Проходило время. Оно только и делало, что проходило. Оно только и может – проходить, пробегать, пролетать. Без передышки. Проходило время Гасанова. Внучка росла, жена ворчала, младшая дочь уехала на год учиться в Англию, старшая жила своей жизнью, активно, не без помощи мужа, обзаводясь, обрастая, – приобретая, обживая. Гасанов одной частью своей души участвовал во всем происходящем, и ему, несмотря ни на что, нравилось, что время проходит, что оно не стоит на месте, не застыло, как говно, а движется, хотя, как ни жаль, все в одном направлении, ни разу не изменив этому направлению.
Как-то послали Гасанова… Плохо звучит начало фразы, но ничего не поделаешь. Как-то, значит, послали Гасанова брать интервью у одного высокого полицейского чина в связи с тотальным амнистированием преступников в последнее время, и узнать по этому поводу мнение высокого чина. У Гасанова на этот счет имелось собственное мнение, совпадавшее с мнением героя популярнейшего российского телефильма о криминальной послевоенной Москве, но мнение Гасанова, к счастью ли, к несчастью ли, мало кого интересовало, и потому его послали.
– О! Кто к нам пришел! – встретил его почти радостным восклицанием высокий чин, предварительно с полчаса продержав в приемной (несмотря на то, что была договоренность с редакцией, и время было назначено им самим, а Гасанов прибыл минута в минуту; тем не менее, пришлось ему посидеть в приемной и от нечего делать разглядывать свою фамилию с чужими инициалами на двери кабинета должностного лица). – Вот так сюрприз! Вы что, преследуете меня?
Гасанов объяснил, что его прислали из редакции и был посажен… Теперь и концовка фразы плохо звучит. Короче, был посажен за стол. Со своим неизменным рабочим блокнотом. Высказав свое собственное мнение по поводу, интересующему журналиста и полностью совпадавшее с мнением руководства республики, причем, обнаружив хорошие ораторские способности и чувство меры, останавливающее порой поднимавшую голову явную склонность к демагогии, высокий чин мирно сложил руки и через стол воззрился на своего однофамильца.
– Что-то добавить хотели? – спросил журналист Гасанов.
– У вас нет диктофона? – спросил Гасанов-полицейский. – С ним удобнее работать.
– Нет, – сказал Гасанов, – у меня нет.
– Возьмите, – сказал Гасанов, протягивая ему новенький диктофон, вытащив его из ящика письменного стола. – Здесь записалось, между прочим, все наше интервью. Японский. Как будто нарочно для такого случая. Дарю. Пользуйтесь.
Гасанов спокойно принял предлагаемое и сказал спасибо.
– А ту историю выкиньте из головы, – посоветовал Гасанов-полицейский, – в ее руке был револьвер с отпечатками ее пальцев. Это самоубийство, как установило следствие. Дело закрыто.
– Хорошо, – сказал Гасанов и вышел, провожаемый внимательным взглядом хозяина кабинета, плотно, без стука прикрыв за собой дверь.
Еще раз, спустя примерно месяц. Гасанов видел своего однофамильца на пресс-конференции по поводу нашумевшего убийства видного ученого, следствие по которому велось вот уже несколько лет и, наконец, завершилось – исполнители были найдены и задержаны.
Однофамилец замещал на этой конференции еще более важное должностное лицо, своего начальника, которому не хотелось встречаться с шакалами-репортерами и он, как водится, подставил своего подчиненного к всеобщему разочарованию участников пресс-конференции. Подчиненный же, надо отдать ему должное, умело вел разношерстное собрание, искусно лавируя между подводными рифами опасных вопросов, заминая провокационные высказывания, и все просчеты и ошибки полиции относя на счет оппозиции, непонятно каким образом, Гасанов аккуратно записывал в блокнот говоримое, стараясь быть объективным, и свою личную антипатию к брюхатым милиционерам, а теперь – полицейским, не распространять на работу, Это ему удавалось, хоть и с трудом, потому что с недавних пор с полицией у него были свои счеты. Статья вышла в одной из популярных газет, Гасанов no-привычке профессионально выпятил в ней все сенсационные моменты этого нашумевшего дела, в результате чего статья стала сенсационной, с броским заголовком, вынесенным на первую страницу вместе с отрывком из материала, разбитого на три номера с продолжением. За все это Гасанов был удостоен похвалы главного редактора, обещавшего в пределах возможного повысить ему гонорар, что означало накинуть лишнюю парочку долларов в буквальном смысле, если перевести национальную валюту в эту ненациональную, но весьма всеми почитаемую. Гасанов промолчал, справедливо полагая, что подобные пределы возможного вряд ли стоят благодарности.
Неожиданно у жены Гасанова обнаружили опухоль в груди; врачи, к которым они обратились, не исключали рак. Гасанов решил поехать с ней в Москву, в онкологический, на обследование, не доверяя местным эскулапам. Кроме того, у него в московской больнице имелся бакинский друг, врач-онколог, про которого Гасанов в свое время писал – очерк о враче, делавшем уникальные по своей смелости операции, сделал его весьма популярным, а в дальнейшем – попросту знаменитым. Конечно, знаменитым сделал себя врач сам, своим талантом и работой, но очерк Гасанова несомненно послужил толчком, отправной точкой, и благодарный врач не забывал этого, и в каждый свой приезд в Баку, к родным, как правило, звонил Гасанову и, таким образом, они поддерживали завязавшуюся много лет назад между ними дружбу. Врач настоял, чтобы в период обследования Гасанов жил у него. Гасанов противостоял этому решению, как мог, потратил много усилий, чтобы переубедить более упрямого товарища, и ничего не добился, и, боясь его обидеть, а с другой стороны – боясь побеспокоить его семью, Гасанов вроде бы жил у него, а вроде бы и не жил: весь день до позднего вечера проводил он у жены в больнице или шлялся по улицам Москвы, неузнаваемо изменившейся с тех пор, как Гасанов здесь учился лет тридцать назад, закончив факультет журналистики знаменитого университета; он приходил фактически ночевать только, а по утрам уходил даже раньше своего приятеля, пользуясь туалетом в случае крайней нужды, облюбовав платный общественный нужник недалеко от дома, где вынужденно проживал. Таков уж был Гасанов, не привыкший никому причинять неудобств.
К счастью, обследование дало хорошие результаты, опухоль оказалась не злокачественной, а просто большим, настораживающим уплотнением, и Гасанов с благодарностью распростился со своим другом и его семьей. Впрочем, друг и тут не уступил и, несмотря на просьбы Гасанова не беспокоиться, привез его с женой в аэропорт на своем новеньком «фольксвагене-пассат».
– Ты бы хоть как-то отблагодарил его, – не удержавшись, no-привычке проворчала жена, когда они усаживались на свои места в салоне самолета. – Человек столько трудился. Сейчас ведь не советское время, Москва – уже заграница, все здесь денег стрит, а он бесплатно все устроил. И как! Такой уход, лучше чем в кремлевской больнице…
– А ты там была? – язвительно спросил Гасанов. Жена промолчала.
– Как бы я его отблагодарил?! – вдруг вспылил Гасанов через несколько минут, когда жена уже забыла, что сказала. – Как ты себе вообще это представляешь? – раздраженно поинтересовался он. – Дать ему денег надо было? мы двадцать лет в приятельских, дружеских отношениях, и я должен был перечеркнуть эти отношения и дать ему денег?
– Почему обязательно денег? – пожала плечами жена. – Можно было привезти ему фрукты. Гранаты.
– Ага, – покивал Гасанов, чувствуя, что начинает закипать. – Ты вспомни, в каком состоянии мы уезжали из дома, после того, как в Баку два козла в белых халатах заподозрили рак… О гранатах надо было мне тогда позаботиться… Остроумно, ничего не скажешь…
Жена промолчала, но через несколько минут, когда Гасанов, забыв об их разговоре, читал газету, что принесла ему стюардесса, вдруг сердито сказала:
– А хотя бы и денег! Ты думаешь, он на свою зарплату купил машину?
Гасанов дико взглянул на жену.
Несколько раз он ездил на кладбище и подолгу стоял над могилой Айтен, вспоминая ее. Он не ждал, что именно здесь на него нахлынут чувства, он острее ощутит утрату, станет больно, спазмы сдавят горло, он поплачет и облегчит немного свое сердце. То, что предположительно он должен был почувствовать над ее могилой, он чувствовал каждый день, с той минуты, как утратил ее. Сюда он приходил еще и для того, чтобы проверить, на месте ли пистолет, который он постарался как можно более надежно спрятать близ ее могилы. Убедившись, что никого нет ни рядом, ни поодаль, он вырывал ямку, доставал большой плоский голыш, а под ним крепко завернутый в целлофан и тряпку короткий ствол, маленький, надежный бельгийский бульдог, ждущий своего часа. Убедившись, что все в порядке, он также аккуратно заворачивал оружие и клал его обратно, придавив камнем и засыпав землей. Отряхивал с рук землю и, постояв еще немного, шел назад, разомлевший и сонный от чистого кладбищенского воздуха. Я в ловушке, думал он, нельзя быть ни ублюдком, ни убийцей, судьба поймала меня, до сих пор все шло неплохо, но теперь я в ловушке.
По телевизионным новостям он узнал, что представители Министерства внутренних дел собираются на встречу с инвалидами карабахской войны, объявившими голодовку по поводу их малой пенсии. Происходило это во втором по величине городе республики, тележурналисты забрасывали жителей страны мрачной информацией о прохождении голодовки, нагнетая и без того напряженную социальную обстановку среди населения. Инвалиды требовали фантастического увеличения их пенсии – на сто процентов – что само по себе было бы вполне выполнимо в стране с огромным нефтяным и газовым потенциалом, но все дело в том, что в этой богоспасаемой стране, где имел удовольствие (или несчастье – на ваше усмотрение) родиться гражданин Гасанов, львиная часть прибыли шла в карман отдельных индивидов, добившихся высокого положения, а другая – шакалья – часть шла на нужды, так сказать, отечества и народа, имевшего в этом отечестве быть-с. А делиться своими доходами с голодающими никто, естественно, не хотел. Еще была проблема с этими голодающими приятелями: стоило им ус