— С лихом пришли, хозяин, — буркнула сгорбленная старуха, сверкая глазами на вошедшего, промокшего гостя. — Давно жду. — Похромала к печи. Подбросила мелких сучьев в разгорающийся огонь, задвигая глубже малый котелок с колодезной водой.
— Ждала, значит, старая, — невесело усмехнулся Герард, осматриваясь, снимая накидку. Он помнил, с кем был здесь в последний раз, как держал Птаху на своих коленях, целовал. От приятных воспоминаний короткий удар волны шибанул по телу. Передёрнул плечами, сбрасывая дрожь. — Может, скажешь тогда, зачем пришёл?
— А и скажу, хозяин, — метнулась к топчану. Поправив занавес, пригладила куцую шерсть на вылинявшей шкуре. Подбила перовые подушки, не так давно пожалованные его сиятельством, приваливая их к холодной стене. — Присаживайтесь.
За окном сгущались сумерки. Утомительный дождливый день заканчивался, ведя за собой чёрную промозглую ночь. В тёплой избе, кружа голову, пьяно пахло сухими травами. В углу завёл песню сверчок.
Ведунья молчаливо уселась за стол напротив господина. Не отрываясь, смотрела в его застывшее лицо. Отблески огня медленно блуждали по нему, напоминая предсмертную маску.
— Давай, говори, — Герард откинулся на подушки, вытягивая ноги, заталкивая пальцы рук под поясной ремень.
На столе на дощечке, прикрытая выбеленной салфеткой, лежала краюха хлеба. На полу у стола в низкой плетёной корзине алели ветки рябины, издавая запах мокрой свежести. Вдоль стены, перекинутые через верёвку, гроздья готовились к сушке.
Руха подвинула к себе деревянную миску. Опустив в неё скрюченные пальцы, поелозила, будто мешая, рывком выбросила на стол бобы. Они, сухо стукнув о доски столешницы, раскатились в стороны.
— А пришли вы не казнить, а помощи просить, ваше сиятельство, — старуха, не глядя на мужчину, водила ладонью над округлыми сморщенными плодами. — Тяжко вам. Душа и сердце покоя просят.
— Нет, не так, старая.
— Пока не так, а сведётся к этому. Грех на вас.
— Да не один, — усмехнулся гость.
— То не грехи, а справедливая Божья кара, содеянная вашими руками. За то получено прощение. Самый страшный грех тот, который вы наносите собственной душе. Не дайте ей очерстветь. Не калечьте её. Она у вас чистая.
— Знаешь, старая, что случилось. Что скажешь? Нет сил боле терпеть эту муку. — Не просил. Не требовал. Принимал, как есть.
— Отпустите боль. Не отпу́стите, она породит озлобленность.
— Скоро я встречусь с ней? Хочу к ней, мочи нет, — делился сокровенным.
— Не так чтобы скоро, а и недолго ждать. — Травница понимала сиятельного с полслова.
— Да, — закивал, соглашаясь. — Подожду, раз недолго. Только не приходит она никогда ко мне. Не зовёт. Хочу слова прощения от неё услышать.
— Придёт время — объяснитесь. Уныние и отчаяние — плохие союзники.
— Значит, нет моей Птахи, — подхватился: — Старая, ведь ты можешь! Сделай так, чтобы я её увидел. Хотя бы раз. Только раз. Опои меня.
— Безнадёжность рождает пустоту, — качала головой ведунья. — Слушали меня и не слышали.
— Верни её мне, озолочу тебя, ведьма. На весь твой оставшийся век хватит. Скажи, где искать её? Схоронить хочу, чтобы знать, что нашла она упокоение на моей земле.
— Тьфу на вас, ваше сиятельство, — крестилась Руха. — Не ведьма я вовсе. Да и не умею. Нет Голубки ни на земле, ни на небе. — Колдовала над бобами. — Между мирами мается. Призову душу её к вам, а как спугну? Куда она потом?
— Не ведьма, говоришь? А в видении, что мне сказала? Всё так выходит, как сказано было.
— В каком видении? — заёрзала Руха.
— Не юли, ведьма. Я помню. Сказывала, что четыре женщины от моей руки падут. И показала их. Три мертвы. А графиня, жена сына? Отведи последнюю смерть. Устал я.
— Э-э, ваше сиятельство… Не понимаю я, о чём вы сказываете, — кивала, глядя на поникшего мужчину. — Но один раз помогу. Не боле. Только ради неё, Голубки нашей. Глядишь, и ей легче станет. — Сгребала бобы в миску. — Это будет непросто.
Нехотя, кряхтя, встала с табурета, подаваясь в тёмный угол, шаря там.
Закинула в кипящий котёл горсть трав, помешивая, пришепётывая.
— Пусть настоится, — устраивалась удобнее на скамье.
— А что скажешь насчёт графини, супруги сына? Отведёшь беду?
— Ничего не могу сказать, хозяин. Не ведаю я, о чём вы просите.
По избе струился смолистый освежающий прохладный дух, снимая нервное напряжение.
Опершись о стол, ведьма встала, выискивая заплечную суму.
Выудив из неё пучок трав, понюхала.
Зачерпнув из котла варева, поставила на стол перед Бригахбургом:
— Пейте. Небольшими глотками. До дна.
Смотрела в его бледнеющий смягчающийся лик, как разглаживаются скорбные морщинки в уголках губ, расслабляются мышцы лица, с припечатанным поселившимся на нём озлоблением и разочарованием.
Поднесла пучок трав к печному огню, поджигая его, направляя струйку дыма в сторону мужчины.
Тот не двигался, напряжённо наблюдая за каждым жестом старухи. Не переча, не мешая, слушая невнятное шептание заговора, уверенно слетавшего с невидимых уст ведуньи.
В танцующих вспышках огненного вихря сгорбленная фигура Рухи принимала немыслимые очертания Химеры, явившейся порождением Тифона и Ехидны.
Соприкоснувшись с неведомым, Герард чувствовал себя неуверенно. Проваливаясь в забытьё, вдыхал дымный, сладковатый и тёплый пьянящий аромат, усиливающий чувственность.
— Лягте, ваше сиятельство, — мягкое касание к плечам опустило его на подушки.
Он ждал. По лицу блуждала расслабленная робкая улыбка. Знал, что встреча состоится. Он так этого хотел.
Открыв глаза в наступившей звонкой тишине, не поверил увиденному. За столом, где только что сидела старуха, на краешке скамьи, сидела его Птаха.
Герард вскочил:
— Таша…
Она, увидев его, вскрикнула. Взмахнув руками, бросилась к двери.
Нет, он не даст ей уйти! Откуда прыть взялась? Уже стоял перед ней, подпирая дверь спиной, удерживая пфальцграфиню за локоть:
— Не уходи, выслушай, — склонился к ней, вдыхая нежный, свежий запах её мокрых распущенных волос. Можжевельником пахнут.
Она подняла на него глаза: испуганные, тревожные, настороженные.
Смотрел в них, не узнавая своей Птахи:
— Таша… — обнял, прижимая, холодную, влажную, дрожащую. — Ты замёрзла.
Стояла застывшая, безучастная к происходящему, осуждающе глядя в его глаза.
— Прости, — не выпуская, скользя руками вдоль её тела, опустился перед ней на колени, прижимаясь лицом к сырой сорочке. — Ты должна меня понять: я не мог поступить иначе. Я вынужден был ждать. От этого зависела жизнь тех, за кого я несу ответственность. Ждал, а время бежало. Оно не ждёт. Прости…
Поднял на неё глаза.
Перед ним на белой ткани сорочки проступало красное пятно. Птаха выскальзывала из его рук, слабея, отталкивая его, растворяясь, а он не мог ничего сделать.
— Не уходи… — Знал, что невозможно удержать видение.
— Вернись… — Разрывало на части от бессилия.
Рванулся, ударяясь в дверь, приходя в себя, смаргивая с ресниц непрошеные слёзы.
— Полежите ещё немного, не спешите, — старуха прижимала его к подушкам.
Молчал, тяжело дыша, мрачно уставившись на огонь в печи… Не поняла. Не простила.
— Говоришь, скоро с ней встречусь? — уцепился в ведьму. Вот тогда и вымолит у неё прощение. Времени для этого будет целая вечность.
Руха не спеша кивнула.
Глава 31
— Не уходи… — Нёсся со всех сторон глухой шёпот.
— Вернись… — Обволакивало, вытаскивая из тягучего вязкого забытья.
— Ne hochu! — сдавленный крик разбил гулкую тишину, звонким эхом раскатился под высокими сводами пещеры.
Наташа взмахнула руками, слыша плеск воды. Пугаясь, метнулась в сторону, приходя в себя. Мелодичный женский голос ласкал слух, успокаивая. Она повернула голову на звук, всматриваясь в лицо, склонившееся над ней.
Русалка со светлыми вьющимися мокрыми волосами что-то говорила. Нет, уговаривала. Непонятная речь сбивала с толка. Сосредоточилась на губах говорившей. До неё медленно доходил смысл сказанного.
Незнакомка, увидев её внимание, замолчала, широко улыбаясь, повторяя вновь:
— Помоги мне. Двигайся.
Девушка перекатывали, выталкивали из воды. Она, поддавшись просьбе, ухватившись ослабевшими пальцами в руку женщины, напрягла непослушное тело и оказалась на суше.
Что пытаются до неё донести — не слушала, осматриваясь в полумраке. Взгляд цеплялся за каменные выступы гладких высоких однообразно-серых стен с охристыми разводами, завершающимися высоким куполообразным сводом.
Робкий свет, пробивающийся откуда-то сбоку, добираясь до воды, рассеивался, истаивал.
Дыхание сбивалось от сильного гулкого стука сердца. Тело от напряжения дрожало. Позывы тошноты стягивали скулы. Резь под грудью усиливалась, пугая.
Пфальцграфиню повернули на бок и русалка посоветовала:
— Освободи нутро.
Её рвало. Выворачивало внутренности до ярких вспышек в глазах. Стоя на коленях, содрогалась всем телом, успокаиваясь под осторожными поглаживаниями и похлопываниями по спине.
Со звоном с плеча скатилась цепь. Упав перед глазами на камни, свилась изящной ядовитой змеёй.
Поток воспоминаний обрушился на спящее сознание, как выплёскивается огненная клокочущая лава из жерла вулкана. Память отматывала плёнку назад. Поспешно. Перебежками. Начиная с последних минут земной жизни. Со всеми подробностями, красками и запахами. Забытьё. Ранение. Карл. Ошейник…
Наташа дёргала неподъёмную цепь в попытке избавиться от неё, судорожно освобождая желудок непонятно от чего. В голове роились мысли: где она находится и что с ней происходит? Почувствовав облегчение, упала на бок, откидываясь на мягко шуршащие травы. Смотрела вверх, упираясь взглядом в округлый свод в неоновых бликующих пятнышках зайчиков.