— Любовь легко объясняется гормональным сбоем, — раздраженно перебил Матфей, вспомнив один блог на эту тему в ютубе. — Это лишь сбой в организме, болезнь. Она длится не больше полугода. Что касается всего остального в дальнейшем, то это лишь установка и совместимость характеров.
— Не-е, гормоны — это не любовь, это секс. А секс без любви быть вполне могет, как и любовь без секса, значит, они не тождественны друг другу. Ты все пытаешься осмыслить, как католический монах. Сколько сил они положили, чтобы веру свою рационализировать. Сколько бумаги извели, сколько голов переломали, сколько людей перебили… Дошли до того, что отношения с Богом чуть ли не через суд решали. А итог? От веры там ничего не осталось: одна религиозная форма, под которой гнет, разврат, жестокость, злодеяния. Взять хотя бы деятельность инквизиции, крестовые походы, поддержку нацистов и прочие грехи, что не искупить уж. Православие в этом плане чище. Эта, мистическая ветвь христианства, веру всегда принимала на веру, без осмысления и усложнения. Когда любишь, ведь любишь не за достоинства, а вопреки недостаткам. Так и верующий слеп в вере своей, как влюбленный в любви. Отсюда: как нельзя объяснить любовь, так нельзя и веру объяснить.
— Если судить по всем этим религиозным фанатикам, которые требуют сажать людей за репосты, то и вера, как и любовь, всего лишь болезнь. А все остальное — романтическая хрень, чтобы цветы и иконы лучше продавались.
— Тут ключевое слово — «религиозный фанатик». Верующий человек не станет никого сажать. Он подставит, как Христос, вторую щеку, потому что верит в силу прощать и не способен ненавидеть. Между религией и верой иногда такая пропасть, какой нет между верой и безверием. Религия порой уничтожает веру, как институт семьи порой уничтожает любовь. Хотя их задача наоборот — сохранять и умножать это.
— Самая сильная эмоция, а это научный факт, длится 12 минут, а средняя — две три минуты, — Матфей подумал, что он опять вляпался по уши в ненужный и абсолютно бессмысленный спор. — Все остальное — настроение и установки. То, что себе накрутили сами люди.
— Ох уж мне эта наука, порой хуже религии. Наука ваша мир объяснить бессильна и тем более человеческую душу. И меня радует, что бессильна. Тебе бы дорасти до понимания всего этого. Жизненный опыт нужОн. А времени у нас нет, так что созреешь, надеюсь, в процессе.
— Ну ок, не дорос я. Глупенький и маленький, — пожал плечами Матфей.
Его всегда бесил возрастной аргумент, который вбивают со школы: я же старше, значит, умнее, значит — всегда прав.
Ни фига это так не работает. Ни фига!
Если бы это было так, то нужно было признать, что права и его училка по математике, которая постоянно орала на Матфея, что из него ничего не выйдет и он придурок, только потому что Матфей не мог сидеть на уроках спокойно и чиркал на полях тетрадей зарисовки. Матфей же в этой тупой системе «старше, а значит умнее», каждый раз топал к завучу и слушал угрозы в духе: «Мы вызовем твою маму в школу!» На Матфея это действовало, и он неделю ломал в кулаках пальцы, чтобы не сорваться, а потом опять срывался, и тогда рисунки занимали далеко не одни поля. От чего математичка визжала: «Это ты назло мне!» Но ведь от того, что она это визжала взрослым голосом, это не становилось правдой или чем-то умным с её стороны.
— А девушка-то хоть есть?
— Нет, — отрезал Матфей.
И отчего-то кольнуло. Вспомнилась Аня с её бабочками, которых она вывела у себя дома, собирая осенью гусениц на улице. Аня — королева бабочек, как он подсмеивался над ней. Давно это было и не серьезно, еще в школе. Он о ней уже много лет не вспоминал. Думать забыл, как только из жизни вычеркнул. А сейчас чего вспомнил? Сам понять не мог.
— Хотя бы та, о ком есть что вспомнить?
— Да отстаньте вы, — разозлился Матфей. — Вас это не касается.
— Значит, не познал ни веры, ни любви. Вот плохо! И почему они тебя выбрали? — подвел итог Егорушка. Сложил вместе ладони и, поочередно постукивая подушечками пальцев, медленно двигаясь от мизинца к большому и обратно, спросил с наигранной строгостью в голосе: — И чем ты занимался все эти годы?
— В комп рубился и порно смотрел, — зло отбрил Матфей, отложил почеркушки, зевнул и демонстративно повернулся к старику спиной так, чтобы тому было видно его зад, голову же при этом накрыл подушкой.
Егорушка крякнул, но благоразумно встал и, на этот раз хлопнув дверью, вышел.
Матфей обругал себя — тоже нашел, с кем спорить и на кого обижаться — на выжившего из ума старика.
Однако сомнения уже ухватили свою пищу и отпускать не хотели. Может, он и вправду как-то не так прожил свой двадцать один год, вот и жалится поднятая со дна обида. Обида на себя, а не на глупого старикашку.
Всегда казалось, что всё впереди. День начинался с того, что будет завтра или что было вчера, но не с того, что есть сегодня.
И вот однажды он понял, что завтра может не быть.
Нет, Матфея это не изменило, он все так же жил или тем прошлым, где он был здоров, или тем будущим, где будет здоров. Времени всегда было только два: прошедшее и будущее. А куда девалось настоящее? Он будто сам у себя его украл.
Ему было и жаль, и не было жаль прожитого времени.
Не жаль, так как он точно знал, что предложи ему прожить все заново, он прожил бы точно так же. Все, что он прожил и то, как прожил, сделало его тем, кто он есть сейчас. Не то чтобы он очень уж себе нравился, но быть кем-то другим не хотел.
И да, жалел, так как знал, что хотел бы стать кем-то другим, и предложи ему прожить жизнь заново, он сделал бы это иначе, чтобы больше себе нравиться.
Парадоксально, но всё так: «да» и «нет» жили в одной связке, в мире и согласии, не противореча друг другу.
Если бы не мама и его обещание ей, что он будет бороться до конца, если бы он был чуть посмелее, он, пожалуй, сделал бы так же, как герои его любимого фильма «Достучаться до небес» — потратил бы последние дни, чтобы поехать на море. Возможно, он даже решился бы украсть с собой Аню. Он увез бы её туда, на край света и, сидя на берегу, пересказал тот знаменитый диалог из фильма, что зазубрил наизусть еще в школе: Стоишь на берегу и чувствуешь соленый запах ветра, что веет с моря… И веришь, что свободен ты и жизнь лишь началась… И губы жжёт подруги поцелуй, пропитанный слезой… Пойми, на небесах только и говорят, что о море. Как оно бесконечно прекрасно… О закате, который они видели… О том, как солнце, погружаясь в волны, стало алым, как кровь… И почувствовали, что море впитало энергию светила в себя… И солнце было укрощено… И огонь уже догорал в глубине… А ты? Что ты им скажешь? Ведь ты ни разу не был на море… Там, наверху, тебя окрестят лохом…
Да, он бы ей об этом рассказал, и она бы его поняла. Она бы всё поняла. Аня не такая, как остальные девушки, она бы не осудила, не обвинила в эгоизме, не стала бы закатывать истерик. Она бы положила голову ему на плечо, обняла, и они бы вместе любовались, как солнце тонет в море.
Он вспомнил, как они когда-то давно вместе смотрели этот фильм «Достучаться до небес» у него дома. Им было по пятнадцать, в конце она уткнулась ему в плечо и плакала долго так… Тогда ему тоже хотелось заплакать, но он не мог, поэтому он подсмеивался над тем, как плачет она. А она и не думала обижаться, она все равно доверчиво плакала ему в плечо.
Он взял наушники и врубил знаменитую песню Боба Дилана «Knockin' On Heaven's Door». И, стучась в небесные врата, заснул.
[1]Ф.Ницше «Весёлаянаука»
[2] Продолжение цитаты
Глава 2. Жизнь без боли (часть 1)
Курилка прокурена настолько, что можно и не вытаскивать сиги, а просто заглотнуть пару вдохов едкого дыма, получив нужную порцию отравы, но кайфа от этого никакого. Поэтому Илья сел на свободное место, достал пачку и вытащил из неё сигарету. Щелкнул серебряной зажигалкой в форме черепа, пустые глазницы вспыхнули красным. С удовольствием медленно затянулся, ощущая горьковатые щекотки в горле и, закинув голову, выпустил кольцо дыма в неоштукатуренный потолок.
Здесь было прохладно после горячки танцпола. Оглушительный грохот музла, крики толпы и слепящие неоны притухли, уступив место интиму одурманенных смешков и пьяных поболтушек, что заканчивались либо драками, либо бурным сексом в туалете.
Илья лениво скользнул взглядом по собравшимся. Лица, смазанные плотной завесой дыма, выглядели одинаково тупыми.
Двери открылись. Вошла телочка и рассеяла сизый туман своими прелестями. В ней легко было узнать одну из танцовщиц, что денсили гоу-гоу в золоченых клетках, чтобы завести толпу. Обычно эти райские птички выходили оттуда только под охраной.
— Такие люди и без присмотра! — присвистнули парни.
Образ, созданный для того чтобы возбуждать, естественно, возбудил, и оживленная мужская фантазия бурно пожирала едва прикрытое тело. Наряд не скрывал, а лишь подчеркивал аппетитные формы: короткий топ, под которым угадывались торчащие, крупные соски, джинсовые шорты едва прикрывали попу, длинные ноги на высоченных каблуках перекрещивались в уверенной кошачьей походке. Яркий макияж подчеркивал гламурную кукольность внешности.
— Лапочка, иди ко мне! — игриво заулыбался белозубый альфа-самец, поигрывая бровями.
Девушка в ответ улыбнулась и смерила его оценивающим взглядом.
— Тебе даже час моего общества не по карману, милый, — с презрением резюмировала она и прошла мимо, не удостаивая более ответом ничей выпад.
Её блуждающий взгляд остановился на Илье.
Илья косо усмехнулся. Кривая усмешка шла ему, он это знал. С Лилькой был знаком давно — еще со школы. Ради него она и спустилась со своего Олимпа к грешным людям, что грозило ей потерей работы. На кукольном лице отразились и радость, и страх, и отчаяние. От таких противоречивых чувств черты её скривились в отталкивающую гримасу, сделав девушку, при всей её привлекательности, поразительно несимпатичной.
Лилька стремительно подошла к Илье, сев ему на колени, прильнула полуобнаженным телом к его груди. Он лениво обнял её свободной рукой, в другой продолжая держать сигарету.