybach! – взвыла Малгося, сползая к ногам Михаси.
– Pana Boga zapytasz![77] – прошептала Михася – только губы двигались на её помертвевшем лице.
Тихоне не было страшно, не было, не было, он просто не верил, не верил, не верил. Они вытащили Катьку из камеры в комендатуре, они не могут погибнуть тут, в старом польском поместье… Катька точно не может! Он дёрнул лежащую на полу сестру за ноги, заталкивая её к стене, в самый тёмный угол схрона. Рядом сунули Малгосиного малыша. Тот попробовал было захныкать, но сестра, умница, крепко зажала ему ротишко.
– Выходите, пёсья кровь, быстро! Пока мы вас тут не постреляли! – гаркнул Слепчук.
Малгося дёрнулась было, но близняшки крепко взяли её с обеих сторон за руки – и они полезли наружу, один за другим. Яркий свет от пылающих хат полоснул по глазам. Удар в живот заставил Тихоню согнуться пополам… Он захрипел…
– Пшёл! – Коротким толчком его швырнули к остальным – только руки Михаси не позволили ему врезаться в стену. Сзади на него налетел Джеймс. Сгрудившись, они все стояли у стены поместья, а напротив – оба Слепчука, и селяне с косами и вилами, и лишь один добродушный на вид сивоусый дядька – со старой винтовкой со штыком.
– Ну що, племяш? Як? Наше зарево на полнеба не хуже большевистского? – глядя на горящие дома, хмыкнул Олекса. – На! – Он протянул племяннику пистолет. – Убей её! – И указал на Малгосю.
Горничная тихо, жалобно заскулила, прижимаясь к хозяйкам.
– Дядьку! – Гриць попятился. В свете факелов его белое лицо с тёмными ямами глаз казалось грубо намалёванной маской. – Дядьку, я не можу! Мы ж с ней… мы ж…
– Тому и пистолет тебе даю – что «вы ж с ней»! – передразнил его Олекса. – Остальных-то прикалывать придётся – патроны экономить надо, – равнодушно бросил он. За его спиной сивоусый расплылся в жуткой, будто хмельной улыбке и взял штык наперевес. – Бери, кому сказал! – всовывая пистолет в руку племянника, рявкнул Олекса. – Сказано ж тебе было – духу польского не должно остаться на нашей земле! – А сам потянул из кармана гранату. Обернулся, на губах его мелькнула насмешливая улыбка. – Девку, что в меня гранату кинула, там оставили? – Он кивнул на дыру потайного схрона… деловито выдёрнул чеку. Отвёл руку, нацеливаясь забросить гранату в тёмный лаз подвала.
– Не-е-ет! – заорал Тихоня…
Малгося прыгнула. С места, выставив руки со скрюченными пальцами – только подол её тёмной юбки взвихрился.
– Бах! Бах! Бах! – трижды судорожно дёрнулся пистолет в руках у Гриця – пули, одна за другой, вонзились в тело Малгоси… Уже мёртвое, оно врезалось в Олексу.
Слепчук медленно завалился назад… граната выпала из его разжавшейся руки и покатилась в распахнутую дверь рыбного амбара. Бабах! Разлетелась выбитая взрывом соломенная стреха. Амбар повело в сторону, как пьяного, из-под крыши хлынул поток копчёной рыбы, погребая Олексу. Подожжённая взрывом солома посыпалась огненными хлопьями.
Среди огня с тёмных небес на распростёртых крыльях спускалась снежно-белая птица. Рухнула сивоусому на голову и ударила его клювом в глаз.
– Товарищ Гусь! – шепнул Тихоня, но шёпот его утонул в истошном крике сивоусого… и стрекоте автоматных очередей. – Дядька Йоооосип! Дядя Петя!
Меж рыбных амбаров мелькали фигуры в потемневших от времени и дождей гимнастёрках.
Селяне с вилами повернулись – и кинулись бежать. Очередь в спины заставила одного из них рухнуть в пыль, но остальные припустили ещё шибче. Тихоне было не до них.
– Товарищ дядя Петя! Там… в подвале Кать… Стриж! Её в комендатуре избили! И ребёнок ещё!
– Так… Где Моисеевич? Йосип! Скажите вы ему, что он – врач! Пусть прекратит с автоматом бегать, это ж, в конце концов, не немцы! – раздражённо рявкнул комиссар.
– Этих ему ещё важнее догнать, – буркнул дядька Йосип. – Это ж они за его семьёй приходили.
– Один там, под рыбой, – влез Тихоня.
– Где? – Йосип повернулся… как раз вовремя, чтоб пустить удирающему Слепчуку очередь вслед. Олекса кувырком перелетел через тын… но вскочил и побежал дальше, сильно припадая на правую ногу.
– Ах ты ж… – начал Йосип, но пробежавший мимо худой большеносый мужчина, бросивший на ходу «Где раненые?», заставил его плюнуть и с ворчанием опуститься на колени возле лестницы, принимая на руки поднятую из подвала Катьку. Доктор склонился над ней, а Йосип, пыхтя, полез в подвал за малышом. Малёк извернулся, точно рыбёшка скользнув меж пальцами Йосипа, и кинулся к лежащей на земле Малгосе.
– Mamo, wstań! Mamo… – принялся трясти её мёртвое тело.
– Ах ты ж, малый… – Йосип подхватил его на руки, прижал к себе, шепча отчаянно и бессмысленно: – Ну тихо-тихо! Тебя как звать?
– Pa… Paul… – давясь слезами, простонал мальчишка. – Mama się podniesie, wujku?[78]
– Ты… не плачь, малый, – только и смог выдавить дядька Йосип.
– Пусть плачет. Ему есть за что, – прошептала Михася, повернулась и, пошатываясь, побрела к деревне.
– Стой! Ты куда? – кинулся за ней Тихоня.
– Я должна посмотреть… что сталось с моими людзи. – Она высвободила локоть.
Он оглянулся – ему бы к сестре… Но над Катькой уже склонился доктор, и ещё двое партизан суетились рядом, сооружая носилки под придирчивым оком – то правым, то левым – нервно гогочущего товарища Гуся. А Михася была совершенно одна. Тихоня пошёл за ней.
Деревня горела. Возле тына лежало на земле тело – длинное и большое тело мужчины в одном исподнем. К нему по бокам прижались два маленьких, худеньких мальчишеских тельца. Могло показаться, все трое заснули, обнявшись, могло… если бы не кровавые круги на рубашках. Рядом, покачиваясь и баюкая на коленях крохотную дочку, сидела простоволосая женщина.