Зоопарк, называемый также «зооуголком», – не единственное новшество в Треблинке: кроме него, были построены конюшня, свинарник и маленький курятник.
Может быть, от скуки из-за недостатка «настоящей» работы, может быть, от разочарования из-за плохих новостей с фронта эсэсовцы ищут, чем развлечься, и, разумеется, больше всего идей рождается у Ляльки. Было известно, что он любит музыку, и кто-то обратил его внимание на известного варшавского музыканта Артура Гольда, который оказался в одном из последних эшелонов. Лялька поручил ему организовать в Треблинке маленький оркестр. Музыкантов здесь было достаточно – брат и сестра Шерманны, единственные на весь лагерь родственники, оба рыжеволосые; тенор Сальве, маленький Эдек со своей гармонью и еще несколько.
Когда наши господа и начальники вернулись из отпуска, они привезли различные музыкальные инструменты, в том числе трубы и кларнеты. Скрипки уже имелись – из эшелонов. Даже Кюттнер привез ноты немецких песен и маршей. Но Франц его переплюнул: он достал откуда-то ударные инструменты. Но этого мало, он уходил в отпуск обершарфюрером, а вернулся унтерштурмфюрером. А Кюттнер-Легавый все еще гауптшарфюрер. Из-за этого он тоже злится.
При первом же удобном случае унтерштурмфюрер Курт
Губерт Франц представляется своим товарищам по борьбе, в особенности «фельдфебелю» Кюттнеру, и, разумеется, нам тоже в качестве заместителя начальника лагеря:
– Я хочу слышать пение, настоящий хор всех бритоголовых. Гольд, вот эти плотники сделают тебе маленький подиум, и ты будешь дирижировать в начале и в конце каждой переклички, а по вечерам после переклички вы будете играть нам красивые пьесы. Кто из вас хоть немного умеет рифмовать и писать тексты? – Находится один такой, в Треблинке можно найти всё… – Так, на мелодию, которую сочинит Гольд, ты напишешь текст, и эта песня должна описывать жизнь и труд в Треблинке. Это будет ваш гимн, вы, образины, вы, мечтатели, это будет гимн Треблинки. У тебя есть два дня, и, если к этому сроку ты ничего не сочинишь, мы не будем больше тратить на тебя еду и место на нарах. А для полноты эффекта портные сошьют музыкантам специальные костюмы.
В большой колонне, марширующей из лагеря с лопатами на плечах, трудно было бы узнать когда-то элегантных мужчин из «готового платья». Сапоги посерели от пыли и износились, рубашки болтаются поверх брюк, лица загорели и взмокли от пота, ладони покрыты мозолями. Сверху по насыпи идут эсэсовцы и охранники. Внизу по шпалам бредет, спотыкаясь, наша колонна.
– Треблинку! – орет кто-нибудь сверху вниз.
– Да, Треблинку!
– Давай Треблинку! – вопят украинцы, и толпа внизу, с лопатами на плечах, снова запевает песню о Треблинке. Мы пели ее на утренней перекличке, после переклички, маршируя на работу, возвращаясь с работы. Мы повторяли ее по два-три раза, а потом снова на вечерней перекличке:
Левой, правой, держим строй четко, бодро,
Дух наш светел и высок, шагом твердым
Мы выходим каждый день на работу.
Один есть дом у нас – Треблинка.
И в хлад, и в зной.
Одна судьба у нас – Треблинка,
И нет иной.
Лишь долг и верность безусловны
Для нас сейчас.
Мы выполним беспрекословно
Любой приказ.
Мы будем все трудиться честно,
Шагать вперед,
Пока удачи луч чудесный
Нам не блеснет.
Солнечные дни теперь чаще – в такие дни гудрон капает с крыш бараков, а с «той стороны», из «лагеря смерти» ветер приносит пыльный песок. Над Треблинкой повисла удушающая жара. Малейшая ранка, даже царапина сразу же нагнаивается, потому что все, к чему ты прикасаешься, уже поражено смертью. У тебя в ногах вода, а в крови Треблинка. Знаешь, как это понять? – Где-нибудь на теле, чаше всего на ногах, появляется маленький белый пузырек с черной точкой посередине. Через несколько дней он превращается в мокнущий нарыв, потом появляются и второй, третий, четвертый. А если ты нажмешь пальцем на ногу, то в ней остается углубление.
Лето и отсутствие эшелонов наводит Ляльку на новые идеи. клонив голову, в небрежной позе повелителя он прислушивается к тому, как после вечерней переклички на заходе солнца из 500 глоток раздается тоскливая польская песня «Горалу», – и тут ему приходит в голову, чем еще можно занять время.
– Эй вы, скоты, да вы же проводите в сортирах целые заседания.
Он выискивает себе какого-то увальня, невысокого мужичонку, в лысой голове которого, кажется, уже не все в порядке. Лялька внимательно рассматривает его, покорно стоящего по стойке «смирно», втянув голову в плечи.
– Да, ты – то, что мне надо.
Украинский охранник выкопал где-то старый кафтан. Эсэсовцы, все по очереди, дополняют костюм. К длинному, до щиколоток, черному кафтану добавляют шляпу раввина, в нее втыкают блестящий полумесяц, а в маленькую руку, которая, наверное, никогда не сжималась в кулак, вкладывают тяжелую плетку.
– На оба сортира прикрепить надписи: «Две минуты срать, кто не успел, – гнать!»
Едва Лялька успел это сочинить, как уже Бредо вешает на шею «сортирному капо» большой кухонный будильник. Мужичонка в кафтане, полуоткрыв рот, с почтением слушает их инструкции:
– Значит, так. Когда кто-то входит в сортир, ты смотришь на будильник, и ровно через две минуты он должен оттуда выйти. Ты теперь самый большой начальник надо всеми и над их дерьмом. Так, один у нас есть, теперь еще одного для нижнего сортира.
Эсэсовцы идут вдоль строя и выбирают большого неуклюжего парня. Голова с вытянутым лицом того и гляди свалится с плеч, руки и ноги бессмысленно болтаются и, кажется, не связаны с туловищем. Этого сортирного капо экипируют похожим образом, да еще надевают на него широкий пояс – вроде корсета.
С этого дня у верхнего туалета, который находится рядом с зеленым забором перед «лазаретом», слышны странные крики:
– Но язда, виходзиць – давай, выходи! Пане, пан юш ту седзи венцей як две минуты – ты сидишь там уже больше двух минут – Мойша, если придет Лялька… – Мужичонка в кафтане с нарядным полумесяцем относится к своей должности серьезно. Ни на что большее его мозгов не хватает. Но черт его знает, может, их хватает на большее, чем все думают.
А как обстоит дело в нижнем туалете, покрытом соломой, словно идиллическая хижина? Здесь командует охрипший, однотонный голос:
– Давайте, давайте, гаверим, – друзья, но вас там уже слишком много. Куба, выходи или дай мне табаку! У тебя нет табака? Тогда придется выйти. А, чистый постоялец, – приветствует он Вилли из «золотых евреев».
Восемь, десять голых задниц зависли над вонючей ямой в полутьме хижины. Знойную тишину только подчеркивает жужжание мух.
– Митек купил сегодня утром у Сашки пакет. Вот он и даст тебе покурить.
– На правде, Митек? Но нех ми крев залее – черт меня возьми, а я разрешил ему сидеть тут бесплатно.
Включается еще один голос:
– У них какое-то оружие и боеприпасы в маленьком бункере рядом с администрацией, там, где они пьянствуют.
– А как ты туда попадешь? Там все охраняется очень строго.
– Спокойно, господа, не торопитесь. Лично я не тороплюсь. Если они мне пообещают, что ничего хуже со мной не случится, то я буду здесь главным говнокомандующим до конца войны, пока они сами не окажутся по уши в дерьме.
Сортирный капо – это еще у них будет хорошей профессией. Это – вечная профессия. Мой тату и моя мама – да будет песок Треблинки им пухом – они знали, для чего наградили меня такой рожей и фигурой. Всемогущий сказал им, что наступают очень плохие времена и что им не следует делать меня красивым и ловким, чтобы я никогда не женился, чтобы мне не пришлось оплакивать жену и детей в Треблинке.
Кто-то плюет на утоптанную землю.
– Хуже с телефонными звонками. Телефон должен звонить каждый час, и они должны докладывать. Симка был в администрации, сдавал новые стулья и слышал об этом.
– Почему мы все так усложняем? За десять минут всё должно загореться, а тогда уже все равно, что будет дальше.
– Говорят, Гришка, маленький охранник, тайком достал себе пистолет. Моник с ним разговаривал.
– Сколько он мог бы запросить?
– Ты с ума сошел? До этого он еще не дошел.
– Ну, я думаю, примерно тысячу «бумажек».
– А он захочет «железок» – «кругленьких».
– Двести пятьдесят долларов в золотых монетах, это и по здешним меркам большая сумма…
– Не волнуйся. – Мрачный «говномастер» берется обеими руками за широкий пояс, который надели на него эсэсовцы при назначении в должность. Сейчас этот пояс полон золотыми долларами, рублями, луидорами, монетка к монетке.
Болтающаяся голова выглядывает через дверь туалета на жаркий, покрытый черным шлаком аппель-плац:
– Ну, ну, сукины дети, пошли отсюда, время вышло – пошли, пошли!
Слышны громкие крики и страшные удары. Начальник нижнего туалета для верности еще раз громко кричит, но постепенно перестает колотить плеткой по косяку двери. Он поправляет свой кафтан, сдвигает раввинскую шляпу на затылок и осторожно еще раз выглядывает:
– Сидите спокойно, он уже прошел, свернул наверх.
На вечерней перекличке Лялька преподносит нам план новой потехи:
– Теперь, когда мы не работаем по воскресеньям после обеда, давайте устроим для развлечения что-нибудь веселое, что-то вроде кабаре – с музыкой, пением, скетчами, боксом. Рабочие в мастерских сделают настоящий боксерский ринг. Через два дня он должен быть готов. Разойтись!
В прекрасный воскресный вечер всех выгоняют на аппель-плац к боксерскому рингу. Господа в зеленой с черным форме рассаживаются на расставленных полукругом стульях.
Обритые наголо головы, носильщики и грузчики, портные и сапожники, плотники и столяры, повара и прачки, писари и финансисты, погонщики, санитары, могильщики – мы все толпимся позади господ, окруженные черными наемниками и стрелками. Треблинка – мир в себе, вычеркнутый из остального мира.
Артур Гольд со своими ребятами, все в белых пиджаках с большими голубыми лацканами, открывают представление маршем. Гауптштурмфюрер Штангль сидит в кресле в центре, слегка притоптывая ногой и постукивая плеткой в такт музыке. Туш… Первым выступает Сальве, певец, он исполняет итальянскую тарантеллу, а после него – новейшее приобретение Треблинки из последнего эшелона, кантор, говорят, один из лучших в Варшаве. У него хорошая школа в ритуальном пении, но он разбирается и в светской музыке. Над бараками, над высоким зеленым забором, над скрюченными соснами разносится его тенор: он поет арию из «Тоски» Верди. Но его нельзя даже сравнивать с полнозвучным оперным голосом Сальве. Это – голос из храма, он потому так легко берет головокружительно высокие ноты, что между ним и Господом существует союз. В следующем его номере мы узнаем арию из «Жидовки» Галеви и обмениваемся понимающими взглядами: «…Рахиль, я уступаю тебя смерти…» Когда ария закончена, Штангль оглядывается. Кажется, он – единственный из всех, кто уловил что-то, кроме мелодии.