Бригада «маскировки» начинает работу на дровяном плацу, мы ломаем ветки, рубим бревна и очищаем их от коры. Карл и я снова беремся за пилу. Единственным начальником на плацу остается Сухомел. В совершенно белой летней форме он катается по плацу на велосипеде. На небе ни облачка, куда ни глянь, везде сияющая синева неба, солнце палит безжалостно, так что всё на земле затихает и с трудом дышит.
– Кляйнманн, который час?
– Скоро два.
– А твои часы не врут?
Далеко впереди, там, где дорога ответвляется в направлении комендатуры, Люблинк подает знак поднятой рукой, при этом он делает вид, что вытирает рукавом пот с лица. Кляйнманн незаметно идет в сторону Люблинка и потом возвращается немного быстрее, но все еще контролируя себя, чтобы не привлечь к себе внимания:
– Слушайте внимательно. Всё начнется, как только они захотят отвести хоть кого-то в «лазарет» или еще как-то убить. Отныне ни один из нас не должен так умереть. Это означает, что и бутылки с бензином уже распределены. Интересно, сколько их спрятал Давид Брат наверху в «бараке А»? Он и еще пять-шесть человек остались там для уборки. У нас здесь до сих пор нет ни одной бутылки. По другую сторону украинского барака «картофельная бригада» закопала вместо картофеля несколько бутылок, распределив их по всей площади поля. А бутылок здесь всегда было очень много. Хуже обстоит дело с бумагой и спичками, они неизменно были в Треблинке дефицитом.
– Ты, – Кляйнманн обращается ко мне, – сейчас пойдешь наверх к бараку с досками и другим материалом. Сделай вид, что ищешь там еще одну пилу, а по дороге скажи Люблинку, что здесь всё в порядке.
Я иду по дорожке вдоль украинского барака, потом мимо «зооуголка». Оттуда мне машет Беда. Именно он навел такую красоту в зоопарке. Вокруг разбил маленький сад. Дорожки посыпал мелким, просеянным желтым песком, а не пепельно-серым. Крышу и столбы Беда обшил берестой. Вокруг всего сада он сделал такую же изгородь, а газон обложил разноцветными камнями. Ему всего восемнадцать. Он жил где-то в деревне под Прагой и учился на садовника. Его мать держала деревенский магазинчик. Отца у него не было. Когда мы приехали, мы вместе выходили из поезда и помогали друг другу нести багаж на плац для раздевания – он, я и его маменька, мама.
Мне достаточно кивнуть Люблинку головой, чтобы он понял, что у нас всё в порядке. Из голубятен на развилке дорожек от «зооуголка» в «гетто» и в эсэсовские бараки Руди уже должен был все вынести. Наверное, гранаты сейчас у него.
– Ой, ой, куда ты идешь, чего ты хочешь? – спрашивает меня Митек, когда я хочу пройти мимо входа на аппель-плац дальше наверх.
– Сказать, что у нас всё в порядке, а еще мне надо на плац-раздевалку.
– А, зо – а, вот как, – он показывает жестом себе за спину. – В сортир сейчас никому нельзя. Там готовят еще парочку подарков к Симхат Торе – к празднику Торы.
Я выхожу на пустынную вокзальную площадь. Неожиданно, на слепящем солнце, меня снова охватывает это странное чувство. Мне кажется, что я смотрю на происходящее откуда-то сверху, словно я к этому не имею никакого отношения; я – удивленный, завороженный зритель.
Это совсем другая площадь, чем была десять месяцев тому назад. Черная надпись на большой белой доске сообщают прибывающим, что это место называется «Треблинка-Обермайдан». Под ней прикреплены таблички поменьше с указателями:
«К поездам на Бялысток и Волковыск», «В душ». Еще несколько табличек с надписями находятся над слепыми окнами «барака А», по эту сторону перрона: «Выдача билетов», «Справочная». Наверху, на фронтоне светится огромный белый циферблат. Его стрелки всегда показывают шесть часов. Перед входом на плац для раздевания на задней стене гаража – ложная дверь с надписью «Дорожный мастер». Бесцветное покрытие дощатой стены «барака Б» блестит на солнце. На стене выделяется надпись «Отправка грузов». Тонкая полоска газона вдоль барака должна действовать умиротворяюще и успокаивающе. Сочная темная зелень забора кажется еще ярче по сравнению со светлой, пастельной зеленью покрытой травой насыпи. Над блестящими от постоянного использования рельсами сияет выкрашенная в белый цвет поперечная балка. Перрон и весь «вокзал» покрыты черным шлаком. Вся Треблинка представляет собой дикую смесь форм и цветов. Над главными воротами висит вырезанный из дерева земной шар с розой ветров. Две изломанные рунические буквы SS разрезают его надвое. Караульная украшена художественной резьбой по дереву. Они отобрали из эшелонов резчиков и отняли у них все, оставили им только их ремесло, их искусство.
А уж как всё выглядит вокруг резиденции коменданта! Серый цвет мощеных дорожек вокруг комендатуры оттеняется матовой белизной покрытых известью бордюров. Вдоль ярко-желтых, посыпанных песком боковых дорожек и тропинок выложены клумбы из разноцветных камней – как в калейдоскопе. На каждом углу – указатели, а под ними – вырезанные по дереву изображения. Под надписью «К гетто» можно видеть согбенную фигуру еврея с узлом на спине. Около главной дороги вырезаны фигуры двух эсэсовцев, а надпись сообщает, что бульвар Треблинки назван в честь старейшего члена местной зондеркоманды СС: улица Карла Зайделя. Следующий указатель показывает путь к баракам украинских охранников, к «казарме имени Макса Биалы».
Проходя мимо, я осторожно бросаю взгляд в сторону гаража.
– Штанда?
Он выходит из глубины гаража на свет и вытирает перемазанные маслом руки тряпкой.
– Всё в порядке.
К двери гаража он выкатил и подпер камнем медную бочку и еще несколько канистр. Их нужно просто открыть и опрокинуть, чтобы бензин вытек на пятидесятиметровую, покрытую шлаком дорожку, идущую под уклон к цистерне с бензином. А оттуда меньше двадцати метров до следующего эсэсовского барака.
Вернувшись, я докладываю обо всем Кляйнманну, и мы с Карлом снова начинаем пилить.
– Кляйнманн, сколько?
– Скоро три: два часа пятьдесят семь минут. Осторожно, Легавый сегодня снова буйный. Одного он избил, номер другого записал. Это означает двадцать пять ударов на вечерней перекличке.
– Ох, боюсь, не получит он свои двадцать пять.
К дровяному плацу примыкает газон, огороженный только проволочной сеткой. Там отбеливают на солнце и сушат белье эсэсовцев и охранников. Как раз в этот момент появляются три девушки с корзинами и собирают сухое белье.
Они тянутся к веревкам. Я еще по дому помню такие сцены, когда женщины в легких кофточках без рукавов тянулись к прищепкам и юбки у них приподнимались.
Я гляжу на сторожевую вышку.
– Слушай, Кляйнманн, а что со сторожевой вышкой? Кто ей займется?
– Не мы. И похоже, вообще никто. Но это же полная чушь. Вышка стоит так, что оттуда можно стрелять в тех, кто попытается бежать. Просто всё должно произойти необычайно быстро…
– Сколько еще?
– Двенадцать минут.
– Гм, скоро конец работы.
Сухомел делает на своем велосипеде несколько кругов около нашей группы. Потом едет вдоль забора, куда-то к главной дороге.
– Поехал на полдник, пить кофе. – Йосик глядит ему вслед. – Мог бы и здесь остаться еще немного.
– Пять минут. Так, схожу-ка еще раз туда. – Кляйнманн исчезает.
Кто-то петляет между деревьями, и тут же к нам подбегает Кляйнманн:
– Легавый кого-то схватил… Сейчас его, наверное, ведут в «лазарет»… Перед этим Куба, староста барака, что-то ему докладывал. – Все останавливаются и замолкают. Бригадир Кляйнманн пальцами обеих рук трет глаза под очками, чтобы стереть пот, потом смотрит на часы. – Без двух минут четыре…
Второе августа 1943 года.
Впереди, где-то около нашего барака, слышен выстрел. Затем – тишина. Потом взрывается первая ручная граната, сразу за ней – вторая… Я вижу, как на мощеной дороге взрывается третья.
Охранника за нами больше не видно, да и тот, что у ворот, исчез. Йосик и Герцль поднимают свои карабины:
– Революция! Конец войне! – Вторая часть лозунга, наверное, сбила охранников с толку.
– Ура! – Вначале раздаются одиночные, судорожные крики, у меня перехватывает горло и грудь, прежде чем я могу произнести: – Ура! – Крики становятся громче, они звучат над всей Треблинкой. Что-то пролетает у меня над головой и взрывается перед украинскими бараками. Сухие ветки и сосновые лапы загораются моментально. Повсюду полыхает огонь. Ворота во второй лагерь широко открыты, за ними на коленях фигура с карабином, судя по круглой обритой голове, это может быть Цело.
– Легавый получил свое, – слышу я.
Между деревьями в направлении от эсэсовского барака появляется фигура без кителя, только в белой рубашке, и сразу же снова исчезает за взрывами гранат. Вздымается еще несколько языков пламени, украинские бараки тоже загораются.
Вдруг Роберт с распростертыми руками падает на кучу отрубленных ветвей, как дети падают в сено, и остается лежать без движения. Дальше всех впереди Саул. Слева, немного обгоняя меня, бежит Карл с поднятой лопатой, останавливается – по какой-то причине всё застопорилось. За деревом, недалеко от барака, я вижу Рогозу, старшего охранника, стреляющего в направлении дровяного плаца. Что мне, собственно говоря, делать, у меня в руке только топор?
Спереди, от развилки дорог перед эсэсовским бараком, раздается длинная очередь. «Кто успел раньше, Руди или они!» Короткое шипение, а потом – взрыв, который ослепляет меня, все подо мной вздрагивает, сосна перед кухней охвачена огнем до самой верхушки, пламя по краям черное.
Я слышу шипение, не очень громкое, но долгое. Повсюду огонь – значит, все-таки Штанда Лихтблау…
Мы пригибаемся и как-то добираемся до плаца перед украинскими бараками, нас немного: Йосик беспомощно держит в руках карабин без патронов, Герцля я больше не вижу.
Вдоль бараков бежит Люблинк, в руках у него что-то вроде прута, он гонит перед собой, словно стадо гусей, людей, показывает на задние ворота:
– Теперь прочь отсюда, все прочь – в лес! – Ворота ломают, мы выбегаем из лагеря и бежим по овощному полю.