Зато за мамой я всегда следил как завороженный. Я следовал за ней по всей стройплощадке, с глазами, как блюдца, от недоумения. Как ей удалось повернуть ключи в двери, сжимая в руках мусорные пакеты, метлы и пылесос? Какой сверхспособностью она обладала, чтобы пылесосить ребристые полы, одновременно вытирая грязные стены и выкрикивая указания? Ее яростная беспричинная скрупулезность казалась чудом с точки зрения ребенка. У нее не было стимула так суетиться из-за зарплаты меньше минимальной, но она все равно делала это. Вот в чем особенность моей мамы: она действительно считает, что все, что ты делаешь, нужно делать должным образом.
А еще она перфекционист. Все, что она делает, она делает с добросовестной аккуратностью. Начиная с ее безукоризненно ухоженных хвойных деревьев и заканчивая учетом каждого заработанного пенни моего отца и тем требовательным, системным способом, которым она нас воспитывала. Как и Хорни, она была жертвой патриархата: ее отец был блюстителем дисциплины старой школы, искалеченный войной; все ее братья были отправлены в школы-интернаты ради лучших шансов в жизни. При других обстоятельствах жизнь была бы добрее к ней: ее изобретательность была бы признана, ее аккуратность вознаграждена. Вместо этого она смиренно воспринимает эту жизненную несправедливость по отношению к себе и искренне верит, что она просто немного «туповата».
Сидя в самолете по пути домой из Палм-Спрингс, я думал о том, насколько мы с мамой похожи. Если бы она была на моем месте, то тоже наверняка волновалась бы. Выступление прошло нормально? Не было ли оно слишком высокопарным? Нескладным? Мне хотелось бы, чтобы у меня не было этих сомнений. Я бы хотел насладиться своим моментом успеха прямо здесь, развалившись в салоне бизнес-класса где-то над Атлантикой. Но всякий раз, когда я пытался это сделать, мои мысли возвращались к вещам, которые сигнализировали о неудаче: к зрителям, их вежливым аплодисментам и их реакции, когда они остались сидеть.
Во всем этом есть доля предопределенности. Большая часть моего перфекционизма – примерно тридцать-сорок процентов – действительно унаследована от моих родителей. И я подозреваю, что из этого числа большей части я обязан моей дорогой маме. Ее гены – это мои гены. Мы родились с перфекционизмом в крови, и в той или иной форме он будет выделяться из наших пор всю оставшуюся жизнь. Никто из нас не мог ничего поделать с этим; в наших жизненных сценариях был прописан темперамент с пометкой «перфекционист» задолго до того, как у нас появилась возможность сказать свое слово в этом вопросе. И, как ни странно, в этом есть что-то удивительно успокаивающее.
Однако, несмотря на то что мы одинаковые, мы также очень разные. Гены – неотъемлемая часть ухабистого сценария жизни, но они не определяют весь сюжет. На самом деле они даже не главные герои. Тридцать-сорок процентов – это много, но даже в этом случае остается много возможностей для работы с обстоятельствами. И когда мы говорим об обстоятельствах, как учила нас Джудит Харрис, мы говорим о культуре. Культура могла бы заглушить мой перфекционизм, но вместо этого она усилила его до пронзительного грохота. Именно по этой причине я бываю подавлен в таких местах, как Палм-Спрингс.
Это причина, по которой, несмотря на доказательства обратного, я искренне верю в то, что я самозванец, у которого больше общего с садовниками, нежели с теми, кто потратил тысячи долларов, чтобы послушать мое выступление. Эта психология была заложена сначала в моих генах. Но с тех пор, именно так, как и предсказывала Хорни, она расцвела в полную силу благодаря культурным силам, далеким от меня и неподконтрольным мне, существующим там, где-то в огромном мире.
Карен Хорни написала большую часть своих произведений в 40–50-е годы двадцатого века. С тех пор мир немного изменился. Конкурентоспособность и индивидуализм по-прежнему являются доминирующими ценностями, а несправедливость и гендерные, классовые и расовые предрассудки все еще существуют. Но появилось и новое давление, давление, которое ложится на всех нас, давление, которое заставило бы вздрогнуть даже саму Хорни. Пристальный взгляд социальных сетей, родители-вертолеты[96], стандартизированное тестирование в промышленных масштабах, восьмидесятичасовая рабочая неделя. Зияющий разрыв в доходах, богатстве и возможностях поколений, который увеличивается, а также нестабильность финансовой системы, которая раскачивается от одного кризиса к другому. Все это новые ручейки, наполняющие хорошо знакомый водоем под названием «никогда не бывает достаточно».
Поэтому давайте обновим Карен Хорни с учетом реалий двадцать первого века. Давайте взглянем на современную культуру и на неослабное стремление быть совершенными, которое неумолимо довлеет над нами.
7То, чего у меня нетИли как перфекционизм произрастает на почве нашего (сфабрикованного) недовольства
«Кристаллизация индивида стала возможной благодаря формам политической экономии, в особенности – городскому рынку.
Даже противясь давлению социализации, человек остается наиболее характерным продуктом последнего и его подобием».
Я вырос в Веллингборо, маленьком рыночном городке примерно в часе езды к северу от Лондона. Типичный для средней Англии, Веллингборо – это поселение, окраины которого тоскливо переходят в сельскую местность и чьи границы очерчены живыми изгородями, окаймляющими гектары флуоресцирующего рапса. Десятилетия назад, как вспоминает мой отец, это был «оживленный» город. Место, где в викторианских домах и в работных бараках жили семьи каменщиков, клерков и младших инженеров, работавших на близлежащем литейном заводе. Частные лавочки кишели покупателями, в общественном театре шли постановки с регулярными аншлагами, а пабы были до отказа заполнены молодым и старым людом.
В наши дни Веллингборо выглядит совсем иначе. Город пытается стоически держаться, в то время как глобализация, новые технологии и ежегодное сокращение муниципального бюджета подтачивают его деиндустриализованное здание. Частный бизнес практически исчез вместе со средним классом, который когда-то его поддерживал.
Торговый центр прошел через все этапы развития розничной торговли, а рыночная площадь необратимо сокращается под натиском конгломератов сетей быстрого питания, благотворительных магазинов и букмекерских контор. Кто-то обрызгал черной краской надпись «ингбо» в «Веллингборо» на указателе на дороге, ведущей в город, и никто не спешит ее счищать. Большинству здешних людей скорее нравится такая изобретательность, и они принимают ее за гипертрофированно честный, самоуничижительный юмор[98].
Мой отец когда-то любил Веллингборо, но больше не любит его.
– Все становится только хуже и хуже, – в который раз жалуется он мне, – и никто ничего с этим не делает.
В этом заброшенном маленьком городке, как и в большинстве заброшенных маленьких городков постиндустриального Запада, не требуется многого, чтобы быть сравнительно обеспеченным. Дети с деньгами, такие, как мои школьные друзья Кевин и Йен, были теми, на кого ты равнялся и никогда не забывал. В районе, где мы выросли – плоть от плоти всех проблем Веллингборо, – у этих мальчишек была хорошая жизнь. Они жили в новостройках, граничащих с нашим районом, где на улицах не валялись разбитые детские бутылочки или испачканные подгузники. Они ездили в школу на задних сиденьях чистых презентабельных автомобилей. Раз в год они ездили отдыхать в Турцию или Испанию, а их родителей можно было за версту заметить на внеклассных мероприятиях, поскольку они, единственные из всех, были в трикотажных костюмах и при галстуках.
Кевин и Йен дружили уже несколько лет к тому моменту, когда я по-настоящему познакомился с ними в шестом классе нашей местной общеобразовательной школы. Они, казалось, были неразлучны, беззаветно преданы друг другу и инстинктивно понимали потребности друг друга. Оба тратили деньги с кредитных карточек своих отцов, одевались как ходячая реклама Nike, Ralph Lauren и Adidas, всегда пользовались новейшими мобильными телефонами, а в свободное время листали GQ и FHM в поисках фотографий часов, яхт и особняков, которые, как они обещали друг другу, однажды непременно купят, когда обретут самостоятельность.
Насколько я помню, их, казалось, завораживало то, чем обладали другие. Проиграв битву дизайнерским лейблам и новейшим модным гаджетам, они стали использовать материальные вещи в качестве мерила для оценки себя и других людей. Их юные впечатлительные души были вовлечены в один-единственный информационный канал – канал покупок, – который подчинил себе их желания и потребности, превратив их самих в хорошо подготовленных потребителей. С рабской преданностью тому, что было модно, и со средствами приобрести более или менее то, что им было нужно, чтобы заслужить такой важный для них школьный авторитет, их миры, казалось, сталкивались в акте демонстративного конкурентного потребления.
Это конкурентное потребление, казалось, достигло своего апогея с появлением автомобилей. В семнадцать лет Кевин и Йен поспешили сдать экзамены на водительские права, после чего оба получили совершенно новые хэтчбеки вкупе с комплектами для модификации и индивидуальными номерными знаками. Я помню, как они мчались на этих мощных машинах по узким улочкам Веллингборо. С включенными стереосистемами, с подсвеченными номерами, с противотуманными фарами, светящимися флуоресцентно-синим на фоне покрытой инеем дороги. Им нравилось подзадоривать друг друга, и они получали неистовый кайф от этого спектакля.
Я наблюдал за всем происходящим с некоторой завистью. Приложив ладони к глазам на манер козырька и вглядываясь в тонированное пассажирское стекло хэтчбека Кевина, я мог видеть разноцветные футуристические ручки, яркие светящиеся кнопки и сиденья для автоспорта, которые, казалось, существовали в своем собственном таинственном измерении. Я был ошеломлен. Я не смог удержаться и скользнул на одно из этих сидений, которое пахло свежевыделанной кожей, ароматом Lynx Africa и WD-40, которым отец Кевина смазывал дверные петли. Уже тогда было очевидно, что эти скоростные машины обеспечили Кевину и Йену положение, близкое к статусу местных героев. И явный благоговейный трепет таких детей, как я, в эйфории сидящего на пассажирском сиденье, был бальзамом для их душ, еще одним доказательством – как будто в этом была необходимость! – их высшего положения в социальной иерархии.