[104]. Потому что, если нам позволить на мгновение вздохнуть, выйти за пределы голограммы и ощутить удовлетворение от чуда, которым является само наше существование, тогда мы перестанем испытывать снедающее нас алкание. А перестав его испытывать, мы перестанем потреблять. Тогда предприятиям пришлось бы закрыться, рабочие места были бы потеряны, вещи, в которых мы нуждаемся, начали бы исчезать, и основы общества, каким мы его знаем, рухнули бы.
Популярные книги по самопомощи, документальные фильмы, телешоу, TED-конференции и оздоровительные веб-сайты переполнены советами, хитростями и лайфхаками о том, как преодолеть всепроникающее чувство своей недостаточности. Однако такая иллюзия свободы воли заставляет меня задуматься: действительно ли мы понимаем, насколько глубоко и бесповоротно укоренилось в нас это чувство?
Недостаточно богат, недостаточно крут, недостаточно привлекателен, недостаточно продуктивен – это отнюдь не какие-то надоедливые нервные тики, от которых можно избавиться, проявив немного заботы о себе или применив толику позитивного мышления. Это системные мысли, или то, что когнитивные историки называют «корневыми метафорами», которые настолько глубоко проникли в нас, что мы искренне верим, что чувство собственной недостаточности или потребность в постоянном обновлении и улучшении вещей – это особенности человеческой природы.
Однако это не так. Коренной индеец из пуэбло или перуанский инк вряд ли поняли бы, о чем болтает человек #successtrainsfailurecomplains из LinkedIn, даже если бы они понимали его язык. Реальность гораздо, гораздо более зловеща. Дефицитарное мышление, лежащее в основе нашей коллективной борьбы за большее, – то, которое удерживает нас в устойчивом состоянии неуверенности в собственной достаточности, – это социально обусловленное мышление, которое наша экономика должна внедрить в нас и – внедряет. Ибо если мы внезапно выйдем из этого состояния, прекратим так думать и поймем, что наша жизнь не нуждается в постоянном обновлении и улучшении, тогда все остальное тоже прекратится.
Сама ткань современного общества соткана из нашего недовольства. Преувеличенное внимание ко множественным недостаткам, намеренно создаваемое рекламодателями, – это то, как нас удерживают в постоянно растущем состоянии сверхнапряженного потребления и, как следствие, наша экономика поддерживается в постоянном состоянии сверхнапряженного роста.
Вы можете спросить: разве это не та же самая культурная дилемма, которая беспокоила Карен Хорни? И да, и нет. Да – потому что сегодняшняя культура, подобно и той, что существовала в ее время, обнажает зияющую пропасть между идеальным человеком, которым, по мнению общества, мы должны быть, и несовершенным человеком, которым мы являемся на самом деле. И нет – потому что в нашем культурном моменте есть нечто совершенно уникальное. Дилемма во времена Хорни заключалась в том, что многие из рекламируемых маркетологами товаров были недоступны среднему потребителю. Это сокрушительное чувство дефицита было тем, что порождало внутренний конфликт.
Наша дилемма во многих отношениях прямо противоположна. Дешевый импорт и огромный объем потребительских кредитов означают, что подавляющее большинство из нас может купить то, что, как нам говорят, нам нужно. У нас нет дефицита. Во всяком случае, у нас есть доступ к слишком большому количеству вещей. К количеству, превышающему то, которое нам когда-либо может понадобиться. И все же каким-то образом, несмотря на это, несмотря на то что большую часть своего бодрствующего существования мы проводим, наслаждаясь регалиями потребительской культуры, мы по-прежнему хронически не уверены в себе, и неудовлетворенность наша даже больше, чем прежде.
Я потерял связь с Кевином и Йеном в возрасте восемнадцати лет, когда уехал учиться в колледж, но вновь связался с ними несколько лет спустя. Они оставались неразлучными, преданными друзьями и яростно соперничали, не желая ничего делать или никого видеть без одобрения другого. Я же изменился до неузнаваемости. Так что было довольно приятно вернуться домой и найти и место, и людей более или менее такими, какими я их оставил.
Однако одно отличие все-таки было. Пока меня не было в городе, отец Кевина добился значительных успехов в своем бизнесе. Работая поначалу консультантом в своем домашнем офисе, он сколотил мини-империю и теперь обслуживал некоторые из крупнейших мировых компаний. Его доход рос в геометрической прогрессии, и это было заметно. Всего за три года семья Кевина переехала из Веллингборо в загородный особняк закрытого типа, раскинувшийся на участке площадью в два акра в конце подъездной дорожки длиной в четверть мили.
Короткий период, который потребовался отцу Кевина, чтобы превратиться из просто состоятельного в абсурдно богатого человека, изменил жизнь Кевина почти в одночасье. Этот парень, которому стукнуло двадцать один, зарабатывал теперь значительные деньги в компании своего отца, купил дом с четырьмя спальнями, собрал коллекцию из нескольких элитных автомобилей и, конечно же, занялся гольфом.
– Мне очень повезло, – сказал мне Кевин, когда мы играли в бильярд в игровой комнате его дома. Я не был уверен, кого он успокаивал: себя или меня. Меня всегда поражало, что, став взрослым, Кевин стал смотреть на свою жизнь с некоторым смущением. Выросший в условиях дефицита, он знал, насколько все может быть дерьмовым, и ему не очень хорошо удавалось скрывать застарелую вину за свои очевидные излишества.
Но это не помешало ему развить в себе определенное бесстрашие. Когда мы говорим о привилегиях, мы часто сосредоточиваемся на второстепенных преимуществах, забывая о более фундаментальном преимуществе: отсутствии препятствий. На самом деле Кевин почти ничего не боялся, и было очевидно: урок, который он вынес из своего прошлого, заключался в том, что его жизнь более прямолинейна, чем у других людей. Когда он говорил о том, что ему повезло, я думаю, он имел в виду именно это. В мире, изобилующем вопиющим неравенством, он обладал редким даром принятия. Принятие самого себя и своих обстоятельств, отсутствие необходимости оправдывать их, отсутствие необходимости интерпретировать их в такой парадигме, в которой выигрышное положение в жизни объясняется формулой, прямой зависимостью от его усилий и проницательности.
Кевин знал, что все было не так, и принятие того, как это произошло, позволило ему просто быть самим собой.
Внезапная удача, свалившаяся на Кевина, повлияла на Йена не столь благотворно. Йен стал смотреть на Кевина снизу вверх. Казалось, он видел в роскошном образе жизни Кевина конечную точку своих собственных устремлений. Когда Кевин купил дом, Йен сделал то же самое. Когда Кевин купил новую машину, Йен взял кредит на покупку аналогичной модели. А когда Кевин покупал дорогие часы или ювелирное изделие, Йен из последних сил старался приобрести что-нибудь столь же дорогостоящее.
Как-то на вечеринке по случаю дня рождения Кевина Йен заметил:
– Мы с Кевином всегда соперничали.
И этим он как нельзя лучше сформулировал их отношения. Комната взорвалась смехом. Но мне показалось, что соперничество, о котором говорил Йен, к этому моменту было весьма односторонним и сводилось к погоне Йена за немыслимым уровнем жизни Кевина – за фантазией о материальном совершенстве, довольно типичной в наш век, живущий под лозунгом «имей все».
Погоня за этим идеалом, казалось, привносила в жизнь Йена изрядную долю неуверенности, особенно в непростые времена. Я помню, как однажды зимним вечером мы с Йеном пошли выпить, чтобы смыть горечь жестокого увольнения. Он не был опечален или особенно зол из-за того, как неуклюже обставил это его босс; он был дезориентирован и тревожен, но тревога его была не о том, что произошло, а о том, что будет дальше. Образ жизни Йена не предполагал пространства для такого удара. Как и у большинства из нас в наши дни, у него были большая ипотека, машина, за которую он только что выложил немалую сумму, и многочисленные счета по кредитным картам, которые продолжали накапливаться. Теперь, без работы и при отсутствии сбережений, на которые можно было бы опереться, он, казалось, был в ужасе от того, что подумают о нем люди, если он увязнет в долгах.
Этого не случилось, потому что он необычайно предприимчив. Но какое-то время он балансировал на грани.
Итак, мы сидели в одном из обшарпанных подвальных баров Сохо, постепенно приводя мир в порядок с помощью семи порций скотча (что как раз на одну порцию больше, чем нужно). И по крайней мере на это время его тревога улетучилась.
Для живущего в культуре большего и лучшего неизбежно наступит момент, когда, независимо от того, насколько вы богаты, ваши желания достигнут предела ваших средств для их удовлетворения. Для Карен Хорни это противоречие было чем-то большим, чем просто недостаток материальных средств. Это был корень основного внутреннего конфликта – между тем, кто мы есть, и тем, кем, по мнению нашей культуры, мы должны быть.
В наши дни это противоречие стало более размытым, но не менее весомым. Дешевый импорт привел к снижению производственных издержек. А бум кредитных карт, схем «покупай сейчас, плати потом» и договоров купли-продажи с рассрочкой платежа позволил подавляющему большинству из нас удовлетворить наш многочисленный и постоянно растущий список желаний. Когда Хорни в 1950-х годах писала о «тирании долженствования», частный долг США составлял около пятидесяти процентов валового внутреннего продукта. Сегодня этот показатель составляет двести двадцать четыре процента. И хотя США здесь явно выделяется, большинство других развитых стран в последние десятилетия испытали аналогичные долговые потрясения.
В современном мире кредит, или долг, – это то, на что мы все больше полагаемся, чтобы добиться благополучия в странах с развитой экономикой, рост которой начинает замедляться.
И вроде бы ничего страшного. Но стимулирование роста с помощью кредитов скорее похоже на использование кувалды для раскалывания ореха. Количество волшебным образом возникших денег, циркулирующих в современной экономике, просто астрономическое, и с каждым нулем, добавленным в электронную таблицу, их доходность становится все меньше.