Два охранника выливают на то, что было доктором, два ведра воды, и, когда тело начинает немного двигаться, два других приносят козлы. Это у Ляльки самый новый реквизит, он лично заказал его в столярной мастерской, чтобы торжественно производить на них наказания при общей перекличке: 25, 50 ударов по одетым и по обнаженным спинам. Они укладывают сжавшееся в комочек тело на козлы. Спереди его держат за руки, потому что, когда Лялька бьет, центр тяжести всегда приходится на заднюю часть. Примерно после пятнадцатого удара тело неожиданно дергается, обмякает и становится неподвижным. Удары глухо падают на него, словно на полупустой мешок: 30, 31… Франц бьет уже не так обдуманно и искусно, плетка уже не взлетает над головой в таком бравом ритме. Обвисшее на козлах тело поглощает удары, вместо того чтобы реагировать на них. 49, 50 – при последних ударах Лялька несколько раз теряет равновесие и покачивается.
– Все. Отнести в «лазарет» и расстрелять!
Итак, этот спектакль тебе не удался. Жертва раньше времени выскользнула из твоих рук, и тебе пришлось продолжать игру без партнера. Мы уже слишком давно в Треблинке, чтобы на расстоянии понять, когда человек «готов». Лялька одергивает форму, поправляет ремень:
– Этот паршивый еврей получал деньги, наверное… да, от «золотых евреев»! Я хочу видеть «золотых евреев»! Сюда! Построиться! Друг за другом!
Ближе к вечеру по «бараку А» разносится:
– Деньги, золото, всевозможные украшения – всё сдать самым честным «золотым евреям»! – После допроса на козлах Вилли передвигается, широко расставляя ноги. – Это было внизу, а там, наверху, был произведен допрос высшей степени. Всех раздели донага и выстроили в ряд над ямой в лазарете. Он допрашивал каждого и при этом еще щекотал пистолетом: кто из нас давал деньги Хоронжицкому, для чего, кто еще прятал деньги…
– Вдруг начало казаться, – присоединяется Зало, – что для всех нас дело может кончиться только «лазаретом». А еще было такое впечатление, что остальные парни из СС держатся на заднем плане, предоставляя Ляльке солировать, а заодно и нести полную ответственность перед Штанглем, комендантом лагеря, за уничтожение всей бригады специалистов. Как иначе можно объяснить, что он нас всех все-таки отпустил?
– Молодец Хоронжицкий. Действительно они его забили насмерть или ему удалось что-то проглотить, как поговаривают некоторые? Во всяком случае, похоже, что у них тут есть еще работа, даже если эшелонов больше не будет. Лагерь они хотят сохранить. Такой лагерь, как Треблинка, так далеко от линии фронта больше не найти.
Произошло почти чудо. Ганс вернулся из амбулатории на собственных ногах. Правда, они теперь тощие, как веретено, и болтаются в ставших слишком большими сапогах, но с этим мы справимся: будем поддерживать его на перекличке и при маршировке сзади и с боков, присматривать за ним в бараке, чтобы в случае близкой опасности быстро поднять его с кучи тряпья, на которой он полулежит, полусидит.
И Галевский уже на ногах, но он так слаб, что функции старосты лагеря продолжает выполнять Раковский, пока Галевский не придет в себя. Когда в лагере много другой работы, кроме работы с эшелонами, когда везде всё перестраивается, расширяется и улучшается, тогда эсэсовцы закрывают глаза на некоторых из «разгребателей собственного дерьма» – особенно если речь идет о старосте лагеря. А так они перевернули весь лагерь. Они вытащили людей даже из мастерских и приставили их к вагонеткам. Они сформировали новые бригады, которые под конвоем выезжают из лагеря и привозят на грузовиках щебень, шлак и другой строительный материал. Когда поступят следующие эшелоны, Треблинка должна выглядеть, как прекрасный парк. Говорят, именно так недавно выразился Лялька. Сортировочный плац, на котором раньше была постоянная толкотня, стал самым спокойным местом в лагере. Одну из тамошних бригад переименовали в «лесорубов» и «переобучили». Эти люди прореживают кустарник и валят деревья вокруг лагеря, там, где лес стал слишком густым.
Уже несколько бригад побывали на работах за пределами лагеря. Достаточно отойти совсем немного, чуть-чуть углубиться в лес, и уже появляются одиночные «спекулянты», но это – самые мелкие из всех. Босоногие мальчишки и девчонки, одетые в лохмотья, появляются и сразу же исчезают между деревьев. Все выглядит так, словно они собирают валежник. На самом деле чуть поодаль у них спрятан сверток.
У охранников уже полны карманы денег, теперь они выманивают у голодных людей из этих бригад другие ценности – главным образом, золото и доллары. Они научились распознавать, кто из эсэсовцев «добрый начальник», при котором можно спекулировать, а при ком нельзя.
Вдруг охранники начинают орать больше, чем обычно, один ненадолго задерживается в лесу и скоро догоняет остальных. За спиной в коричневой бумаге у него что-то крупное. Немного погодя, в какой-нибудь низине он раскрывает пакет и приглашает эсэсовцев и других охранников «за стол». Колбаса, ветчина, ломти белого хлеба, бутылки с водкой – словно он здесь, в лесу, случайно купил на свои деньги дополнительное питание. Вначале они сгоняют всю бригаду и усаживают ее в сторонке. Потом каждый выбирает себе, что ему нравится. Под конец охранник, снова выбрав благоприятный момент, дает что-нибудь и бригаде – за то, что там, под пеньком, лежали 20 долларов. Но на самом деле охранник ничего не покупал за доллары. Он их присовокупил к остальным ценностям, которые уже давно спрятал где-то вне Треблинки. Он все купил на польские злотые, которых у него полно в карманах галифе, прикрытых кителем. Эсэсовцы делают вид, что ничего не видят. Никто ничего не видит и не знает. Спустя некоторое время никаких следов «обеда» не остается. Все происходит при молчаливом взаимопонимании.
Спектакль продолжается, когда колонна приближается к лагерю.
– И чтобы никто ничего не пронес в лагерь, – говорит эсэсовец охранникам, хоть и громко, но как-то вскользь. При этом он позволяет охраннику пронести для него самого не слишком большой пакет и только смотрит, чтобы тот дошел до его комнаты незамеченным. Все тайком проносят в лагерь еду и выпивку. Украинцы – просто за спиной, потому что им грозят в крайнем случае побои – 25 или 50 ударов при поверке позади бараков. Отважные спекулянты в колонне несут кусок колбасы, ветчины и белый хлеб, спрятав на голом теле, в штанинах, под рубашкой, под мышкой – до тех пор, пока вечером не попадут в свой барак. Там они продают принесенное за 20—30 долларов или за 1000—1500 злотых, чтобы в следующий раз, когда они выйдут из лагеря, иметь при себе настоящую валюту. А купивший делит этот кусочек белого хлеба или апельсин на части и передает друзьям в амбулаторию. Без этого выжить в Треблинке было бы совершенно невозможно.
Господи, откуда на четвертый год войны в этой нищей разоренной стране так много еды? Где эти босоногие люди в лохмотьях берут пакеты с деликатесами, которые они продают за 20000 злотых, за золотые часы? Объяснения Давида Брата и других, кто раньше жил в окрестностях Варшавы, заканчиваются всегда одним и тем же:
– Нет, чтобы это понять, надо долго жить в Польше, особенно в восточных частях. В так называемом «генерал-губернаторстве», как немцы после введения войск официально именуют эти области. На продуктовые карточки ты не получишь ни кусочка хлеба. Но на черном рынке, из-под полы, за безумные деньги – все, что только пожелаешь.
Спекулируют все, взвинчивание цен начинается с крестьян, которые продают что-то остальным, а самые крупные спекулянты и вымогатели – немцы и их помощники в разных рангах. От Вислы, а может, и еще дальше на восток, от фронта, тянется сквозь леса и необозримые равнины с выжженными деревнями и хуторами след опустошений, который оставляют после себя немцы. Они так же мало заинтересованы в настоящем порядке, как эсэсовцы в Треблинке, – во всем, что касается денег, золота и украшений. Разумеется, не те, что совсем наверху, а те, что ниже – помельче и совсем мелкие, через чьи руки должно проходить все собранное добро. Если бы ты совершил марш-бросок по этим областям, то узнал бы, что кусок хлеба, за который тебе где-нибудь в Центральной Польше пришлось бы заплатить 20 злотых, восточнее Варшавы стоит уже в два раза больше, а чем ближе к Треблинке, тем он дороже. В самой Треблинке за 300 граммов хлеба приходится платить 500 злотых, или 10 долларов, или 5 золотых рублей.
В пути ты бы увидел, как свирепствуют СС, полевая жандармерия, польские немцы, которых называют «фольксдойче». На несколько километров глубже в лес можно наткнуться на партизан, а еще чуть дальше – на банду, которая тоже называет себя партизанами, но не имеет с ними ничего общего. Они грабят и убивают, им безразлично, на какое жилище они набредут в ночи. Вся эта область превратилась в кошмар, а посередине, в песчаном укрытии среди лесов, в излучине Буга – господствует Треблинка. Сюда стягиваются спекулянты за сотни километров. Но самое последнее звено в длинной цепочке – бродяги, которые боязливо высовываются из-за деревьев в страхе быть обнаруженными охранником. Крупные спекулянты сидят дома, в Варшаве, в Люблине, где, наверное, даже есть специальные организации, которые посылают своих людей с нагруженными машинами в хижины, окружающие Треблинку. Все окрестное население, куда ни посмотри, паразитирует на этой бойне, зараженной Маммоной. Все заинтересованы в том, чтобы Треблинка продолжала существовать, чтобы она поставляла ценный побочный продукт – деньги, золото, бриллианты.
– Если вам каким-то чудом удастся выбраться отсюда, постарайтесь, чтобы никто не догадался, что вы сбежали из Треблинки, – говорит нам Люблинк. – Они отнимут у вас всю одежду, оставят вас голыми, они вас убьют, а потом еще проверят, не спрятали ли вы золото где-нибудь на себе…
– Сегодня мы выезжаем из лагеря, – объявляет Бредо сразу после утренней переклички. Он ведет нас к грузовику перед комендатурой, где уже ждут 10 «синих» с унтершар-фюрером Шиффнером и несколькими охранниками. За открытыми воротами постовые поднимают шлагбаум. Сырой холод леса и облака над совершенно черными верхушками неподвижных сосен производят на меня такое сильное впечатление, что в первые минуты я совсем не замечаю дороги.