– Милые люди, еду они забрали с собой, а вино унести не смогли, поэтому проткнули все бочки, чтобы оно вытекло. – А может, здесь побывал кто-нибудь до нас?
– Ну что ж, вино и само по себе должно быть питательным. Нет нужды лакать из бочек, вот несколько полных бутылок.
Мы выходим из подвала и щуримся на солнце. Тут сверху раздается вой, сопровождаемый треском автоматных очередей.
– Вот видишь, почему еше полезно вино? Вон как быстро ты упал на землю. – Карл лежит на животе, бутылки он прикрывает руками. В следующем погребе, до которого мы добрались, он разжимает руки, и обе бутылки разбиваются об пол. Там стоят две большие оплетенные бутыли.
– Черт возьми, какой это по счету погреб? Пятый, шестой? И повсюду только вино, одно вино. Нигде ни кусочка засохшего хлеба, который можно было бы размочить в вине.
На разрушенных стенах, которые больше ничего не разделяют, ничего не охраняют, да, собственно, уже и не являются стенами, я вижу объявления и лозунги, от которых пестрит в глазах. «Все колеса должны крутиться для победы».
«Враг подслушивает». «Отец умер. Вернер с семьей ушли в Шварцвальд». «Celui qui pille, sera comdamne a mort. – За мародерство – смертная казнь». «Один народ, один рейх, один фюрер».
Ты, гадина, вот я стою на одной из твоих развалин и смотрю на тебя, упиваюсь твоим вином и видом того, как ты подыхаешь. Ты знаешь, кто я, кто мы? Какое свидетельство мы несем в себе? А сейчас, сейчас нам выпало еще и счастье быть свидетелями твоего конца, твоей агонии.
Стоп, минутку, это же просто невероятно, что я это вижу. Итак, вот здесь когда-то стоял симпатичный домик. Внизу была кухня, столовая, гостиная, наверху – спальни, и ванна у них тоже была. Вот только дома я больше не вижу; от него осталась одна сточная труба, а наверху на ней каким-то чудом висит ванна – ничего, кроме ванны, насаженной на трубу. Жить здесь больше нельзя, можно только мыться – если заберешься наверх. Ну, давайте, давайте, живо, живо, быстрее – мыться, для дезинфекции, пока вода не остыла.
Ну что ж, мы и сами могли бы догадаться, что никто не станет менять еду на вино. Нам удалось раздобыть только несколько сигарет. Мы сидим дома в темноте и топим маленькую круглую печку – вечера в конце марта еще прохладные, да надо высушить отсыревшие сигареты, да к тому же мы решили, что на ужин у нас должно быть что-нибудь горячее – глинтвейн, раз больше ничего нет. На улице раздается грохот, звон, небо распадается на пылающие клочья с красноватыми, коричневатыми ослепительно-желтыми краями.
– Это – артиллерийский огонь, значит, артиллерия тоже уже здесь.
Теперь мы уже не вдвоем, а втроем. А у одного из трех шансов больше, чем у одного из двух. Да и вряд ли мы могли подобрать более подходящий фон для того, что хотим рассказать Генриху, чем то, что происходит снаружи.
– Генрих, выпей как следует и слушай. Мы хотим дать тебе свидетельские показания, чтобы ты все знал, на тот случай, если мы двое…
К тому времени, когда за окном в тишине – мы и не заметили, когда стало тихо, – раздается птичий щебет, предвещающий рассвет, Генрих знает все. Он знает о конечной станции, окруженной зеленым забором, о вокзале с надписью «Треблинка», о душевых с отравляющим газом, о «лазарете» с символом Красного Креста. Он знает имена членов зондеркоманды СС в Треблинке, настоящие имена и прозвища. Он знает о восстании 2 августа 1943 года. Генрих стоит около маленькой круглой печки, иногда он подкладывает в нее изрубленные на дрова стулья, так что темная комната вдруг освещается красным светом, время от времени он ощупывает разложенные сигареты и закуривает самую сухую.
– Значит, ребята, вы – евреи. Кто бы мог это про вас подумать – в цеху, около печей, около молотов. И вы говорите, что там был, может быть, целый миллион и что, наверное, только вы двое…
Необычный шум на улице вырывает нас из дремоты около теплой печки. Под нашими окнами бегут люди с тачками, рюкзаками, корзинами. Наперерез этому потоку по направлению к нашему дому толкает свой велосипед Аннемария. У нее два чемодана, один прикреплен сзади к багажнику, другой – спереди, на раме.
– Все идут на сортировочную станцию. Говорят, там стоят разбомбленные составы. Вагоны, полные продуктов, – рассказывает она, пока мы вносим в дом ее чемоданы и велосипед. Разве сейчас можно оставить велосипед на улице! Даже если поставить его на задний двор и повесить на него замок, все равно через минуту его уже не будет.
– Итак, господа, вперед! Берем наш двухколесный истребитель…
– Аннемария пока будет поддерживать огонь в печи.
Сортировочная, куда от нас быстрее всего пройти через поле, – одна из небольших товарных станций, которых много вокруг города. До сих пор американцы сбрасывали бомбы очень метко. Ошибись они примерно на километр в нашу сторону, вероятно, у нас сейчас не было бы квартиры, а может быть, и чувства голода. Когда мы поднимаемся на маленький пешеходный мостик, чтобы с него спуститься вниз, прямо к рельсам, перед нами открывается потрясающая картина: из разломанных, лопнувших по швам вагонов вываливаются покрытые копотью и шлаком ящики и коробки. Неизвестно от кого, неизвестно кому. Огромное количество бесхозного добра, которому угрожает порча.
Уже нельзя понять, отлетела ли дверь вагона из-за взрыва или ее отломали человеческие руки. Генрих стоит на подножке одного из вагонов. Он полон шляп. Генрих берет одну за другой и кричит нам с Карлом:
– Ты какую хочешь? Эту? Или эту? А ты?
Шляпы величественно парят в воздухе, а Генрих, провинциальный актер из Богемии, начинает декламировать балладу из «Сирано де Бержерака»:
Свой фетр бросая грациозно,
На землю плащ спускаю я…
Два вагона на соседнем пути поднялись на дыбы, как два коня, и сцепились друг с другом. Какая-то женщина с лицом, обсыпанным мукой, и волосами, похожими на белый парик эпохи рококо, прижимает к груди два белых мешочка. Она разговариваете каким-то мальчишкой. Кажется, она обещает отдать ему оба. Рядом вагон, завалившийся на бок, словно упавшая корова.
Стоп, а что это в другой половине вагона? Английские надписи на коробках с желтым порошком: яичный порошок. Блоки сигарет, «Lucky Strike». В другом углу вагона в двух ящиках оплетенные бутылки – вино, снова вино, но этого сорта у нас еще нет: кьянти! Наверное, это добыча из Италии.
А может, это – посылка Красного Креста? Тогда все в порядке. Мы как раз нуждаемся в помощи Красного Креста, разве нет?
Наверху на насыпи появляются люди в зеленой форме, раздаются выстрелы. Все быстро прячутся. Кто-то говорит, что те два иностранца, что лежат на насыпи недалеко от пешеходного мостика, попали под бомбежку. Другой возражает, что их расстреляли жандармы, проходившие мимо. «За мародерство…»
Сколько яиц может быть в этой кучке порошка? Двадцать? Тридцать? Попробуем-ка смешать этот порошок с маргарином, который тем временем «организовала» Аннемария. Яичница не то из двадцати, не то из тридцати яиц, кьянти в таких красивых оплетенных бутылках, и все это без единого кусочка хлеба, без единой картофелины. Мы раскачиваемся на стульях, Карл размахивает пустой бутылкой, держа ее за петельку оплетки. У Генриха глаза сейчас запали почти так же глубоко, как тогда во время воздушной тревоги, когда его засыпало.
– Муку и картошку унесли у нас под носом, пока я дурачился со шляпами. И не надо было сразу уходить, когда полицейские прошли. Йезус-Мария, там в вагонах наверняка еще были и мука, и картошка. Аннемария не должна из-за нас жить впроголодь.
– Генрих, очень скоро станет темно. Мы не успеем вернуться. Они пристрелят нас, как тех двоих сегодня днем.
– Да ты никак боишься?
– Что? Кто? Я?
– Но кто-то должен остаться здесь с Аннемарией и сторожить квартиру. А двое пойдут.
Карл остается, Генрих и я отправляемся. Скоро вечер. Дорога через поле, как и все вокруг, тиха и пустынна. Примерно на полпути из-за кустов появляются согнутые фигуры в форменной одежде.
– Наверно, это старики и дети из фольксштурма, и несколько нормальных солдат, которые здесь еще остались. Выглядят не очень злобными. В любом случае вернуться мы тоже не можем.
– Стой, кто такие?
– Мы вам скажем честно. Мы работаем на фабрике Ланца и живем тут поблизости. У нас дома совсем нет еды, вот мы и подумали, что найдем что-нибудь в разбомбленных вагонах на сортировочной станции. Утром мы видели, что люди что-то оттуда несли…
– Это было утром, а сейчас американцы обстреляли пешеходный мостик совсем с близкого расстояния.
– Но…
Генрих отмахивается и следит за взглядом старика, направленным на нашу тачку. Чтобы сделать ее более маневренной, мы оставили на ней только одну ручку вместо двух.
– Можно?
– Ну ладно, только осторожно. – Двухколесная тачка превращает нас в местных. – Идите, один черт, всё – дерьмо.
Чем ближе мы подходим к пешеходному мостику, тем громче, кажется, дребезжит наша «телега». Мы поднимаем ее и тихо сносим вниз. Когда мы скользим от вагона к вагону, мне в какой-то момент кажется, что кто-то перебрался через мост. Я делаю Генриху предупреждающий знак. Мы заползаем в вагон и прислушиваемся.
– В этой тишине можно подумать, что тут бродят какие-то рабочие сцены с бутафорской головой в руках. – Генрих замолкает, потом начинает причитать. – Нет, нет, этого не может быть, но знаешь, приятель, я начинаю верить, что темные силы играют с нами – посмотри, опять оплетенная бутылка, она полна спирта – чистого спирта – да в ней литров двадцать пять, а картошки нет, ни одной картофелины. Ну, за спирт нам удастся получить и еду – но уже не сегодня.
Взобравшись на мостик, мы устанавливаем бутылку на тачку. Я толкаю ее сзади, а Генрих поддерживает бутыль. – А что мы скажем дядькам в форме, если они спросят, что у нас на тачке вместо картофеля?
– Скажем, взяли это для них и для себя как дезинфицирующее средство. А может, их там уже нет. Может, они уже дома, спать ушли.
На дороге между мостиком и немногочисленными домишками наша тачка так шумит, что мы начинаем говорить в пол голоса.