– Ой, ой-ёй-ёй, вей мир, господин начальник…
Это продолжалось до тех пор, пока Легаш не ушел. Тогда Гентц указал парню с чемоданом на угол в одном из боксов, вывалил содержимое, взял себе коньяк, сигареты, а все остальное оставил в боксе. Затем он направился к боксу «дамское белье», где снова наполнил один из чемоданов.
На пятый день все кончилось, как отрезало: ни свистков, ни эшелонов. Сквозь проем двери «барака А» я вижу на валу одинокую фигуру – гауптштурмфюрер Штангль в белом кителе. Руки заложены за спину, легкие взмахи стека. Он смотрит вниз на ту сторону. Оттуда поднимается светлый дым и растворяется в прохладе и свежести раннего утра. Позднее, когда встает солнце, весенний мартовский воздух наполняется испарениями и сладковатой вонью.
Все бараки и помещения для предварительной сортировки наполнены до потолков. Легавый снова начинает свирепствовать и подгонять нас. Его неистовая травля за ражает остальных. Меньше чем за две недели все рассортировано, увязано, упаковано. Приходят пустые вагоны, и начинается уж и вовсе бешеная гонка. Длинная цепочка фигур с тюками безостановочно двигается целыми днями – все время бегом – между платформой и рабочими бараками. Всё новые вагоны приходят пустыми и уходят нагруженными. Однажды мы снова оказываемся в тихом бараке с опустевшими боксами, роемся в кучке оставшихся лохмотьев и иногда выглядываем наружу, где вновь начинается работа с тачками и вагонетками. Вилли и Зало, оба из бригады «золотых евреев», как раз совершают свой дежурный обход с чемоданчиками. Из ящичков, прикрепленных у боксов, они забирают последние болгарские левы, сербские динары, греческие драхмы, которые здесь вообще не ценятся. Золотые луидоры, появившиеся с этими эшелонами, исчезли так же, как раньше исчезали золотые доллары и рубли.
Маленький Вилли Фюрст, владелец гостиницы в Моравской Остраве, самый информированный из всех нас, «терезинцев». Почти все время он сидит внизу в «большой кассе», и все передвижения эсэсовцев происходят у него перед глазами. В окно он может наблюдать за перемещениями перед бараком эсэсовцев и перед комендатурой. В самой «кассе» он много чего слышит, потому что там постоянно задерживается кто-нибудь из них, особенно чином повыше. Кажется, что среди 12 членов бригады «золотых евреев» Вилли всегда играет второстепенную роль: немного ироничный и услужливый, глуповато-серьезный и циничный, отстраненный, как банковский служащий, которого направили сюда для консультации. Даже нам иногда трудно понять, в каком количестве разных тональностей Вилли играет одновременно. Черные глаза, кустистые брови, щеточки усов и вся его округлая фигура – всё участвует в игре. Это очень нравится Францу; а вот Кютгнер не чувствует таких тонкостей. Зало Зауер, помоложе и повнушительнее, иногда прямо-таки мрачен и неразговорчив. Иначе они с Вилли и не смогли бы образовать такую сыгранную пару. Они неразлучны, как я с Карлом, нет, по-другому, но тоже неразлучны: у них общие одеяла, ложки и мысли. От Вилли мы узнаем, что господа чрезвычайно довольны балканскими эшелонами. Столько материала не принес ни один из предыдущих эшелонов. Но в отношении денег и драгоценностей он оказался беднее. Тут польские эшелоны держат первое место, хотя они и вшивые.
– И правда, они здорово нас выдрессировали. Раньше, когда приходил эшелон, мы никак не могли справиться с горами вещей. Теперь, не прошло и трех недель, а все выглядит так, словно эти двадцать четыре тысячи сюда и не привозили. Теперь мы положим еще немного в «большую кассу». Вероятно, на следующей неделе они отправят часть денег и золота в Люблин. Не бойтесь, – Вилли меняет тон, – всё они не заберут. Что-нибудь оставят здесь, на всякий случай. Мы ведь понимаем друг друга.
– А вы внизу можете хоть примерно прикинуть, сколько денег уже прошло через ваши руки?
– Где там. Совершенно невозможно. Ты что, думаешь, мы указываем верные суммы? Предположим, что при всех спекуляциях и гешефтах треть всех денег оседает у нас в кассе. Ими потом спекулируем и мы, и наши начальники. Мы тоже зарываем и прячем деньги, золото, украшения, как и вы тут наверху. Нас в бригаде двенадцать, и каждый спекулирует, у каждого есть кто-то в жилом бараке, кто приносит ему еду. А ребята из СС, они ведь приходят сюда к вам, словно в универмаг, а к нам, словно в банк. Никто из них, ни наш шеф Сухомел, ни высшие чины не заинтересованы в слишком большом порядке и точности. Вот если бы все это однажды стало известно командованию в Люблине, а еще лучше в Берлине. Недавно Кюттнер и Франц чуть было не подрались. Я видел в окно, как они столкнулись на улице. Кюттнер, совершенно вне себя, кричал, что все это – безобразие и свинство, что он поедет в Берлин и там обо всем доложит. Оказывается, Франц тоже спекулирует, но никто точно не знает, как он это делает. Правда, сейчас, когда мы снова кое-что проворачиваем, я бы не хотел, чтобы там, совсем наверху, что-нибудь узнали о денежных махинациях. Нас они тогда перетасуют, ребят из СС заменят. Придут новые, алчные, еще не нажравшиеся досыта…
Вилли еще раз меняет тон и, уходя, говорит:
– Нужно построить наше дело по образцу их собственной организации. Вот как у них есть бригады с капо и бригадирами. А за некоторыми опасными местами придется смотреть особо. – В сопровождении Зало Вилли пускается в путь по проходу между боксами, размахивает чемоданчиком и выкрикивает, как зазывала на ярмарке: – Деньги, золото, драгоценные камни, всевозможные украшения…
Вечерами мы снова часто ходим в мастерские на тайные собрания. Вначале речь идет о том, чтобы в каждой бригаде было несколько надежных людей, которые обрабатывали бы каждого в отдельности и организовывали всю бригаду в боевую группу. Особая роль отводится капо Раковскому, особенно теперь, потому что староста лагеря Галевский лежит в амбулатории с «треблинкой», и тиф протекает у него достаточно тяжело.
О Раковском известно, что он в Треблинке – одиночка, но сильный, ему никто не нужен. Он ни с кем не сошелся близко, никто не знает наверняка, думает ли Раковский на самом деле то, что он только что сказал. Он – самый рисковый спекулянт из всех, обжора, пьяница, крикун. И всё только для себя, всё в одиночку. Если его однажды поймают, ему придется не сладко. Но нет, они и не хотят его ловить. Если бы хотели, уже давно могли бы это сделать. Но пока он их устраивает. Охранники от него в восторге, потому что он такой огромный и умеет так громко орать. Говорят, ему все достают, они все время делают с ним гешефт. Говорят, в его огромных, словно надутых брюках всегда есть кусок сала, бутылочка водки и несколько банкнот. Его ребятам пришлось, наверное, как следует поискать, пока они не нашли подходящие брюки, в которые влезла его мощные ляжки. Еще одна своеобразная черточка: эти две ляжки внизу переходят в тощие Х-образные икры.
Но раз уж Раковский в таких приятельских отношениях с охранниками, то не мог бы он выяснить, как они повели бы себя в том или ином случае? Не мог бы он им намекнуть, что «германцы» близки к поражению и проиграют? Некоторые бригады, которые работали за пределами лагеря, с помощью охранников выменяли даже газеты. Там можно вычитать между строк кое-что обнадеживающее. А некоторые эсэсовцы задумчиво бродят по лагерю и часто бормочут себе под нос: «Дерьмо, всё дерьмо».
И если уж у Раковского так здорово получается выменивать у охранников все, что угодно, то, может, он достанет и пистолет, вообще какое-нибудь оружие, разумеется, за кучу денег, золота, украшений. Это все можно где-нибудь закопать, а потом, когда будут деньги, много денег, можно будет проскользнуть через все, чем бы дело ни кончилось. Собственно говоря, сейчас для Раковского наступил самый подходящий момент показать, на что он способен, после того как они назначили его заместителем заболевшего старосты Галевского.
Вот только как к нему подойти, кто может с ним сблизиться? А, один такой есть, то есть одна – женщина, к которой Раковский прислушивается, Циля, эта здоровая крестьянка, как выразился наш Ганс. Она работает на немецкой кухне, и для немногих девушек, работающих здесь, она примерно то же, чем для нас был Цело.
На передний план приготовлений к общему делу выдвигается сейчас, когда еще не ясно, что будет с Галевским, еще и доктор Хоранжицкий. Они отобрали его из польского эшелона, чтобы он работал в немецкой амбулатории, в стоматологическом кабинете. Его редко можно видеть. Он передвигается только внизу, между «гетто» и своим рабочим местом напротив «большой кассы». У него увядшее лицо, и вся его фигура какая-то пожилая, невыразительная, незначительная. Лучше и менее рискованно, чтобы деньги из «большой кассы» выносил он, чем сами «золотые евреи».
После полудня солнце уже греет. Когда в обеденный перерыв мы приближаемся к кухне, то видим, как четыре охранника тащат от эсэсовского барака что-то покрытое кровью. Только руки и ноги, за которые они волочат это что-то, позволяют предположить, что это – человек.
«Доктор Хоронжицкий» – проносится по толпе. Еще прежде чем мы выстояли очередь за мисками и опустошили их, становится известно, что произошло. Сегодня утром Лялька влетел в немецкую амбулаторию и потребовал у Хоронжицкого, который там был один, какое-то лекарство. Словно что-то учуяв, он вдруг захотел узнать, что находится в больших карманах Хоронжицкого. И нашел там 150000 злотых и еще несколько долларов, вероятно в большой спешке просто засунутых в карман. Хоронжицкий бросился на Франца. Тот, моложе и на целую голову выше, в коротком бою одолел доктора. Хоронжицкому еще удалось освободиться и выбежать, но тут его поймали подоспевшие эсэсовцы и сбили с ног. Экстренная перекличка сразу после обеда, эсэсовцев больше, чем обычно, и они в повышенной боевой готовности. Слово имеет Лялька, уже снова вычищенный и принарядившийся для этого спектакля.
– Вот, вот, – он показывает плеткой на кровавый комок на земле. Покрытое шлаком, тело полностью теряется в разодранных кусках одежды. – Вот, смотрите, что будет, если кто-то из вас сойдет с ума и нападет на одного из нас. – Лялька делает несколько шагов вперед и обводит выпученными глазами ряды. – Я хочу знать, откуда у него деньги, да еще так много! Он все время работал внизу, сам найти денег он не мог. Я хочу знать, как он получил деньги…