– Карл! – Мы бежим рядом и оба смеемся, как безумные. Я кричу и сам слышу свой бешеный крик. Вскарабкиваюсь на кучу навоза, наваленную у забора, и прыгаю на другую сторону. У меня под ногами несколько раз что-то шипит. Ты, дурак, надо в укрытие, с обеих сторон со свистом летят пули, стреляют с вышек, до которых никто не добрался. Над высохшим овощным полем поднимаются фонтанчики пыли.
Неожиданно перед нами появляется колючая проволока, натянутая перед «ежами» – противотанковыми заграждениями. Там уже лежит много людей, они скатываются вниз, назад, и стонут. Надо очень медленно ставить ноги, как будто идешь по канату, а теперь – гоп. Карл перепрыгнул передо мной. Мы снова бежим.
– Куда теперь?
– Те, что справа, побежали в лес!
– Нет, лучше налево, в болота, туда, где торфяник!
Нас всего трое. Впереди бежит черноволосый Шлёма, тоже из «маскировки». Перед нами возникает озерцо – мы прыгаем через частый кустарник на берегу прямо в воду и вскоре достигаем середины озера. Шлёма впереди, он уже приближается к берегу, когда там появляется фигура в черной форме охранника. Выстрел, крик. Я ныряю, не то плыву, не то ползу по илистому дну обратно к тому берегу, откуда мы прыгнули в воду. Там густые заросли, ветви выступают далеко над водой. Вода надо мной и вокруг меня кипит и пузырится от пуль. Натолкнувшись на берег, я быстро набираю воздуху и сразу же опять ныряю. Кто-то крепко вцепляется в меня: Карл хочет убедиться, что я в порядке.
Через несколько минут тишины я рискую высунуть голову из воды – до того я лишь успел сделать несколько быстрых вдохов. Карл тоже осматривается. Мы полностью скрыты в полутьме, за плотной завесой ивовых ветвей. У нас за спиной илистый берег, высокий и мягкий, так что мы можем устроиться сидя.
– Я уже думал, что он и в нас попал. – Мы объясняемся скорее взглядами, чем словами. – Теперь надо продержаться здесь, пока совсем не стемнеет.
Мы сидим в воде, только нос и рот над водой, и осторожно пальцами выкапываем ямку в берегу позади нас. Даже самой маленькой волны не должно быть видно из-за свисающих ивовых ветвей.
Издалека, со стороны Треблинки, слышен шум от дозорной машины, иногда – выстрелы. Вода теплая, дома сказали бы, «как парное молоко». Мы выбрали подходящее время для купания. Сквозь ветви просвечивает солнце, над водой грациозно скользит стрекоза.
С шоссе, со стороны Малкини, доносится гудение, потом – сверху, словно мотор завис прямо над нами. Разведывательный самолет? Окрестность наполняется голосами, криками, восклицаниями, слышны выстрелы. Сквозь голоса пробивается собачий лай. Голоса и лай приближаются – все ближе и ближе. Сейчас, сейчас они будут здесь, точно над нами. Нет, прошли мимо, удаляются. Тишина. Снова шум, теперь на противоположном берегу, какая-то машина. Судя по звукам, они грузят расстрелянных.
Солнце опускается к горизонту, мы слышим только тихий шорох насекомых. Жужжание усиливается, когда угасают последние лучи. Комары и мошки садятся на наши лица. Чем чаше мы опускаем головы в воду, тем большее их количество кидается на нас. Кожа на лбу набухает, кажется, она вот-вот лопнет, вокруг глаз, на щеках я чувствую укусы… Вода становится холоднее, да нет, она такая же теплая, просто мы уже шесть часов в воде. Мы уже не дрожим, мы трясемся от холода. Наши колени под водой стучат друг о друга.
Когда мы в полной темноте переплываем озеро и идем к другому берегу, небо у нас за спинами начинает светлеть, а когда выползаем на берег и оборачиваемся, видим огромное зарево пожара над Треблинкой – оно больше и другого цвета, чем во все предыдущие ночи, когда там сжигали людей.
Меня будит низко стоящее солнце. Я проспал целый день. А он, наверное, был таким же палящим, с синим, словно выутюженным небом, как вчерашний. Я лежу в кустах, удобно устроившись в постели из сжатой пшеницы, которую мы притащили сегодня утром откуда-то с поля. Карл рядом со мной еще спит. Он бос, сплошь покрыт засохшей кровью, царапинами, илом и грязью, да и я, надо думать, выгляжу так же. Если ночью мы шли в верном направлении, то теперь должны быть в нескольких километрах от Треблинки.
Когда вчера в темноте мы выползли на берег и увидели зарево над Треблинкой, всю нашу усталость и озноб как рукой сняло. Прежде всего – прочь, как можно дальше от пожарища. Снова и снова проваливались мы в болото, вытаскивали друг друга, при этом тянувший сам сваливался в воду, и мы старались подавить идиотский хохот, который все время нападал на нас.
Когда Буг остался уже далеко позади, мы сделали первую короткую остановку. Мы решили идти ночами к словацкой границе, куда-нибудь в Бескиды. Может, там мы сумеем спрятаться, а может, там есть и еще кто-то, за кем гонятся, или группы сопротивления. Значит, нам надо двигаться все время на юго-запад. Полярная звезда, Малая Медведица, Большая Медведица, горящая Треблинка – вот наши ориентиры, следуя которым мы должны пробираться по болотам, кустарникам, лесам и полям с высокими, еще не убранными посевами, стараясь выбирать кратчайшее расстояние. Иногда мы останавливаемся, всматриваемся в звезды и прикидываем:
– Посмотри-ка, нам не стоит сейчас взять немного вправо, а потом опять немного влево?
Зарево у нас за спиной становится меньше, бледнее, в сумерках оно серое. Карл просыпается, поднимает голову и, прищурившись, смотрит на меня:
– Ну что, сегодня без построения? Интересно, насколько они смягчат в докладах своему начальству всю эту историю с Треблинкой? Вероятно, их всех накажут за то, что такое могло произойти.
– Или они попытаются вообще всё скрыть, весь свой позор. А это означает, что чем дальше от Треблинки, тем меньше люди будут знать, а на большом расстоянии – и вовсе ничего. Не станут они докладывать.
– Может, они будут продолжать поиски только специальными командами.
– А возможно, и этого не станут делать. Кто сумеет проверить, скольких поймали и убили, а сколько действительно убежало? Спорим, наши бравые ребята из СС отправят донесение, что они схватили нас всех, что за пределами лагеря не осталось ни одного свидетеля, а следовательно, всё в полном порядке.
– Но это означает…
– Что мы совсем не из Треблинки, мы – совсем другие люди.
– Ну, и кто же мы?
– Этого я пока не знаю. Знаю только одно – за эту ночь мы должны уйти как можно дальше, а потом что-нибудь придумаем.
Карл осматривает свои босые ноги. Его сапоги завязли в илистом дне озера, когда охранник стрелял в нас. Мы не смогли отыскать их в темноте. Тогда Карл заявил, что будет идти по проклятой Польше босиком.
– Насколько я могу судить по кинофильмам, наше восстание не было особенно успешным. Мы только бросили пару ручных гранат и всё подожгли. После этого мы бросились врассыпную, а они стреляли в нас, как в тире на ярмарке.
– Штанда Лихтблау со своей цистерной бензина сделал, кажется, больше всех.
– Он всегда говорил, что не хочет уходить от своей жены и ребенка, которые «на той стороне». Собственно, это говорили все, кто был постарше, кого привезли вместе с семьями и кто все это организовал.
– Слушай, наверное, они и вправду решили, что сами не побегут, а освободят нас, кто помоложе. Иначе я не могу себе объяснить, почему Люблинк так прогонял нас…
– … и я не видел потом, чтобы он сам бежал.
– Так что же, Галевский и все вокруг него – Курланд, Зудович, Симка из столярной – они и не хотели бежать?
– А наш Руди?
– У него была жена «на той стороне». Он всегда рассказывал, что она была беременна и что он ее очень любил.
– А держался таким франтом и все время шутил… Он всем доказал, какой он настоящий человек… был.
– А Ганс Фройнд, наоборот, тот давно уже отказался от всякой надежды. Он до последней минуты не верил, что у нас получится…
– Может, и он уже не хотел расставаться со своей семьей «на той стороне»…
– А Роберт Альтшуль отказался просто потому, что у него уже не было физических сил, слишком он ослабел.
– Но охранники остались верны жратве и выпивке и боролись за «гроши». У них ведь наверняка были инструкции на такой случай – некоторые сразу же выбежали из лагеря и окружили его с внешней стороны.
Карл обрывает несколько колосков, растирает их руками, сдувает ость и солому, так что на ладони остаются только зерна. Половину он высыпает себе в рот, а остальное протягивает мне:
– Смотри-ка, это добрый знак. Как говорят верующие – не оскудевает рука Господа?
На закате, еще до темноты, мы покидаем наше убежище, чтобы лучше сориентироваться. Перед нами простирается бесконечно широкая равнина. Далеко на горизонте в небо косо вонзается бревно: наверняка это – «журавль». Домик рядом с ним кажется единственным жильем на всей этой равнине. Он притягивает нас, как мираж, хотя может таить в себе опасность. Да и удастся ли нам до него добраться? Мы уже очень долго идем от куста к кусту, а журавль колодца возвышается все так же далеко на горизонте. Когда хата перед нами наконец-то становится больше, мы можем различить там признаки жизни: женщина в платке идет к колодцу, спина ее сгорблена.
Мы должны попытаться спросить ее, но только издалека – мы ведь не знаем, кто еще есть в хате. Да и старуха может быть опасной. Каждый, кого мы встретим, может оказаться врагом. Старуха поворачивается к нам лицом, но не выказывает удивления.
– Что, в Варшаву? К Висле? Это – Острув, вам надо идти в противоположном направлении, лучше всего вон там, все время вдоль дороги. – Она немного выпрямляется и рассматривает нас повнимательнее. – Учекаче з неволи, так? – Бежите из плена, да? Но вы не поляки…
– Так, так – да, да, – мы киваем головами, – мы – чехи, да, из плена, чехи…
Мы исчезаем в темноте за ближайшими кустами и повторяем, как заклинание, то, что нам подсказала старуха.
– Ну, дружище, теперь ты знаешь, кто мы и что мы делаем? Мы – чехи и бежим из плена. Наверно, уже много беглых пленных прошло мимо нее – поляки, может быть, и какой-нибудь русский, украинцы, почему бы не быть и паре чехов? Да, мы – чехи, и мы хотим домой, на юго-запад.