Я вместе с остальными выбегаю из барака. По дороге мы сталкиваемся с людьми, которые уже тащат багаж и при этом незаметно, не открывая рта, двигают челюстями – уже что-то жуют. Да, они уже набили рты, и их лица совершенно изменились, просветлели.
Когда я прохожу через главные ворота, моему взору неожиданно открывается огромная, ослепительная сцена. Мечта, назойливая, неотвязчивая мечта постоянно голодающего узника Треблинки становится явью здесь на перроне. Но нет, нет, – о таком никто и мечтать не мог, этого никто не мог себе представить даже в самых голодных фантазиях: только половина вагонов была занята людьми. Вторая половина полностью завалена коробками, чемоданами, саквояжами, большими баулами из сшитых одеял.
«Синие» тащат вниз на склад коробки с джемом. Кто-то сталкивается с ними, одна коробка падает, разваливается на земле – ну, они немножко ей помогли, – и они падают, счастливые и пьяные от радости, в темно-красную клейкую массу. Они медленно поднимаются, глотают с закрытыми ртами, и вот уже над ними свистят плетки, пока в темнокрасную смесь на земле не начинает капать светло-красная кровь с лиц.
Мясо, огромные куски сушеного беловатого мяса лежат на перроне, выпадают и,з вагонов и еще несколько тугих мешков, разрывающихся при падении. Несметное количество мелких желтых печеньиц вываливается на черную землю, и мы их топчем, бегая взад и вперед. Они желтовато-белой крошкой покрывают лежащий вокруг багаж, кожаные чемоданы, лужицы джема, брошенные подушки с чудесными вышивками. Я уже второй раз возвращаюсь на перрон, сразу же набив полный рот толстенькими золотисто-желтыми печеньицами – восхитительное чувство, блаженство, когда проглотишь. Лицо расслабляется – да, теперь, наверное, и у меня такое же странное счастливое выражение лица, как у первых вернувшихся с перрона.
При взгляде на изобилие продуктов и вещей, которое раскинулось перед истощенными от голода людьми, первую часть Треблинки охватывает лихорадочная деятельность. А вторую часть, «лагерь смерти»? Там, на той стороне, они получат от всего этого только голые тела, а говорят, такие мускулистые тела горят хуже всех других.
Вся беготня продолжалась 15, может быть, 20 минут, и вот уже все окончено. Мы снова в наших боксах. Пустые вагоны медленно выезжают из лагеря. Новый свисток, въезжает следующая часть состава. Маленький Авраам прибегает с перрона, роняет то, что принес; руки у него все еще растопырены, он сообщает изумленно, почти плача:
– Теперь снова сыр, огромное количество сыра, круги, как мельничные жернова…
В обеденный перерыв суповые миски, составленные под деревьями у кухни и вдоль стены барака, остаются почти не тронутыми. Некоторые опрокидываются, слышен смех, а из кухни выносят котел, полный жидкого пустого супа, – выливать в сортир.
Прежде чем во второй половине дня поступают следующие партии, мы уже частично заполнили наш бокс пальто. Где унтершарфюрер Шифнер с его сигаретами за подходящее пальто? Карманы каждого из поступивших пальто полны пачками сигарет самых разных сортов.
– Не, чловеку – нет, приятель, теперь я курю только первый сорт, – невысокий бригадир барака предварительной сортировки с лицом, как у утки, а голосом, как у мортиры, показывает одному из своих людей, что он хочет только пачки сигарет с римской цифрой I – первый сорт, перши гатунек.
– Да, да, так, так, теперь для нас только первый сорт – перши гатунек. Ведь из всех евреев они выбрали и выдрессировали именно нас, мы сами – первый сорт. – Понимает ли невысокий бригадир богемский выговор своего коллеги Ганса Фройнда?
Нас посылают в барак предварительной сортировки, чтобы сложить веши и освободить место. И «спекуляция» начинает работать на полных оборотах.
– Если ты найдешь что-нибудь особенное выпить или сигареты – отложи это для меня где-нибудь в сторонке, да, и дамские вещи, и приготовьте посылку для Цело. Еду, белье, крем для обуви – я потом прихвачу, вам от него привет.
– Небрежно элегантный, старающийся поддерживать себя в хорошей форме, обершарфюрер Карл Людвиг, светловолосый тип среднего возраста и средней потрепанности, заглянул к нам на «ярмарку» с «той стороны», из «лагеря смерти», чтобы раздобыть что-нибудь для себя, пока еще не все разобрали. В качестве ответной услуги он приносит первую, совершенно неожиданную весточку от Цело, да к тому же предлагает оказать ему любезность.
Бредо замечает мимоходом, что ему хотелось бы какой-нибудь чемодан из кожи первого сорта и, если есть, что-нибудь вроде одеколона или духов.
– А в остальном можете делать здесь, что хотите, – роняет Бредо как шеф этого рабочего места. – Только чтобы не заметил гауптшарфюрер – то есть Легаш-Кюттнер.
– И обершарфюрер Франц, – добавляют Гентц и Зайдель, словно бы для себя, а не для нас, заканчивая свою просьбу. Они хотели бы бритвенные принадлежности.
Яволь, господин шаррфирра, господин начальник, как замечательно мы стали понимать друг друга. Только Лялька, Легавый, «дер крумме коп» Мите, два-три простофили вроде Бёлитца, которые стараются выслужиться, и, само собой разумеется, Штангль, комендант всего лагеря, не дадут нам по рукам, если поймают на спекуляции, – они возьмут нас за горло. Но зато эти, которые не относятся (или больше не относятся) ко всему так по-военному строго, теперь нас немножко покрывают.
Из всего эшелона они отобрали троих. Мы издалека незаметно
рассматриваем их, когда в наступающих сумерках они, обессиленные, прислонившись в соснам перед кухней, пьют горячий эрзац-кофе из кружек. Кто-то из наших замечает вскользь:
– Этих они отобрали не для работы. Они годятся разве что для музея – в Треблинке теперь будет музей.
Все трое уже пожилые. Двое – учителя, третий – раввин. Они были руководителями эшелона. Они понимают немецкий, чуть-чуть, совсем немного. Это они переводили остальным, что всё будет продезинфицировано, что все должны пройти в душ для дезинфекции, а потом на работу. И как эти трое стояли в стороне, так их и оставили. О неприятном запахе, который они чувствовали в суматохе, они подумали, что это от извести или от какого-то еще дезинфицирующего средства. Собственно, они и сейчас знают не больше того.
Хотя Карл и говорит по-немецки, его восточноморавский немецкий действует на них так, что они начинают говорить с ним, как со своим.
– Откуда вы? У вас есть гетто?
Спрошенный качает головой:
– Гетто у нас нет. Мы из накопительного лагеря в Салониках… были.
– Вы знали, куда вы едете?
– Нам сказали, мы едем в Польшу, как раз в новое гетто, к нашим… Мы с полгода жили в лагере в Салониках. Там собрали евреев из Болгарии, Греции, Югославии… Там нас было, наверно, двадцать четыре тысячи… То, что здесь… – в самых страшных снах…
– А в лагере в Салониках?
– Там было не так плохо. Мы могли покупать, что нам было нужно. Многие вещи у нас были общими, мы вели общее хозяйство.
Это было понятно по тому, что они привезли с собой и как они это привезли. Больше мы к ним не приставали. Мне кажется, их отсутствующие глаза были обращены внутрь.
Пьяные крики невидимого в темноте украинского охранника где-то недалеко от забора из колючей проволоки переходят в протяжную мелодию:
– Под вечер мы гуляли, Наташа целовала мене…
Шум в бараке совсем другой, чем вчера вечером. Веселые крики. Смех, повсюду удовлетворенные лица, сытые, разгоряченные, блестящие от пота и жира. Вон кто-то ест ложкой сливовый мусс с печеньем. Рядом видна только рука, держащая кусок кукурузного хлеба с сыром. Двумя койками дальше при неожиданно вспыхнувшей свече я успеваю увидеть, как из расстегнутых брюк выкатывается блестящая овальная банка рыбных консервов.
– Господи, да прекратите же, наконец, жрать! – с криком приподнимается Ганс и наклоняется к противоположным нарам. Я тоже уже давно не могу отвести глаз от тех двоих, на которых он кричит. Они без конца сыплют себе в рот жареные зерна кукурузы с сахаром.
– Цо те то обходи, Хонзо – какое тебе дело, Ганс? – отвечают оттуда по-польски.
– Мне есть дело, даже очень, больше не могу видеть, как вы уже целый час жрете.
– Ну, ты же в Треблинке, – обычное присловье.
– Йезус Мария, но нельзя же, как скоты. – На щеках у Ганса появляются красные пятна.
– Йезус Мария, – кто-то насмешливо передразнивает Ганса. – Это что за аид? Как он попал в Треблинку?
Присоединяются и другие голоса:
– Да-да, это тебе не кто-нибудь – интеллигентный чех: он делает то же самое, но интеллигентно.
Прежде чем мы успеваем помешать, Ганс уже висит в проходе между нарами, одной рукой он держится за балку, в другой руке у него плетка, он бьет ею в пустоту:
– Вы – сброд, мерзкий, польский сброд! Если вы уж так хотите знать, я ненавижу вас, так же, как я ненавижу их, за все ваши махинации, вранье…
Мы втягиваем Ганса обратно на нары, так что дальше он кричит уже на нас:
– Он был прав, этот Франц: разгребать собственное дерьмо, только и способны возиться в собственном дерьме…
– Еврей-антисемит, он заодно с немцами, – последнее слово остается за поляками.
Роберт протягивает Гансу, который полусидит, полулежит, градусник, оттягивает нижнее веко и обследует глазной белок:
– Да, да, и его достала «треблинка»! И она у него развивается как-то очень быстро.
Еще четыре дня на перрон приходят нагруженные вагоны и уезжают пустыми. Идут женщины с детьми, они исчезают в бараке на плацу-раздевалке. Статные коричневые мужские тела бегут рысью по пустому сортировочному плацу мимо брошенных вагонеток, а потом так же рысью убегают в вечность – болгары, греки, югославы.
Мы с Карлом передвигаемся теперь только на 30 метров – между нашим боксом и бараком предварительной сортировки. Здесь опять душно от одежды, еще хранящей человеческое тепло. Наши собственные тела разогреты маслом от рыбных консервов, крепкими напитками и тому подобным.
У Бредо, Шиффнера, Зайделя и некоторых других уже по нескольку чемоданов, наполненных разными вещами, которые они протащили вниз в свои бараки. Гентц, всегда немного по-детски удивленный и веселый, сам отобрал себе два кожаных чемодана прямо на перроне, когда пришла очередная часть эшелона. Но когда он уже собрался незаметно взять их, появился Легавый-Кюттнер. Гентц, не потерявший присутствия духа, сунул чемоданы в руки одному из «синих» и плеткой погнал его вокруг барака. Удары он скорее обозначал, и «синий», кажется, это понял.