– Мы берем свои пропуска. Последнее слово совсем внизу на печати действительно – «полиция».
Нет, еще не время успокаиваться. Теперь мы должны перейти к испытанному, последнему наступлению.
– Посмотрите, в каком виде нас сюда прислали. Мы потеряли всё, у нас нет приличной одежды. Мы хотим сохранить свои путевые предписания. Мы собираемся потребовать возмещения убытков.
Служащий в гражданском за другим столом вручает нам еще какие-то ордера. На штампе внизу стоит «Германский рабочий фронт» – тоже красивое выражение.
Лагерь «рабочего фронта» находится в полуподвальном этаже фабричного здания. Мы показываем наши ордера пожилому мужчине. Он, прихрамывая, ковыляет в заднюю комнату, возвращается с двумя тюками и кладет их перед нами на стойку. Мы развязываем один, и Карл тихо считает:
– … десять штук. А как сложены и увязаны, посмотри на эти узлы. А эти короткие зимние куртки на вате – ты их сортировал или я?
Нас ведут на наше рабочее место. Это – кузнечный цех. Все вокруг черное, кое-где – раскаленно-белое и остывающее темно-красное, только эти три цвета в огромном цехе. Люди, как маленькие черти, уворачиваются от языков пламени, которые вываливаются из печей. Они словно фехтуют щипцами самых удивительных видов, отпрыгивают в сторону от раскаленных добела параллелепипедов, кубов, цилиндров, которые потом приобретают разные формы, в зависимости от того, как их с каждым ударом изменяют большие чудовища – падающие молоты. Нет, здесь не придется иметь дело со всепоглощающей смертью. И все-таки – здесь куются некоторые из ее инструментов. Вон там уже отформованные изделия, светящийся желтый цвет которых переходит в темно-красный и затухает, становится серо-черным – они выглядят как головки больших снарядов, гранат или чего-то такого.
Уже недолго до конца утренней смены. Пока мы только наблюдаем, каждый около своего молота. Закончив свою смену, мимо нас марширует колонна, по трое в ряд, в сопровождении охранника. Парни оборваны еще больше, чем мы. На некоторых грязных, слишком узких гимнастерках еще болтаются военные пуговицы. Когда они проходят мимо, на их спинах видны большие буквы KG. Как нас тогда спросила старуха? «Вы бежите из плена?» Gefangene – пленный, Krieg – война. Значит, KG – военнопленный. Интересно, а как обстоит дело с их документами?
Место, где находится наше общежитие, называется Зеккенгейм. Электричка с чистыми белыми вагонами едет вдоль реки, это – Неккар. Мы выходим. Здесь сельская местность уже вплотную подходит к городу. Кое-где видны маленькие ухоженные поля.
«Стояла, думала цыганочка молода», – не над бараками, не над зеленым забором и черными соснами Треблинки, а в этом длинном здании, куда мы входим, похожем на дешевую гостиницу, звучит тот же самый громкий многоголосый хор. Наверху в бывшем зале, переоборудованном в спальню, там они бродят или лежат на двухэтажных нарах, покрытых соломенными мешками, и поют – жизнерадостные шумные парни. В отличие от своих соотечественников в Треблинке, эти, добровольно завербовавшиеся в оккупированной Украине на работу в «рейх», одеты в гражданское. Лица у них бледные от работы на фабрике. За большим деревянным столом играют в карты, из рук в руки переходят «гроши». Кто-то говорит по-польски, что хочет «скрутить папиросу», но вначале ему приходится нарезать табак от большого рулона. Он лежит на столе, и все могут им пользоваться.
В этой области выращивают табак и виноград.
Слышится чешский.
– Вы чехи? – Вначале испытующие взгляды, потом, когда мы сняли шапки, радостные приветствия. – А, смотри-ка, ребята, да вы из тюрьмы…
Нечего пугаться, наши отрастающие волосы – доказательство того, что мы «свои ребята». Никто нас не будет ни о чем расспрашивать, если только мы сами не начнем рассказывать о себе. К нам приближается изящный блондин, который вообще не похож на своих горячих украинских земляков. Он обращается к нам подчеркнуто дружелюбно:
– Вы здесь новенькие, меня зовут Лео, я занимаюсь в лагере организационными вопросами. Дайте мне ордера на жилье и питание, которые вы получили на фабрике, и фабричные пропуска тоже. Я сегодня же схожу с ними в полицейский участок для регистрации. Вечером я вам все верну.
Сегодня прибыли еще трое новичков. Двое, кажется, поляки, третий – голландец.
Ну, понятно, нельзя же, чтобы иностранцы по одиночке ходили в полицию. Это делается организованно, одним человеком, все равно ведь все мы – только рабочая сила для фабрики, один ничем не отличается от остальных, главное, чтобы колеса крутились. «Все колеса должны крутиться для победы» – этот лозунг мы сегодня видели уже несколько раз, на фабричной стене, на локомотиве. Вечером белокурый администратор Лео раздает всем полицейские регистрационные бумаги, подписанные, с печатями. Такую же, очень похожую карточку с подтверждением, что ты «зарегистрирован в полиции по месту жительства», должен был иметь каждый у нас дома, еще до того, как немцы оккупировали страну.
– Друг, да это же настоящий официальный документ. Теперь мы есть на самом деле. Вот, это подтверждено в полиции: Владимир Фризак и Рудольф Масарек.
– При каких-нибудь проверках мы будем говорить, что остальные документы нам пришлось сдать на фабрику.
– Вот именно, а для этих удостоверений мы раздобудем красивые футляры. Наверняка здесь есть что-то вроде обложек для документов, без талонов, разумеется. Несколько раз получив зарплату, мы приобретаем – без талонов – наш первый выходной костюм. Правда, выходить может всегда только один из нас, а второй лежит, завернувшись в одеяло на нарах в лагере. Но вскоре у нас обоих есть уже по воскресному костюму, так что мы можем вместе пойти в город или в кино.
Нигде нет табличек с надписью «Евреям вход запрещен» – ни в кино, ни на дверях кафе, ни при входе в парк. Да они ведь и не нужны. Здесь больше нет евреев. Этот город «очищен от евреев».
Первый фильм, который мы посмотрели в наших нарядных костюмах и в отличном настроении, был цветной:
«Приключения барона Мюнхгаузена». Я не отрываясь смотрел, как Ганс Альберс (я его помнил – он был исполнителем героических ролей) в разгар битвы летит на пушечном ядре, в белоснежных гусарских рейтузах, черных лаковых сапогах выше колен и красном камзоле. Я сидел в кинотеатре, далеко от Треблинки, в настоящей жизни, и следил за фантастическими приключениями барона Мюнхгаузена.
Не надо думать, что кузнецы у Ланца были этакими силачами, которые, повязав кожаные фартуки, целый день били ручной кувалдой по наковальне. Зепп, у которого я учился вначале на кочегара, а потом на молотобойца, хоть и крупная туша, но выглядит, как старый медведь. При ходьбе верхняя часть туловища у него всегда перевешивает, так что ногам приходится при каждом шаге догонять ее. От старого медведя у него еще голос и хитрые глазки за маленькими овальными очками. Но что-то в нем есть и от старого деревенского кузнеца, который дома подковывал нам лошадей, – от него так же пахнет потом и раскаленным металлом. Даже если бы он был моложе, ему все равно не пришлось бы идти в армию. На правой руке у него после какого-то несчастного случая нет указательного пальца, он не мог бы нажать на спусковой крючок, а с его плоскостопием не мог бы и бежать в атаку.
Ганс, с пучками седых волос, выбивающимися с обеих сторон из-под кепки, такой маленький, что рычаг полностью опущенного трехтонного штамповочного молота достает ему до плеча. Да, и когда штамп весом в тонну монтировали в молот, он упал ему на ногу и размозжил все пальцы. С тех пор молотобойцем у Зеппа работаю я.
Больше всего я узнал от Антона за те короткие минуты, когда он и Отто при пересменке сменяли меня и Карла.
Антон здесь – что-то особенное, потому что он действительно кузнец. Настоящий кузнец, учился этому дома, где-то в Северной Богемии. У него, единственного из нас, подходящая конституция для такой тяжелой работы. Только кожа не темная, какая бывает у настоящих кузнецов. А может быть, у Антона такая светлая кожа на всем теле, потому что он тщательно моется. Когда этот крупный, статный рабочий занят своим делом, кажется, что его большие руки производят какую-то хирургическую операцию на раскаленном желтом куске металла, зажатом в щипцах. После смены, уже переодевшись, он так чистит и трет до красна свои похожие на лопаты руки, что они выглядят, как у доктора в больнице. Светлые, чуть рыжеватые волосы, еще влажные после душа, разделены на пробор, кепка надета набекрень. Его черные ботинки на шнуровке всегда блестят. У Антона, по-чешски Тонды, дома, наверное, целый набор для чистки обуви, да и здесь в шкафу – тоже.
Отто, по-чешски Ота, из Моравии. Уже этого достаточно, чтобы они с Карлом так хорошо понимали друг друга, когда меняются местами за молотом с педальным управлением. Правда, Антон смеется, говорит, то, что они куют – траки для танковых гусениц, – выглядит как рождественский пирог, но у них обоих на спинах рабочих спецовок белые соляные разводы от высохшего пота, как, впрочем, и у всех нас, работающих на «горячем производстве». Если учесть, что за смену они выковывают из длинных тяжелых цилиндрических заготовок 800—900 таких «кренделей», то, наверное, они поднимают за смену больше килограммов, точнее, тонн, чем мы на самых тяжелых молотах с ручным рычагом.
Хотя Отто тоже профессиональный кузнец, но по нему этого не скажешь. Рядом с Антоном он кажется мальчишкой-иностранцем: темная кожа, густые черные волосы, спадающие на лицо; ему все время приходится заправлять их под кепку. Оба, Антон и Отто, каждый день приходят из Хоккенгейма, где они живут. Когда они приехали сюда в 1942 году, здесь можно было хорошо заработать и жить – еще до воздушных налетов. Так утверждает Антон. Но Отто с простодушной улыбкой намекает, что для Антона все было связано еще с какой-то девушкой. С самим Отто не ясно, чего он хотел больше – не оставлять Антона одного, или заработать деньги, или поближе познакомиться с немецкими женщинами.
– А почему, собственно, вы не живете на частной квартире? – спрашивает нас однажды Отто во время пересменки.