– А моя старушка всегда достает вино к субботнему ужину, – подключается Отто. – Вот, смотри, это носки ее мужа.
– Вот видишь, какой ты, – откликается Генрих. – Он сражается за тебя на фронте, а когда вернется, у него в шкафу не будет даже чистых носков. Собственно, если подумать, то это – твоя историческая миссия в этой войне. Твоя старуха станет еще своим внукам, если они у нее будут, рассказывать, что чехи – вполне приличные люди. По мне, так нужно, чтобы сюда приехало еще больше иностранцев, чтобы еще больше иностранцев лежало, обняв одиноких дам, и чтобы они шептали друг другу: обними меня крепче, люби меня, пока бомба или конец войны не разлучат нас.
Отбой воздушной тревоги. Антон и Отто идут домой, а я снова включаю печь. Во время воздушной тревоги она была установлена на самую маленькую мощность и поэтому остыла, сейчас она не желтая, а темно-красная.
Карл собирается заглянуть к Герте в магазин и взять что-нибудь на обед и на ночную смену. Я тем временем сношу наши чемоданы и коробки из-под маргарина вниз в коридор. Самые необходимые пожитки наших хозяев тоже здесь. При воздушной тревоге все это относится в бункер на поле. Если мы дома, то, с нашим участием, это происходит мигом. Если мы на работе, то нашему хозяину приходится все выносить одному. Тогда между собой мы называем его «кавалером бриллиантовых подвесок», правда, он ничего не знает об этом высоком звании. Дело в том, что бритвенные принадлежности с бриллиантами лежат в одном из наших чемоданов.
Я выглядываю из окна, не идет ли уже Карл. Сегодня он немного тороплив, не показывает мне, как обычно, сколько всего Герта положила ему в пакет. Он размахивает газетой. Подбежав, рывком сует мне под нос первую страницу. «Они высадились», – написано там. Когда? Вчера. На газете дата – 7 июня 1944 года.
Высадились… Они уже здесь – на этом брегу. Ребята, союзники, постарайтесь прийти как можно скорее, и будьте осторожны, не наступите на мину, которую я здесь выковал…
Во время одного из ночных налетов в январе 1945 года крышу кузнечного цеха срезало начисто, как ножом. С этого времени мы работаем кровельщиками. Мастер послал нас наверх, чтобы мы попробовали восстановить крышу с «настоящими » кровельщиками. Это французские военнопленные, у которых от голубовато-серой униформы со временем остались только длинные тяжелые шинели и – у очень немногих – береты на головах. Вероятно, не все они – «настоящие» кровельщики. Но они вызвались на эту работу, потому что никто из охранников на такой высоте не будет за ними следить. Когда следующий воздушный налет снова снес только что положенную крышу, Франсуа, Пьера и Клода, с вечными самокрутками в углу рта, больше нигде не видно. Может быть, их пристанище в столовой бывшей гостиницы где-то в Шризгейме, Оггерсгейме, Фирнгейме тоже полностью разбомбили.
Теперь мы одни тут наверху. Ни один мастер за нами сюда не полезет. Мы – это снова Антон, Отто, Генрих, Карл и я. На крыше, на высоте двенадцати метров над полом из чугунных плит, мы кажемся себе спортсменами или циркачами. Мы ходим, балансируя, по балкам и свежесколоченным перекрытиям, бросаем друг другу черепицу и соревнуемся, кто элегантнее ее кинет.
Так мы проводим часок, потом заползаем на ровное место, которое не видно снизу, и греемся на солнышке. Сейчас, в середине февраля, здесь на Рейне оно такое же теплое, как у нас весной.
Мы незаметно наблюдаем за тем, что происходит внизу. Весь кузнечный цех остановлен. Отверстия печей пусты, кузнечные молоты молчат. Ничто не горит, ничто не стучит, нигде не течет, брызгая в разные стороны, раскаленный металл; нет даже темно-красных отсветов остывающих, уже готовых «изделий». Повсюду серое, холодное железо, полная ожидания тишина. Кажущиеся отсюда совсем маленькими люди внизу стоят, беседуя, позади высоких молотов и печей, чтобы их не было слишком хорошо видно, бродят по цеху, ненужные и лишние, как старики, доживающие свой век без детей.
Сцену внизу оживляют две женские фигуры.
– Видишь, вон та куколка из теплицы, Луиза, сколько ей? Восемнадцать? Девятнадцать? Она сама этого хотела.
Так и сказала: не хочу умереть под бомбами девственницей.
– Зато моя Герда – опытная бой-баба, у нее сзади всего так много, впрочем, и спереди – тоже. В свои двадцать пять она уже кое-что повидала и несколько битв проиграла.
– Ты говоришь «бой-баба», так что же она так опростоволосилась? Долго никто ничего не замечал, но потом все-таки вышло наружу, что она отдает предпочтение тому поляку, что работает на педальном молоте во втором ряду. Немка и поляк – это однозначно наказуемо. Недавно Аннемария принесла официальное заключение об этом и читала его вслух. Спать с поляком – это тяжкое нарушение заповеди о чистоте расы, с украинцами – тоже, с русскими – а это сплошь военнопленные – ну, за это могут даже побить камнями. Но вернемся к Герде: через окно бюро видели, как ее мощная грудь сотрясалась от рыданий. Больше всех бушевал заместитель начальника производства, заместитель по политчасти, который не упустит случая залезть под юбку и вообще очень интересуется бабами. Дело замяли. Наверное, Герда знала, как можно быстро искупить свою вину.
Я перестаю следить за разговором. Во мне всплывают собственные воспоминания. Теперь я знаю все виды молотов и на всех могу работать и молотобойцем, и кузнецом. Я уже работал на всех больших печах и знаю, как правильно регулировать мощность, чтобы железо получилось чистым, без окалины. Я все хотел знать – знание, думал я, делает меня полноценным человеком. И вообще мне здесь нравится. Дома я думал, что вся Германия – пустырь, что здесь мало что произрастает, все люди мрачные, а женщины уродливые. Оттуда, из прежней жизни, из которой мы с Карлом вырвались, я не мог себе представить никого из них без эмблемы с мертвой головой. Но может быть, именно из-за того ада все здесь кажется мне таким замечательным – даже жар у печей и молотов, от которого перехватывает дыхание. Может быть, потому этот кусочек Германии и представляется мне большим садом, в котором тут и там разбросаны мастерские. Или и в самом деле нам двоим выпало большое счастье, что нас отправили именно сюда, на Рейн.
Высоко наверху, так высоко, что из-за солнца их почти невозможно увидеть, летят с четкими интервалами какие-то истребители. Временами доносится рокочущий гул тяжелых машин. На сирены уже нельзя полагаться. Американцы, англичане и французы, говорят, в некоторых местах уже вышли на тот берег Рейна. Их самолеты оказываются здесь раньше, чем успевают завыть сирены.
Вдруг сверху раздается свистящий звук, он становится все резче. Что-то несется прямо на нас и прижимает нас к крыше. Мы лежим ничком, прикрыв головы руками. Вой сменяется треском очередей.
– Их еще тут не было, штурмовиков. Впервые прилетели. – Когда вой становится слабее, мы поднимаем головы. – Давай посмотрим, во что они превратили фабрику.
Во дворе Генрих в берете и перемазанной маслом и сажей спецовке становится перед статуей основателя, Генриха Ланца, в ту же позу: одна нога выдвинута вперед, правая рука заложена за отворот пальто.
– Глядите, он прострелен навылет, но все еще стоит. Я бы так не смог. Ну, ребята, это – конец. Вы когда-нибудь играли в шахматы? Знаете шахматные термины? Да вряд ли, вы ведь не так часто после театра заходили в кафе. То, что сейчас начинается, мы называли в шахматах «дело техники».
С каждым днем все меньше людей приходит в цех. Русских военнопленных с буквами KG на спинах тоже не видно. Не видно и шляп итальянских берсальеров, правда, без перьев – перья отрезали в конце 1944 года, когда этих итальянцев прислали к нам за отказ воевать на стороне немцев.
Трамваи больше не ходят, поезда тоже. Антон и Отто уже несколько дней не приезжают из Хоккенгейма. Мы приходим пешком из Зеккенгейма для того только, чтобы оглядеться на фабрике и посмотреть, что с Генрихом. На электричке дорога занимала двадцать минут, сейчас мы добираемся до Маннгейма часа три, на улицах завалы, налеты не прекращаются.
Город опустел. Все куда-то ушли, попрятались. При этом я чувствую – они ждут, мы все ждем. Чего? Мы ждем тех, кто сейчас на той стороне Рейна. Ждем, когда они придут, когда все закончится. Господи, как это будет – конец, а для нас – начало? Чушь, ничего я не могу себе представить, ни о чем не могу думать.
Мы находим Генриха перед его квартирой недалеко от фабрики. Он прокладывает себе путь к входной двери когда-то бывшего двухэтажным дома и к своей комнате на первом этаже. Отодвинув только самые крупные обломки, он пробирается через обвалившиеся кирпичи, штукатурку и битое стекло. Только его одного и видно на безлюдной, лежащей в развалинах улице. Мы решаем, что он должен переехать к нам, в менее опасное место за городом. Сами мы недавно тоже переехали, еще на несколько кварталов подальше от Зеккенгейма. Добрая старая фрау К. все-таки слишком нас опекала и давала нам слишком мало свободы. Новая хозяйка недавно перебралась с ребенком за город и оставила в полное наше распоряжение трехкомнатную квартиру. Так что места у нас более чем достаточно.
Мы сразу же начали упаковывать пожитки Генриха.
– Генрих, у нас в Зеккенгейме еще все окна целы, а за ними – чудный вид на поля. Откуда у тебя столько чемоданов, откуда так много вещей?
– Ну, когда здешние женщины узнавали, что их мужья больше не вернутся, или просто-напросто когда долго не получали от них весточки, они приходили и приносили – одна – одно, другая – другое. Наверное, когда я их утешал, они понимали, что за моей потасканной внешностью скрывается тонкая и добрая душа. – Генрих привязывает чемоданы к двухколесной тачке. – Этот экипаж я заработал во время переезда последней дамы.
– Завтра утром к нам переезжает и Аннемария. У нее есть велосипед, на нем еще вполне можно ездить, но еды у нее нет совсем. И в нашей огромной квартире уже не найти ни крошки.
Когда мы в поисках еды забираемся в подвал представительного дома в разрушенной части города, нас окутывает пьянящий аромат.